— Кому не то — тот и делает таких, которые то. А меня всё устраивает.
— Даже одного не хочешь? — немного огорчилась, как мне показалось, Сынён, хотя раньше я и от неё не слышала бешеного желания стать матерью.
— Что такое «даже одного»? Есть разница, один или десять? Всё равно сожрут всё твоё время и перетянут на себя заботы, так что придётся забыть о своём призвании, — спокойно объяснял свою точку зрения Гынсок, хотя из-за вечно невыспавшегося или потрёпанного бурной жизнью лица он казался недовольным. Сначала я так и думала, что он постоянно сердится, но потом поняла, что это такая манера разговаривать. — Нет, я не собираюсь размениваться на пищащих чадушек. Как будто без одного моего потомства человечество погибнет! Да сдалась ему моя личинка. Пусть их делает тот, кто больше ничего не может. А я могу делать вклад в искусство. Кто из вас ещё способен получить литературную премию или получить награду за сценарий? — Он окинул нас ждущим взглядом, как будто не знал, что среди нас из его сферы деятельности никого нет. Соответственно, руку никто и не поднял. — Вот видите! Вы можете делать детей, — указал он на Юнги с Джинни, — вы можете, — ткнул на Намджуна с Чжихё, — и ты можешь, — посмотрел он на Сынён, — и ты, — дошёл он до меня. — А книги здесь пложу только я. Вот этим и хочу заниматься впредь, — подытожил он, вернувшись к чаю.
Мы все замолчали, немного опущенные словами Гынсока. Выходило так, что мы все ничего больше не умеем. И сразу же во мне взыграло что-то, не противоречие, нет, а сродненность моих умозаключений с установками Гынсока. Я тоже хотела вот так же прямо и уверенно заявлять, что хочу, а чего не хочу, пусть это даже идёт в разрез с общепринятыми нормами. Я тоже не хочу ещё очень долго заводить детей, хотя бы потому, что как и Гынсок, я считаю себя способной и на что-то другое тоже. Я вижу для себя всё определеннее призвание, связанное с борьбой, и не буду отказываться от него. Сынён очнулась от задумчивости первой, разбавив тишину:
— А я, кстати, стараниями Гынсока получила роль, — она положила благодарную ладонь ему на плечо.
— Неужели? — хлопнула в ладоши Чжихё. — Главную?
— Нет, второстепенную, но она будет самой крупной в моей истории. Съёмки начнутся на следующей неделе. Главных героев будут играть ого-го какие звёзды! И я встречусь с ними на съёмочной площадке. Да, милый? — влюбленно заглянула она в глаза Гынсоку. Тот дёрнул носом, тряхнув пальцами:
— Посредственные однодневки. Через год-два придут другие, снимутся в таком же успешном проекте, который сделал имена нынешних звёзд, и подвинут конкурентов. А кто создаёт успешные проекты?
— Ты, милый, — расплылась Сынён от удовольствия. Ей всегда нравилось ощущать, что она встречается с кем-то значимым, с кем-то, о ком кто-то может мечтать, из-за кого могут завидовать. С кем-то, чьи деньги или мозги восхищают людей. Я наоборот чувствовала себя неуютно с такими парнями, как с Чжунэ поначалу. У него целое состояние, а я дворовая девочка, и мне совсем не весело быть никем по сравнению с заметной личностью.
— Ну, не только я, — не то поскромничал, не то действительно не брал на себя слишком много Гынсок. — Есть ряд талантливых создателей, людей с идеями, которые сделают из говна конфету. Я не люблю работать с бездарностями. Знаешь, почему меня не любят в сообществе кинематографистов? Да и в литературном тоже. Потому что я никому не лижу задницу, Сынён. — Гынсок развернулся ко всем, вновь зажегшись очередной речью, которую хотел донести как можно большим слушателям. — Я никому не говорю, да, ты крут или одарён, если вижу, что работа — дрянь, я не боюсь обидеть, я говорю правду. А они там все, в своих союзах, группах и комиссиях, обществах специалистов и собраниях, лицемерно заискивают друг перед другом, набирают голоса не своим гением, а солидарностью, кумовством, мол, я похвалю твоё, а ты моё похвали. Так там всё и строится! Во всех этих объединениях нет и одного процента людей с гениальной жилой, таланту не нужна толпа единомышленников для работы, талант всегда в стороне, один, бьётся над искусством и вымучивает его, а не бегает за советами, не подстраивается под вкусы подхалимов. Ох, как же они меня там все ненавидят, — улыбнулся с кривизной Гынсок. Он как-то неподражаемо и неповторимо это делал, с коварством злоумышленника и отеческой иронией Создателя. Ему доставляло удовольствие бесить неких людей, о которых он подумал — это не вызывало сомнений. — Я был самым молодым лауреатом десять лет назад, и они не хотели меня принимать, не хотели давать наград, они не могли и помыслить, что я, не поручкавшись с ними всеми, не заверив их в своём почтении к их работам, могу чего-то стоить, не оценённый ими! Плевал я на кучку этих зазнаек, меня выбрали люди. Мой роман побил по популярности все их книги вместе взятые, и обо мне — на минуточку — написал «Нью-Йоркер», а это даже в Америке первосортный понт для писателя.
— Согласен с тобой насчёт подхалимов, объединяющихся в организации, — кивнул Намджун. Он был лет на пять моложе Гынсока, и испытывал к тому уважение, это было заметно. Намджун с удовольствием с ним вступал в диалог при встрече, и не скрывал, что слушает собеседника с огромным интересом. — В бизнесе такая же катавасия.
— Да это везде так, — махнул рукой Гынсок. — Люди должны общаться друг с другом, потому что приятны друг другу, потому что находят в ком-то что-то достойное, человеческое, близкое, а как на деле? Всё решает выгода, необходимость, польза. Проклятая толпа… дураки быстро находят общий язык, потому что путь до мозга короткий — одна прямая извилина, стекаются в народные массы и потом орут о правоте большинства… И вы что-то затираете мне о детях? Я знаю, в каком дерьме мы живём. Добровольно окунать в него творение своего… — Гынсок ухмыльнулся, замешкавшись над заменой неприличного приличным, — своей жизнедеятельности? Смешно. И пошло.
— Да, я понимаю тебя, — кивал дальше Намджун, — но, что поделать, у всех своя судьба.
— И мало у кого она беззаботна и легка.
— Ты сам всего добился? Без протежирования?
— Какое протежирование? — посмеялся Гынсок, откинувшись на спинку. — Я сирота, меня дед воспитал. — Сынён взяла его руку в свою, с пониманием опустив взгляд. Меня одолевало беспокойство, что на словах о выгоде и пользе Гынсок разоблачит что-то в сестре, ведь она именно на основе его связей и влияния заводила с ним роман, но он не имел в виду её. — Я бегал голодранцем в библиотеку, меня били за любовь к книгам, дразня короедом, студентом я сидел на воде и хлебе, чтобы купить полное собрание работ Шопенгауэра. А моя первая любовь послала меня нецензурным образом, потому что я пригласил её на свидание и повёл в музей, а не кафе. — Гынсок указал головой на Сынён. — Эта тоже искусством любоваться не хочет.
— Я хочу! — возмутилась сестра. — Но не так долго, как ты это делаешь…
— На картину нужно смотреть, пока её не поймёшь.
— Не у всякой картины есть смысл, — сказал Юнги.
— Ну да, как говорили римляне, какатум нон эст пиктум, что значит, нагажено — не нарисовано. Краткая суть современной культуры во всех её видах: наложить кучу побольше и позаметнее, и чем она зловоннее, тем больше привлекает внимание, мешая спокойно жить окружающим. Замечали, что искусство в наш век захватывает не содержанием, не глубоким проникновением в душу, а раздражаемостью? Эти навязчивые ритмы, эпатирующие сцены в фильмах, щекочущие нервы смех, насилие… Я не знаю ни одного человека, который бы сказал «боже, как бесит этот Шопен, напеваю его уже неделю, и никак не отвяжется». Так что, Юнги, — перешёл, наконец, к ответу ему Гынсок, — чтобы признать что-то бессмысленным, в это тоже нужно вдуматься. Иногда бывает и так, что потребитель тратит больше сил, чем создатель. Но это минус создателю, а не потребителю.
— Вот полностью согласен, абсолютно! — подхватил Намджун.
— Я пойду, вытащу вторую порцию пирожков, — поднялась Чжихё, теряя интерес к беседе, и ушла на кухню.
Я поспешила за ней, а за мною Джинни. Мы прикрыли дверь за собой, и перевели дыхание.
— Что ж он нудный-то такой, — пожаловалась сестра Намджуна. — У меня голова от него раскалывается!
— Да нет, он дельные вещи говорит, — взяв прихватки, подошла к духовке Чжихё, — только я в этом ничего не смыслю.
— Чувак отпадный, — смеясь, села я на стул, — но для одной лекции в неделю. Как его Сынён ежедневно терпит?
— Любовь зла, — пожала плечами Джинни. — Меня Юнги иногда шутками выводит, я серьёзно хочу поговорить, а у него из всех карманов анекдоты, пока орать не начинаю — прикалываться не перестанет. Но сейчас я поняла, что есть типы и похлеще.
— Меня расстраивало раньше, что у Намджуна всё постоянно ломается, — поддержала Чжихё, — он так стал стыдиться своей неповоротливости, что даже забавно, и больше я не расстраиваюсь. Тем более, он сам всё и чинит потом, — улыбнулась сестра, исправившись: — То есть, чинить он не умеет, просто новое покупает…
— Тебе повезло, что ты не росла в одном доме с этим Джаггернаутом, — поделилась Джинни, — находить кукол со «случайно» отломанными руками и оторванными ногами было печально. А прекрасный детский сервиз, разбитый в тот же день, в какой мне его и подарили!..
Мы вернулись с добавкой к сладостям. Тема уже сменилась на политику. Сынён приуныла, а Намджун, Шуга и Гынсок яро критиковали международные отношения. Но стоило им сделать паузу, как Гынсок резко поднялся, убирая телефон со стола в карман и готовясь уходить.
— Что такое? — удивилась Сынён.
— Хочу писать. Текст в голове пошёл. Извините, покидаю вас, — махнул он сразу всем, и двинулся к дверям.
— Подожди, я тоже… — встала сестра. Он повернулся, нахмурившись.
— Нет, мне надо работать. Я позвоню завтра.
В считанные секунды он испарился, оставив нас опешившими немного. Сынён поджала губы, пытаясь проглотить уже знакомое ей поведение Гынсока.
— Фига себе творческий, — поглядел в уже опустевшую прихожую Юнги. — Дерзкий, как пуля резкий.