— Преподобный отец! — шагнул вперёд дон Родриго. — Осмеливаюсь явиться к вашей милости с просьбой о сыне моём, Мигеле Сервантесе…
Ректор снисходительно наклонил голову.
— С ранних лет сын мой проявляет великую склонность к наукам, изучает творения отцов церкви и латинских поэтов и сам сочиняет эклоги и поэмы. Но по бедственному положению моему я не могу оплатить его пребывание в стенах благочестивого, вверенного вашему преподобию университета…
Лицо ректора приняло выражение вежливой скуки.
— Прошу, считаясь с подвигами древнего рода нашего, Сааведра, и неоценимыми услугами, оказанными предками нашими отечеству при изгнании неверных, осаде Гренады, Севильи и Лохи…
Он протягивал ректору свою бумагу. Отец Онофрио не слушал.
— Бумага? — перебил он. — От кого?
— Я сам, ваше преподобие, — смутился дон Родриго, — сам изложил главнейшие заслуги и причины…
Ректор скользнул глазами по начальным строчкам, потом перевёл их на самого дона Родриго. Дон Родриго весь съёжился. Ему казалось, что ректор видит каждую заплатку на его плаще, вытертые нитки на камзоле, рыжие пятна на шляпе, вздрагивающей в его руке.
— Дорогой сеньор! — учтиво сказал ректор. — Отечество и святая церковь наша, покровительствующие всякой учёности, рады были бы оценить заслуги вашего достойного рода и принять его отпрыск под своё крыло. Но, увы, университет беден! — Ректор развёл холёными руками. — Наш прославленный университет беден! Стены его неспособны вместить потомков всех испанских воинов, даже наиболее отличившихся в борьбе с неверными. Попытайтесь направить вашего сына по другой стезе, не менее приличествующей вашей гордости и более соответствующей, — голос ректора дрогнул насмешкой, — более соответствующей вашим доходам.
— Сыновья разбогатевших торговцев, — резко сказал дон Родриго, сворачивая измятую бумагу, — попадают в университет. Я полагал, что для потомка Сааведры…
Но отец Онофрио уже кивал головой в знак окончания беседы, служитель шёл к дверям и распахивал их перед доном Родриго.
Растерянный идальго вышел из сумрачного вестибюля на ослепительно белую под солнцем улицу, но тут выпрямился и обычным медленным, полным достоинства шагом повернул домой.
С угла улицы, ещё издали, он увидел перед своим домом незнакомого всадника. Донья Леонора махала ему в окно большим конвертом.
— Письмо! — кричала донья Леонора. — Письмо с нарочным из Саламанки!
Дон Родриго взял письмо и прошёл в дом. Донья Леонора обеспокоенно следила за его лицом.
— Хорошие вести, неожиданные вести! — радостно сказал дон Родриго, дочитав письмо. — Сеньор Лопес де Ойос, прежний учитель Мигеля, вызван ко двору и переезжает из Саламанки в Мадрид. Он вспомнил о нашем сыне и зовёт его к себе.
Дон Родриго встал и прошёлся по комнате.
— Или море, или церковь, или двор короля, — взволнованно сказал он, останавливаясь перед женой. — Так, по нашей старой кастильской пословице, должен выбирать свою судьбу юноша из благородной семьи. Море — это путешествие, опасности, битвы. Их выбрал Родриго. Церковь в наше время открывает доступ только детям влиятельных и имущих. Сама судьба с этим письмом посылает нашему сыну возможность третьего пути. Где Мигель? Позови ко мне Мигеля.
— Его не видно сутра, — с тревогой сказала мать. — Луиса и Андреа давно уже пошли его искать.
— Мигеля нет нигде! — вбежала минуту спустя старшая, Луиса. — Я обегала все улицы, площади, спрашивала всех товарищей. Сегодня его не видел никто.
— И Пардо нет! — влетела за нею младшая, кудрявая и смешливая Андреа. — Пардо нет на месте; видно, Мигель ещё ночью ускакал из города неизвестно куда!..
— Пресвятая дева, он убежал от нас! — закрыла лицо руками донья Леонора.
— Господи, что же… что же я теперь отвечу сеньору де Ойосу? — сказал дон Родриго и растерянно опустился на стул.
Глава третьяРоланд
Сеньор Лопес де Ойос, профессор риторики[4] и гуманитарных наук, терпеть не мог путешествий. В дороге драгоценные рукописи сеньора, вместо того чтобы лежать в порядке на полках шкафа, тряслись, кое-как уложенные, под сиденьем кареты; мулы, переходя вброд реку, легко могли подмочить тюки с латинскими и греческими книгами, а этот вор Хосе, его слуга, в любой деревне готов был редкое издание евангелия с серебряными застёжками обменять на кусок гнилого козьего сыра. Уже вторую неделю, отдыхая подолгу на всех постоялых дворах, ехал дон Лопес из Саламанки в Мадрид.
В деревушке Кабрерос он сидел третий день. Хозяин гостиницы оказался человеком тонким, знатоком пасторальной поэзии, и дон Лопес по вечерам читал ему итальянских поэтов. Только к концу третьего дня он вспомнил, что пора ехать, и велел Хосе укладываться.
Перед заходом солнца в ворота въехал небольшой крытый возок, за возком юноша на поджаром вороном коне. Жена и дочки хозяина и вся прислуга в доме — скотницы, судомойки, поварята, — точно их ветром сдунуло, побежали вниз во двор, смотреть на приехавших.
— Это Лопе де Руэда со своими актёрами, — объяснил дону Лопесу хозяин. — Он всегда останавливается у меня, когда приезжает.
До позднего вечера дон Лопес слышал возгласы и хохот внизу: это актёры, поужинав, наскоро устроили представление тут же, на дворе, чтобы отблагодарить хозяина за угощение.
Не утерпев, старик тоже сошёл вниз. Представление уже окончилось. Один из актёров, юноша, невысокий, худой, горбоносый, шёл по рядам со шляпой.
Дон Лопес уже хотел уходить, но вдруг остановился.
— Сплю я или сошёл с ума? — почти вслух сказал дон Лопес, посмотрев на мальчика.
Как мог попасть сюда, к странствующим комедиантам, Мигель, его бывший ученик, сын его друга, лекаря Сервантеса?
«Должно быть, у меня от дорожной тряски помутились мозги», — с тревогой подумал старик.
Он пошёл к себе, но, едва запер дверь, к нему постучался слуга Хосе.
— Письмо вашей милости из Алькала, — сказал Хосе. — Ещё в Саламанку послано, нарочный догнал нас, передал мне у ворот.
Дон Лопес распечатал письмо, прочёл и начал усиленно поглаживать свои тонкие седые волосы, лёгким пухом окружающие лысинку на макушке.
— Дурные вести, сеньор? — спросил Хосе.
— Нет, хорошие, — неожиданно ответил дон Лопес. — Вести такие, что, значит, я, старик, видно, ещё не совсем выжил из ума. Раскладывай вещи, Хосе: мы сегодня не едем.
Он долго шептался о чём-то с хозяином, потом отдал какие-то распоряжения Хосе. Через полчаса он опять сошёл вниз. Двор был уже пуст. Юноша, собиравший деньги за представление, один стоял у ворот и смотрел на улицу.
— Мигель! — тихонько окликнул его сзади дон Лопес.
Юноша быстро обернулся и с недоумением поглядел на старика.
— Однако я узнал тебя быстрее, чем ты меня! — рассмеялся дон Лопес и подошёл ближе.
— Это вы, дон Лопес?! — воскликнул Мигель и обнял учителя. — Как вы попали сюда?
— Вот этот самый вопрос я как раз хотел задать и тебе, мой друг.
Мигель покраснел.
— Пойдём со мной, Мигель, мне надо с тобой поговорить, — серьёзно сказал старик.
— Я знаю, о чём, и… не надо, дон Лопес, — смешался Мигель. — Мне надо идти к своим, мы сегодня на рассвете едем дальше.
— Идём, идём, — настойчиво сказал старик и взял Мигеля за локоть.
Он молча провёл юношу через двор, взял свечу у хозяина и по внутренней деревянной лестнице повёл его куда-то наверх, во второй этаж, потом выше.
— Куда вы меня ведёте? — испугался Мигель. — Неужели вам отвели комнату на самом чердаке?
Не отвечая, дон Лопес ввёл юношу в тесную комнатушку под самой крышей, с узким слуховым оконцем, заколоченным досками.
Мигель с удивлением посмотрел на две широкие резные деревянные кровати, застланные шерстяными одеялами, и неловко сел на одну из них.
— Вот так, — одобрительно кивнул дон Лопес. — А теперь мы сделаем вот что.
Он подошёл к двери, накинул засов, запер на внутренний замок и спрятал ключ на груди. Мигель вскочил с постели.
— Ты ведь не станешь нападать на меня, твоего старого учителя?
Дон Лопес стал на самом пороге и плотно прижался спиной к двери.
Мигель бросился к окну и затряс доски, набитые на раму.
— Пустите меня! — отчаянно закричал Мигель.
— Кричи, дёргай, сколько хочешь, — ничего не поможет. Через дверь ты не выйдешь, для этого тебе придётся поднять руку на меня. А через окно тебя никто не услышит… Никто!.. — повторил старик, подступая ближе к Мигелю. — Все в доме предупреждены, твоих актёров устроили на дальнем сеновале, все слуги будут глухи в эту ночь… Кричи, сколько хочешь, тебя никто не услышит.
Мигель повалился на постель вниз лицом.
— Ты молод и глуп, Мигель, и потому приходится так поступать с тобой. Садись на кровать, поговорим. Вот так.
Дон Лопес вздохнул и сел на постели рядом.
— Тебе девятнадцать лет, Мигель, и ты думаешь, что знаешь всё. Но ты не знаешь ничего. Ты думаешь, что у бродячих комедиантов ты научишься большему, чем из книг?
— Выпустите меня! — Глухо сказал Мигель.
— Послушай, Мигелито, ведь я хочу тебе только добра. Скажи по совести, тебе хорошо было с актёрами?
— Хорошо, — сказал Мигель. — Мы ночевали в открытом поле или на сене у крестьян и играли на постоялых дворах… Нас везде хорошо принимали, а если хозяин был скуп и плохо платил за представление, Бенито днём примечал, где у него висит копчёная свинина, а ночью приносил целые окорока…
— Святая монсерратская дева, помилуй нас! — схватился за голову дон Лопес. — Если бы твой отец знал!
— Выпустите меня отсюда, дон Лопес!
— Завтра выпущу, Мигелито.
— Завтра будет поздно. Рано утром актёры уйдут.
— Прекрасно! — обрадовался старик. — Ты поедешь со мною.
Дон Лопес выдвинул из-под кровати деревянный дорожный сундучок, раскрыл его, вынул толстую коричневую книгу. Он приготовил свой последний довод.
— Ты ещё не забыл моих уроков итальянского, Мигель? Слушай! — сказал дон Лопес.