– Вы меня удивляете, доктор, – произнес Бут. – Что вы, собственно, имеете в виду? Моей жене не нравилось его поведение? Разве полковник хоть когда-нибудь ее оскорбил?
– Я не сказал, что он позволил себе когда-нибудь оскорбить ее какими-то прямыми признаниями или совершил что-нибудь такое, за что согласно самым романтическим представлениям о чести вы могли бы или должны были бы желать отомстить ему; но, знаете, целомудрие добродетельной женщины – вещь чрезвычайно деликатная.
– И моя жена в самом деле жаловалась на что-то в этом роде со стороны полковника?
– Видите ли, молодой человек, – продолжал доктор, – я не желаю никаких ссор и никаких вызовов на дуэль; я вижу, что допустил некоторую оплошность, а посему настаиваю на том, чтобы во имя всех прав дружбы вы дали мне слово чести, что не станете из-за этого ссориться с полковником.
– Даю вам его от всей души, – сказал Бут, – потому что если бы я не знал вашего характера, то мне не оставалось бы ничего иного, как решить, что вы надо мной смеетесь. Я не думаю, чтобы вы заблуждались относительно моей жены, но уверен, что она заблуждается относительно полковника и ложно истолковала какую-нибудь преувеличенную с его стороны любезность, что-нибудь в духе Дон Кихота, приняв ее за посягательство на свою скромность; однако о полковнике я самого высокого мнения; надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что не знаю, к кому из вас двоих мне следует скорее ревновать свою жену.
– Я никоим образом не хотел бы, чтобы вы ревновали ее к кому бы то ни было, – воскликнул священник, – поскольку считаю, что на добродетель моей девочки можно твердо положиться, но, однако же, убежден, что она никогда бы ни словом на сей счет не обмолвилась мне без всякой на то причины; да и я, не будучи уверен в справедливости ее слов, не стал бы писать полковнику это письмо, в чем я теперь и признаюсь. Однако, повторяю, еще не произошло ничего такого, из-за чего, даже при ложно понимаемом чувстве чести, вы могли бы жаждать отмщения; если вы только послушаетесь моего совета, скажу вам, что счел бы весьма благоразумным уклоняться от любой чрезмерной близости с полковником.
– Простите меня, любезнейший друг, – сказал Бут, – но я в самом деле так высоко ставлю полковника, что готов поручиться жизнью за его честь; а что касается женщин, то я просто не верю, чтобы он когда-нибудь был неравнодушен хотя бы к одной из них.
– Будь по-вашему, согласился доктор, – я в таком случае настаиваю лишь на двух вещах. Во-первых, в случае если вы когда-нибудь перемените свое мнение, это письмо не должно служить поводом для ссоры или дуэли, и во-вторых, вы никогда ни словом не обмолвитесь об этом своей жене. Именно последнее позволит мне судить, умеете ли вы хранить тайну; и если даже все происшедшее не столь уж важно, это во всяком случае будет полезным упражнением для вашего ума, поскольку придерживаться любой добродетели – значит выполнять своего рода нравственное упражнение, а это содействует поддержанию здорового и деятельного духа.
– Обещаю вам, что непременно исполню и то, и другое, – воскликнул Бут.
Тут в комнату принесли завтрак, а вскоре появились и Амелия с миссис Аткинсон.
За завтраком говорили главным образом о маскараде, и миссис Аткинсон рассказала о некоторых из случившихся там происшествий, однако поведала ли она всю правду относительно себя самой, решить не берусь; во всяком случае лишь одно несомненно – она ни разу не упомянула имя благородного милорда. Среди прочего, сказала она, там еще какой-то молодой человек, взобравшись на стул, прочел, насколько она могла понять, проповедь в похвалу прелюбодеянию, однако ей не удалось подойти достаточно близко, чтобы расслышать все подробности.
Когда всё это происходило, Бут был в другой комнате в обществе дамы в голубом домино и ничего об этом не знал, а посему то, что он услыхал сейчас из уст миссис Аткинсон, вновь напомнило ему о письме доктора к полковнику Бату: ведь он полагал, что письмо было написано именно этому ревнителю чести; сама мысль о том, будто полковник Бат подвизается в роли возлюбленного Амелии, показалась ему настолько смехотворной, что на него напал приступ неудержимого хохота.
Священник, с естественной для автора мнительностью, отнес гримасу, исказившую лицо Бута, на счет своей проповеди, или письма, посвященного этой теме; он был слегка задет и промолвил внушительным тоном:
– Мне было бы приятно узнать причину столь неумеренного веселья. Неужели прелюбодеяние, по вашему мнению, – предмет, достойный шутки?
– Совсем напротив, – возразил Бут. – Но можно ли удержаться от смеха при мысли, что кто-то взялся читать проповедь на такую тему, да еще в таком месте?
– Мне очень грустно наблюдать, – промолвил доктор, – как далеко зашла развращенность нашего века – ведь забыта не только добродетель, но не соблюдается даже и благопристойность. Сколь распущенными должны быть нравы любой нации, у которой подобное надругательство над религией и моралью может совершаться с полной безнаказанностью! Едва ли кто еще так любит истинное остроумие и юмор, как я, но осквернять то, что свято, шутками и зубоскальством[321] – это верный признак недалекого и порочного ума. Именно на этот порок обрушивается Гомер, изображая отвратительный образ Ферсита.[322] Пусть уж дамы меня извинят за то, что я напомню вам это место, поскольку вы, я знаю, достаточно знакомы с греческим, чтобы понять его:
«Ος ρ επεα φρεσίν ήσιν άκοσμα тε, πολλά тε ήδη,
Μάψ, άταρ αύ κατά κόσμον έριζέμεναι βασίλευσαν,
'Αλλ ö τι ol εΐσαιτο γελοίΐον Άργείοισιν Έμμεναι.[323]
И тут же прибавляет:
– αΐσχιστος δέ άνήρ ύπό «Ι λιον ήλϋε †[324]
Гораций тоже в свой черед описывает подобного мерзавца:
…Solutos
Qui captât risus hominum famamque dicacis,[325] —
и говорит дальше о нем:
Hic niger est, hune tu, Romane, caveto.[326]
– Ах, восхитительный Гомер, – воскликнула миссис Аткинсон, – насколько же он выше всех других поэтов!
– Прошу прощения, сударыня, – сказал доктор, – я совсем упустил из вида, что вы у нас знаток древности; правда, я и понятия не имел о том, что вы так же хорошо знаете греческий, как и латынь.
– О, я не претендую на то, чтобы быть судьей в греческой поэзии, – отозвалась миссис Аткинсон, – но думаю, что все же немного пойму Гомера; по крайней мере, если буду время от времени заглядывать в латинский перевод.[327]
– Прошу вас, сударыня, скажите тогда, – осведомился доктор, – как вы относитесь в таком случае вот к этим строкам из речи Гектора, обращенной к Андромахе:[328]
– Eίs οίκον ι[οϋ]σα τα σαυτής έργα κόμιζε,
Ίοτόν τ ήλακάτην τε, καΐ άμφιπόλοισι κέλευε
Έργον έποΐχεσθαι.[329]
А как вам нравится образ Гипподамии,[330] которая, будучи самой хорошенькой девушкой и самой искусной рукодельницей своего времени, заполучила себе в мужья одного из лучших воинов Трои? Если не ошибаюсь, Гомер в числе прочих ее достоинств называет и благоразумие, но вот что-то не припомню, чтобы он хоть раз представил нам ученую женщину. Не находите ли вы, что это довольно-таки серьезное упущение для столь восхитительного поэта? Впрочем, Ювенал[331] вполне вознаградил вас за это упущение, поскольку он достаточно подробно рассказывает о познаниях римских дам своего времени.
– Какой же вы насмешник, доктор, – сказала миссис Аткинсон. – А что в том плохого, если женщина ученостью своей не уступает мужчине?
– Позвольте мне в таком случае задать вам другой вопрос, – сказал доктор. – А что плохого в том, если мужчина в искусстве владения иглой не уступает женщине? И, тем не менее, скажите мне честно, с большой ли охотой вы вышли бы замуж за мужчину с наперстком на пальце? Неужто вы серьезно считаете, что иголка так же уместна в руке вашего мужа, как и алебарда?
– Что касается воинских доблестей, то здесь я на вашей стороне, – ответила миссис Аткинсон. – Гомер и сам, как я хорошо помню, заставляет Гектора сказать жене, что воинское поприще[332]… одним словом, то, что по-гречески обозначается словом… полемос,[333] это есть занятие, приличествующее только мужчине, и я полностью с ним согласна. Мужеподобные женщины, какие-нибудь амазонки, мне так же ненавистны, как и вам; но, скажите на милость, что вы находите мужеподобного в учености?
– Поверьте мне, решительно ничего мужеподобного, верьте слову. А что до этой вашей полемос, то я считаю это поистине дьявольским занятием. Не зря Гомер повсюду характеризует этим словом Марса.
– Дорогая моя, – попытался урезонить жену сержант, – вам, пожалуй, лучше не спорить с доктором, потому что, честное слово, вам с ним не тягаться.
– А вас я попросила бы не вмешиваться, – вскричала миссис Аткинсон, – потому что кто-кто, а уж вы никак не можете быть судьей в таких делах.
При этих словах священник и Бут разразились громким хохотом, и даже Амелия, как она ни боялась обидеть приятельницу, и та не могла удержаться от легкой улыбки.
– Вы можете смеяться, джентльмены, сколько вам угодно, – молвила миссис Аткинсон, – однако я благодарю Бога за то, что вышла замуж за человека, который нисколько не завидует моей учености. Я почитала бы себя несчастнейшей из женщин, достанься мне в мужья какой-нибудь чопорный педант, придерживающийся вздорного мнения, будто различия пола влекут за собой и различия в умственных способностях. Почему бы вам в таком случае честно не признать справедливость мнения турок, будто у женщин вообще нет никакой души?