Глава девятнадцатая
Выбравшись из портового района, я, вместо того чтобы возвращаться на квартиру, где снова пришлось бы отвечать на наивные вопросы Нунурса, заглядываю в бар – некое заведение в мавританском стиле. В подобных местах я еще не бывал. Мне хочется пропустить стаканчик – несколько стаканчиков, – дабы более стойко перенести громогласные Нунурсовы нападки на алкоголь и наркотики, а потом спокойно уснуть под его храп. Это вопрос времяпрепровождения, ожидания того момента, когда мы нанесем новый удар. В заведении полным-полно одиноких мужчин. Когда я вхожу, кабил, одетый в форму почтальона, поднимает голову и взглядом провожает меня до стойки. Я покупаю стакан красного вина и подхожу к бильярду-автомату. Отдавшись игре, я тем самым надеюсь оградить себя от любых попыток завязать разговор. Автомат американский, живописно оформленная модель «Досуг». «Состязаться интереснее!» Из-за одного буфера выглядывает подстриженный ежиком мальчишка, и надпись в овале у его рта гласит: «ПРИВЕТИК, КАК ДЕЛИШКИ?» – а на противоположной стороне игрового поля изображен другой овал: «КАКАЯ ДОСАДА! ПОПРОБУЙ ЕЩЕ РАЗОК!» Вся эта конструкция явно предвосхищает моду шестидесятых годов – десятилетия, в котором я, несмотря ни на что, сумел прожить уже две недели. С первого взгляда на эту омерзительную машину становится ясно, что в ближайшие десять лет будут царить хитрость, пронырливость, меркантильность и благонравие – о чем всю жизнь мечтают сидящие в этом баре горемыки. Первую партию я играю просто для того, чтобы освоиться с автоматом и посмотреть, как работают счетчики. Потом бросаю в щель еще несколько сантимов. Первый удар – решающий. С него начинает набегать выигрыш – загорается ряд лампочек в соответствии с количеством набранных очков, и я пытаюсь сосредоточиться, но в то же время не забываю о кабиле, чье призрачное отражение наблюдает за мной со стеклянной панели «Досуга».
Набрав почти максимальное количество очков, я готовлюсь к третьему удару, как вдруг сильный шлепок по спине отвлекает меня от игры, и шарик падает, прокатившись между воротцами. Все очки сгорают. Я резко оборачиваюсь, сунув руку в карман.
– Эй! Привет! Как дела?
Кто этот человек? Внушительное телосложение, большие уши, крючковатый нос и постная физиономия, на которой блуждает неловкая улыбка. Французский военный.
– Нет, я не привидение! А насчет игры не волнуйтесь. Я оплачу нам еще одну. К тому же «состязаться интереснее»! Давайте я наполню ваш стакан. Кажется, вам это сейчас просто необходимо. Чертовски рад вас видеть!
Он не спеша направляется к стойке. Кабил по-прежнему не сводит с меня взгляда. Что это за говнюк у стойки? Может, лучше уйти, пока он не вернулся с выпивкой? Я его не помню, но это еще ничего не доказывает. Никогда не знаешь, кого доведется снова повстречать в этой жизни, а кого – нет. Можно годами жить с людьми душа в душу, а потом они исчезают раз и навсегда – или якобы навсегда. Этого не узнаешь до самой смерти. Другие люди то и дело появляются в вашей жизни в сотнях различных ситуаций, при странном стечении обстоятельств. Два дня назад из окна нашего тесного убежища я увидел на улице Зору. Она несла младенца, а ребенок постарше держал ее за руку – именно так я и представлял себе нашу новую встречу. За ней шагали двое мужчин в полушинелях. Еще долго после того, как женщина скрылась из виду, меня не покидала забавная мысль, что Зора вела фликов в некое место, где они могли бы обнаружить человека, с которым когда-то был связан ее муж – Тугрила. Потом мне пришла в голову забавная мысль, что это вовсе не Зора, ибо, откровенно говоря, угол обзора был неудобный, а женщина не очень походила на Зору. А может, люди в полушинелях не имели к ней никакого отношения. Или, что вполне вероятно, они вели эту безымянную женщину в морг, где она должна была опознать тело своего зверски убитого мужа. Едва ли я когда-нибудь узнаю правду.
– Вы меня, конечно, не помните, да?
Он возвращается с коньяком для меня и пивом для себя. Я издаю одобрительное, но ни к чему не обязывающее хмыканье.
– Раньше вы пили только коньяк. Это я точно помню. Вы еще говорили, что он помогает от дизентерии. Полнейшая чепуха, разумеется.
Действительно чепуха, да и не помню я, чтобы когда-нибудь это говорил, но он ободряюще ударяет меня кулаком по плечу:
– Ну! Ну! Дельта Красной реки! Хайфон! Тонкин! Охота на людей из племени шан! Теперь вспомнили? Славные времена!
Он качает головой и корчит дружелюбную гримасу. Однако при этом физиономия у него остается довольно мрачной, и, кажется, стоит мне сказать, что те времена не были славными или что я никак не могу вспомнить, где его видел, как он хорошенько врежет мне боковым справа. Поэтому я просто улыбаюсь. Он пытается улыбнуться в ответ, но его разинутый рот скорее наводит на мысль о зевоте.
– Имя – Эдмон Дюрталь. Я плачу́, так что и начинать мне.
И он настраивает автомат на двоих. Пока он занимает место над воротцами, я небрежно облокачиваюсь на край конструкции, чтобы он не смог трясти игровой автомат как вздумается, – такова моя месть за тот шлепок по спине. Вскоре он проигрывает свою первую попытку.
Он пристально смотрит на меня:
– Между прочим, я мог бы и не узнать вас с этой бородой. Вы мне напоминаете художника… того художника с проститутками.
– Тулуз-Лотрека.
– Вот именно. К тому же вы сейчас в штатском. Даже не верится. Ну, как вам живется? Рассказывайте.
Я молча постукиваю пальцем себе по носу.
– A-а, понятно. Конспирация. В этом баре сплошь темные личности, да?
Он принимает это не совсем всерьез, но все-таки верит. Сейчас мой удар, но он прислоняется к автомату.
– Прошу прощения. Будьте любезны, убирайте локти, когда я бью.
Он нехотя отходит. Я добиваюсь неплохого результата, но все это время размышляю. Никак не могу вспомнить этого Эдмона. Не исключено, что все это сплошной обман. Может, тот кабил с ним? Может, задача этого Эдмона – задерживать меня пустяковым разговором, пока не вернется с подкреплением его помощник? Несмотря на все принятые сегодня утром меры предосторожности, за мной могли следить, да и Рауль мог привести за собой хвост на набережную. Он может быть как из ОИДК, так и из «Сынов Верцингеторикса». А может оказаться и «попутчиком», работающим на ФНО. Но, по-моему, скорее всего, он попросту идиот, каковым и кажется.
Пока он делает свою вторую попытку, я спрашиваю:
– А вы? Чем вы сейчас занимаетесь?
Он неуклюже поводит плечом в сторону столика у нас за спиной, где лежит его кепи:
– Административный отдел специальной службы. По-прежнему всего лишь капитан, но мне наплевать!
Выходит, он из «синих кепи», Сустелевых работников социальной сферы в униформе.
– Работа очень полезная. Я служу в большом лагере беженцев под Блидой. Каждый день что-то новое. Мастер на все руки и ни одной специальности! Сегодня организуешь группу для рытья траншей, завтра – уже клиника и лечение кисты на черепе у какой-нибудь старой Фатимы, послезавтра объясняешь им, как бороться с болезнями картофеля, а на следующий день учишь детей играть в футбол. Это наведение мостов. Я и не предполагал, что смогу быть так счастлив. А дети! Стоит завоевать их доверие, и они так тебе улыбаются!..
Если это притворство, то очень убедительное. Я ворчу, поскольку тоже бью мимо. Он подходит поближе и дергает меня за бороду, словно желая убедиться, что она настоящая. При этом он сверлит меня глазами. Потом вызывающе расправляет плечи, как бы изготавливаясь к бою.
– По-вашему, я стал слюнтяем, да?
– Ваша очередь бить. Нет, я так не думаю. По-моему, такие люди, как вы, делают благородное дело, заставляя стариков красить ворота своего лагеря, а фатм – составлять букеты цветов в консервных банках, пока такие, как я, ездят в провинцию и вышибают дух из их мужей.
Он ухитряется рассмеяться:
– Ну что ж, пожалуй, по-своему вы правы. Все тот же старый товарищ по оружию! Неисправимый циник. Вот таким вы и были в Индокитае, вечно неуклюжим новобранцем.
– Я не циник, Эдмон. Я действительно восхищаюсь тем, что вы делаете. Вы рискуете не меньше, чем все мы. В любой момент вы можете подорваться на мине или получить удар ножом в своей палатке. Требуется мужество, чтобы поворачиваться спиной к арабу – да и чтобы руку ему пожимать тоже, коли на то пошло. Мало того, именно вы можете выиграть за нас войну.
– Вот именно. Это смелое предприятие. Риск существует, но беспорядки прекратятся, если – и только если – мы сумеем создать некую основу для взаимного доверия. И в том лагере – конечно, не мне бы вам об этом говорить – я им как отец родной. Они приходят ко мне со своими проблемами, и мы всё подробно обсуждаем. Нет никакого слюнтяйства в готовности выслушать араба. Зачастую ему есть что сказать. Что нам необходимо сейчас в Алжире, так это вера ребенка и руки воина.
– Вера ребенка, руки воина.
Я задумчиво киваю, но думаю не об этом. Интересно, может ли он не знать, кем я стал и что совершил? Ведь все это сейчас неплохо афишируется. На каждом здании и каждом столбе висят объявления о розыске, и даже в общественной уборной мне трудно поссать, не стоя перед собственным портретом, наклеенным на стену. Я красуюсь в сериях из девяти или двенадцати фотографий разыскиваемых полицией людей – единственный европеец в серии, – и все эти люди – убийцы в бегах. Сожжены на своих фермах целые семейства, казнен с помощью постепенного нанесения увечий священник, выпотрошена беременная женщина и вырван из ее чрева плод, – и все же, как это ни жутко, почти на каждом зернистом моментальном снимке запечатлена улыбающаяся физиономия. Правда, большинство этих фотографий сделано в те времена, когда эти люди еще не потеряли надежды, до того, как были полностью разоблачены деспотические структуры колониальной государственной машины, тогда, когда этим людям еще не приходилось скрываться в горах и в подвалах. На некоторых из фотографий сохранились следы ретуши – наверно, снимки делались для свах или были подарены невестам. Самая широкая ухмылка – у Мулуда Бестуми, того типа, что искромсал женщину, и фотографировался он, судя по всему, в одной из будок на ярмарочной площади. В этой галерее не улыбаюсь только я – невзрачный, стриженный ежиком тип на фото для офицерского пропуска.