о вагнеровский цикл «Кольцо». Таким образом, втискивая свои задницы в кресла, эти бездельники совершают политический акт. Безусловно, оперу я терпеть не могу. Удивительно, что они тоже ее не выносят и при этом так неумело скрывают свое отвращение. Они будут говорить о чем угодно, только не о музыке, ради которой пришли, будут беспокойно ерзать в своих креслах. И все же они готовы идти на такие жертвы, лишь бы было о чем поболтать на званых обедах, этих единственных признаках жизни, которые подает город Алжир в мертвый зимний сезон. Если социалистическая революция увенчается только закрытием оперного театра и прекращением этих званых обедов, она уже будет совершена не зря. Лично я когда-то любил те похабные песенки, что мы распевали в казарме в Камеронову ночь. Нравятся мне и песни Эдит Пиаф. Она поет для простого люда.
Публика теснится в ограниченном пространстве, точно бесчисленное множество хищных птиц, гнездящихся на отвесной скале, – птиц, с пронзительными криками выпускающих свои унизанные драгоценностями когти. Мы сидим в ложе. В свой армейский бинокль Жаллу изучает балкон, главный ярус, бельэтаж и партер. Ни Шанталь, ни ее родственников нигде не видно. Хотя генерал Шалль здесь. Жаллу засек его в первом ряду партера. Если бы мы только пронесли сегодня в театр оружие… Я тоже разглядываю публику как одержимый. После возвращения в Алжир я все время ощущаю незримое присутствие Шанталь. Куда бы я ни пошел, всюду рядом она – призрак, идущий бок о бок, в ногу со мной, – а ночами я лежу не смыкая глаз, потому что мне не дает покоя вопрос: ходит ли рядом с нею мой призрак, присутствует ли он в постели в качестве третьего, когда она лежит там с другим, – ни на что не годный, но то и дело насилуемый? От яркости этой романтической и безусловно болезненной фантазии меня пробирает дрожь, а в учении Маркса все это объясняется весьма туманно. В его «Германской идеологии» сказано: «Фантомы, рождающиеся в мозгу человека, неизбежно являются также сублиматами материальных жизненных процессов, поддающихся эмпирической проверке и связанных с материальными посылками».
Шанталь должна быть сегодня здесь. Несомненно, многое поставлено на карту. Если Шанталь так и не появится, тогда Жаллу и товарищи перестанут мне доверять. По сравнению с оперными театрами больших городов Франции этот можно считать маленьким, но он претендует на грандиозность в миниатюре. Красные с золотом обои в полоску, красная бархатная обивка на балконах первого яруса, кремового цвета имперские орлы лепной работы, сменяющиеся причудливыми кариатидами с крыльями бабочек, – кажется, будто оперная культура прекратила существование в наполеоновскую эпоху. Общее впечатление от всей этой позолоты с кремом такое, словно сидишь внутри тошнотворного свадебного пирога.
Я наклоняюсь к Жаллу и шепотом говорю:
– Скоро, мой полковник, все это будет вашим.
Он смеется, но я продолжаю:
– Нет, я серьезно. Хотите, скажу, когда я в последний раз был в оперном театре?
– Да. Скажите, когда вы в последний раз были в оперном театре, – равнодушно говорит Жаллу. Он продолжает смотреть вокруг.
– Это было в Ханое в пятьдесят пятом году. Нас всех собрали в ханойском оперном театре. Я был в последней группе людей, подлежавших репатриации, – тех, кто уцелел после битвы при Дьен-Бьен-Фу и гибельного похода в плен. Несколько сот человек, в том числе и меня, привезли из Ланг-Транга. Сейчас меня поражает то, что ханойский оперный театр отличался такой же дешевой колониальной претенциозностью, как этот. Его балконы были украшены лепными и золотыми пальметтами в обрамлении мечей, копий и тропических листьев. В партере были выдраны все кресла, и те из нас, кто еще мог ходить, бесцельно бродили по зрительному залу. На сцене стояли желтые человечки в черной хлопчатобумажной форме и выкрикивали приказания, пытаясь должным образом разбить нас на группы. (Но так я, наверно, описывал бы все это до Дьен-Бьен-Фу. После Ланг-Транга я приучился говорить о них как о нас, а о нас как о них.) Капельдинерши там не было, но по залу ходил представитель Красного Креста и раздавал сигареты. Тогда я в первый раз переступил порог оперного театра, и для меня это было кошмарное мгновение. Впервые за много месяцев я встретился с людьми, которых учился ненавидеть, и они сказали, что меня отправляют обратно – в страну, бросившую меня на произвол судьбы.
– Наверное, это было ужасно.
– Не стоит принимать все это близко к сердцу.
Впрочем, Жаллу, в сущности, и не реагирует. Неужели заметно, что я превращаюсь в нудного ветерана революции? Я принимаюсь изучать программку, и мне вдруг становится интересно. Оперу я терпеть не могу. Опера – искусство, несомненно, реакционное. Высшее общество видит в ней свое приукрашенное изображение. Идея проста: подлинно благородное происхождение не скроешь, даже если тебя подменили во младенчестве цыгане, переодели трубадуром или везут на эшафот, и собравшимся под конец копьеносцам не остается ничего другого, кроме как признать это благородное происхождение. Но сейчас, принявшись изучать либретто, я начинаю понимать, что вагнеровское «Кольцо» – это, возможно, нечто другое. Своим знакомством с музыкой Вагнера я обязан Шанталь. Самой ужасной из ночей, проведенных нами вместе, была та ночь, когда Шанталь поставила на патефон пластинку и потребовала, чтобы я занялся с ней любовью строго в ритмах «Liebestod» из «Тристана и Изольды». Двух одинаковых оргазмов не бывает… Каждый оргазм – это новое открытие, однако если что-нибудь тянется так мучительно долго, как оргазм под «Liebestod», то такое открытие оказывается весьма неприятным.
Жаллу – способный студент. Он получил степень бакалавра и знает сюжет «Кармен», но на этом его познания в области оперного искусства заканчиваются. Не так-то просто растолковать ему сюжет «Золота Рейна». Но, сидя в ложе, можно сколько угодно шептаться и после начала спектакля. Мрачные ноты лейтмотива Кольца знаменуют исходную фантазию, то есть пробуждение сознания, которое по спирали поднимается сквозь темные воды, – я бы, пожалуй, назвал это даже пробуждением классового сознания в мире первобытного коммунизма, еще до того, как человек научился дорожить золотом больше, чем любовью.
Идеология – это ключ к пониманию всех видов искусства, поэтому, пока Шанталь слушает, наверно, как рожки выражают безысходную тоску по утраченным цитаделям Европы, я слышу нечто другое – жалобную песнь о том, как ради золота приносятся в жертву люди. Альберих обманывает рейнских дев. Его обкрадывает Вотан, который, в свою очередь, обманывает великанов. Фазольт убивает Фафнира. Все они стремятся получить кольцо могущества – то есть прибыль, – золотое кольцо, которое запускает механизм власти и отправляет состоящий из карликов пролетариат под землю трудиться ради пропитания… Все имеет свою цену. Таковы взгляды Вагнера. А боги обречены. Укрепления Валгаллы не прочнее фортификационных сооружений Сиди-Бель-Аббеса. Вот почему Вагнер велик. Он понял, в чем слабость врага.
Заканчивается первый акт. Фрейе (Криста Маннерлинг) устраивают бурную овацию. То, как она смотрится на сцене, вселяет надежду в матрон, сидящих в партере. Даже очень толстая женщина с тушью, растекшейся по лицу, может стать богиней. Антракта нет, но Жаллу, помирающий со скуки, выходит прогуляться по коридору первого яруса. Я остаюсь в ложе. Покидать ложу небезопасно. Вернувшись, Жаллу велит мне успокоиться (но если кто и нервничает, так это он!). Он заметил группу людей – это явно де Серкисяны. Они сидят в той же части зала – через дно ложи от нас. По его словам, Шанталь выглядит весьма привлекательно. Он раскраснелся и возбужден еще больше, чем прежде. Часть его возбуждения передается и мне. Месть! Скоро я буду отмщен! Просто находиться в одном здании с Шанталь, в то время как она не догадывается о моем присутствии, и незаметно подбираться к жертве – во всем этом есть нечто сексуальное.
Вотан и Логе вновь поднимаются из Нибельхайма, а я внимательно слушаю, как карлики стучат молотами по наковальням, когда мне достается легкий толчок локтем в ребро. Реагирую я не сразу, но в конце концов поворачиваюсь к Жаллу, чтобы выяснить, нравится ли ему эта сцена. Меня вдруг начинает слегка подташнивать. В темноте трудно что-либо разглядеть, но мне кажется, что у Жаллу почернело лицо, а голова как-то странно наклонена. Затаив дыхание, я медленно оборачиваюсь. Теперь я вижу, что дверь нашей ложи открыта. В глубине ложи, в полумраке, стоит Нунурс. Он прикладывает палец к губам – знак, что я должен молчать. В белом смокинге с камербандом Нунурс просто великолепен. Кажется, в нем что-то скрипит, когда он наклоняется, чтобы прошептать мне на ухо:
– Приготовьтесь бежать, капитан Наркоман, когда я скажу. Уходим налево по коридору. Только не отставайте.
Он незаметно передает мне оружие. Это мой верный старый «ТТ». Нунурс на цыпочках подходит к краю ложи. Вотан и Логе готовятся торговаться с великанами. Потом Нунурс хватает труп Жаллу и взваливает его на обитый красным бархатом парапет. Он испускает оглушительный бессловесный рев, заставляющий оркестр сфальшивить, а потом и совсем умолкнуть. Тогда с криком «Алжир будет свободным!» он сбрасывает тело Жаллу во тьму партера. Из всех уголков зрительного зала взлетающими птицами поднимаются пронзительные крики. Раздается выстрел.
– Бежим, капитан Наркоман!
В коридоре главного яруса Нунурс поворачивает не к парадной лестнице, а в противоположную сторону, туда, где, как я опасаюсь, может оказаться тупик. Чтобы угнаться за ним, мне приходится бежать из последних сил. На самом деле в конце кривого коридора находится дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен», и, вбежав в нее, мы оказываемся на колосниках. Рабочий сцены, который возился с канатами и противовесами, вытягивается в струнку, чтобы дать Нунурсу пробежать по мостику. Но я далеко не великан да и двигаюсь медленнее, и он, набравшись храбрости, хватает меня за лацканы. Я ломаю ему пальцы и спускаюсь вслед за Нунурсом по приставной лестнице. У основания лестницы стоят еще трое рабочих, явно готовых остановить нас. Быть может, они думают, что мы всего-навсего буйные завсегдатаи премьер? Мы с Нунурсом, заорав во весь голос, спрыгиваем с лестницы, и они отступают – все, кроме одного, который получает по переносице жестким ребром Нунурсовой ладони. На его комбинезон брызжет кровь. Я сильно жму ему каблуком на подъем ноги и, пока он стоит, шатаясь, собираюсь приставить пистолет к его ключице, но Нунурс меня оттаскивает. Мы бегом спускаемся по короткому лестничному маршу и через служебный вход выбегаем на улицу.