Те, кто видели его в те первые дни, вспоминали его как красивого, скромного и хорошо одетого юношу с приятными манерами и выросшего явно в интеллигентной семье. Он снял себе тихую мастерскую на Монмартре, на улице Коленкур, почти сразу же записался в Академию Коларосси и жил тихой жизнью молодого студента, желающего делать карьеру в Париже.
Как и перед каждым начинающим безденежным иностранцем, приезжающим в Париж делать здесь имя, перед ним стояли одинаково трудные задачи. Главная - это просто выжить, физически удержаться в Париже: не сойти с круга, не умереть с голоду и не очутиться на улице.
Кого-то спонсировали знакомые коммерсанты, как, например, Пикассо или Марка Шагала, платившие им по 150 и по 100 франков соответственно ежемесячно. Кто-то, как Пикассо, умел наладить связи с нужными маршанами и коллекционерами: в двадцать лет Пикассо уже сумел организовать свою первую персональную выставку у чрезвычайно авторитетного парижского маршана Воллара, закупавшего живопись еще у Сезанна и Ренуара, а в двадцать пять лет к нему в Бато-Лавуар специально приезжали брат и сестра Гертруда и Лео Стайны, американские коллекционеры авангарда в Париже, и закупали картины на довольно приличные суммы.
Кариатида. 1913-1914
Музей современного искусства, Париж
Рисунок
У Модильяни в Париже покровителей не было, не обнаружилось у него и необходимой практической жилки, навыка налаживать нужные связи, находить себе заработки и как-то финансово поддерживать свою жизнь. Капризным Стайнам он по каким-то причинам сразу же не понравился. Да и к тому же, приехав в Париж, он прежде всего решил заняться скульптурой, о чем серьезно думал еще в Италии, договорился с каменщиками о покупке у них материала, но въедливая строительная пыль разрушала его слабые легкие и горло, и он вынужден был отказаться от занятий скульптурой.
Одним словом, по мере того как таяли в кармане материнские деньги, он терял свой внешний респектабельный лоск и все больше и больше походил на опустившегося монмартрского неудачника в вечно потертом вельветовом пиджаке, в широкополой шляпе бродячего музыканта и с ярко-красным шарфом, эффектно и с вызовом обвязанным вокруг шеи.
Жизнь его была трудной и неустроенной: он скитался по бесприютным парижским углам, часто не имея денег на краски или даже сносный обед, но и в этих условиях ему нужно было творить, создавать что-то новое и свое и главное - конкурировать с теми талантами, которые были вокруг. Как раз неподалеку от мастерской Модильяни, в неудобном бараке на улице Равиньян, вошедшем в историю под названием Бато-Лавуар (что по-французски означает плавучая прачечная), обосновалась целая колония разноязычных художников. В этом хлипком, холодном, щелястом, разделенном на темные клетушки и лишенном самых примитивных удобств, неказистом бараке в разное время спасались от парижских невзгод Хуан Грис, Кес ван Донген, Жорж Брак и Пабло Пикассо. Одно время перемогался здесь и Модильяни.
Но в Бато-Лавуар не только жили. Здесь встречались, выпивали, дурачились, сюда приходили разрядиться и поболтать очень разные и очень необычные люди: знаменитые лидеры фовизма Дерен, Вламинк и Матисс, чудаковатый, странный и ни на кого не похожий папаша Руссо, умница, интеллектуал, поэт и арт-критик Гийом Аполлинер со своей хрупкой возлюбленной, художницей Мари Лорансен, словно сошедшей с портретов Клуэ, деликатный, изысканный и одаренный поэт и художник Макс Жакоб, обучивший Модильяни разным оккультным премудростям, и, наконец, Андре Сальмон, написавший позже о Модильяни целый роман.
Портрет Анри Лорна. 1915
Частное собрание
Кариатида. 1914. Известняк
Музей современного искусства, Нью-Йорк
Это было бойкое модное место, живая авангардная тусовка, куда забегали все, кто был так или иначе связан с продвижением авангарда в Париже. Именно здесь летом 1907 года Пикассо в кругу самых близких друзей показал знаменитых своих Авиньонских девиц, вызвавших поначалу оторопь у присутствующих арт-экстремистов, но спустя месяцы заразивших пол-Парижа бациллой кубизма. И именно здесь же, в Бато-Лавуар, в конце декабря 1908 года славный монмартрский дух в последний раз отметил себя веселым банкетом в честь семидесятичетырехлетнего художника-«ребенка» Таможенника Руссо, вошедшим во все анналы истории парижского авангарда.
Модильяни быстро стал своим человеком в этой среде: его знали, с ним выпивали, охотно звали на шумные вечеринки, но как художник он был почти неизвестен или, возможно, просто неинтересен? Скорей всего, и то, и другое. Он не любил ни фовизм, ни кубизм, не участвовал в их шумных тусовках, на выставках и оставался как бы в тени, на задворках художественной жизни Парижа. Его артистический вкус, темперамент, весь его душевный состав влекли его к чему-то иному. К чему? Он и сам, возможно, этого толком не знал.
«Лятурен рассказывает, как он однажды был в мастерской у Модильяни примерно в 1907 году: там находились кровать, два стула, стол, чемодан. На стенах картины. Множество рисунков в альбомах и папках, в них уже ясно намечался индивидуальный стиль. Цвет - неопределенный, тревожный. “Мои проклятые итальянские глаза не могут привыкнуть к парижскому освещению... А какой окутывающий, завораживающий свет... Ты не представляешь, я задумал такие новые вариации фиолетового, оранжевого, темной охры... Но сейчас нет возможности показать их, заставить их играть...”
Он говорил другу, которому понравилась скульптура - бюст молодой актрисы, читавшей стихи Роллина в “Ловком кролике”: ’’Это все не то! Опять неудачное подражание Пикассо. Пикассо бы пнул ногой эту гадость...” Через несколько дней он заявил Лятурену, что все уничтожил, кроме двух-трех рисунков и этого бюста, который понравился ему, и что он собирается снова заняться скульптурой. Это действительно так, - подтверждает дочь Модильяни - в тот период он уничтожал много работ, к тому же его толкала на это еще и необходимость частых переездов наспех, тайком, когда он брал с собой самое необходимое»[1 Амедео Модильяни в воспоминаниях дочери и современников. С. 55.].
Розовая кариатида (Одас). Около 1914
Нортонская галерея искусств, Уэст-Палм-Бич
Красный бюст. 1913
Частное собрание
Обнаженная, склонившаяся в сторону 1909. Частное собрание
Голова. 1911-1912. Известняк
Попечители Галереи Тейт, Лондон
Он мучился, бедствовал, работал, писал, сомневался, рвал работы, терпел неудачи, потом снова писал. В 1907 году он даже попробовал выставиться на Осеннем салоне в Гранд Пале, в тот самый момент, когда фовисты находились на самом гребне своей популярности, но среди их напористых красок и ярких,энергичных холстов его робкий, еще неуверенный голос был никем, по-существу, не расслышан. Парижские снобы почувствовали тогда вкус к авангарду, и сначала богема, а вслед за ними и почуявшие добычу маршаны потянулись в мастерские Пикассо и Матисса, и уже недалек был тот час, когда их холсты за хорошие деньги стали вывозиться русскими промышленными воротилами в Россию.
Начиналось время больших спекуляций в искусстве, время сумасшедшей погони за всем ультрамодным, когда за короткие сроки создавались всемирные имена и сколачивались завидные состояния. Модильяни не сумел, да и не пытался вписаться ни в одну из этих модных тусовок, он оставался в стороне и от выгодных предложений, и от престижных закупок, да и вообще от какого-либо интереса со стороны тех, кто задавал тон в парижской модной тусовке.
Он работал в одиночку, в тишине случайных своих мастерских, мучаясь сомнениями, пытаясь найти и никак не находя свой собственный стиль и не зная удачи, которая перепадала его более успешным коллегам. Удивительно ли, что спустя месяцы этой неудачливой и несчастливой жизни в Париже его потянуло к рюмке, в знаменитые монмартрские кабачки, к сладкому забытью гашиша, вкус которого он уже успел полюбить в темных закоулках Венеции. Воспитанный в интеллигентной семье на романтических образах «проклятых» поэтов, с тонкой и чрезмерно ранимой душой, готовый на каждом шагу декламировать Данте, но совершенно не умеющий и-не желающий практически обустраивать свою жизнь, он вряд ли был подготовлен к той суровой борьбе, к тому упорному сопротивлению людям и обстоятельствам, которые требовались для того, чтобы выжить и состояться в Париже.
Невеста и жених. 1915-1916
Музей современного искусства, Нью-Йорк
Портрет Моисея Кислинга. 1915
Пинакотека Брера, Милан
Портрет художника М. Кикоина Середина 1910-х
Единственное, чем он хоть как-то пытался облегчить свою жизнь и смягчить раздирающие его страдания и комплексы, было вино и наркотики. Не случайно едва ли не самым близким его приятелем на Монмартре становится знаменитый Утрилло, в чем-то главном так напоминающий его самого: тихий человек с младенчески чистой душой и одновременно неукротимый бродяга, известный всему Монмартру своими пьяными драками и дикими выходками, чудный милый художник, созерцатель, поэт и чудовищный пьяница, проведший полжизни в психиатрических клиниках. Оба были крайне неуравновешенны и непрактичны, и оба привыкли жить не рассудком, а эмоциями и страстями.
Только осенью 1907 года Модильяни как будто подвернулась удача: его заприметил один человек, некий доктор Поль Александр - красивый, элегантный мужчина с душой романтика и пылкой страстью к молодому искусству. Возможно, он был первым, кто поверил в талант Модильяни и попытался хоть как-то ему помочь. Это он уговорил молодого итальянца выставить пять своих работ, в том числе и Еврейку (1908), которую он купил у него за несколько сот франков, в Салоне независимых 1908 года. Еврейка была и первой работой, которой дорожил и сам Модильяни.
Портрет Поля Гийома. 1916
Галерея современного искусства, Милан
Портрет Макса Жакоба. 1916
Художественное собрание земли Северный Рейн-Вестфалия, Дюссельдорф