– Милосердный Боже, – воскликнула Амелия, – из чего же тогда сотворены наши вельможи? Вероятно, они и в самом деле существа особой породы, отличающиеся от остальных людей. Быть может, они рождаются без сердца?
– Порой и в самом деле трудно думать иначе, – согласился Бут. – В действительности же они просто не представляют себе, какие несчастья выпадают на долю обыкновенных людей, – ведь последние слишком далеки от их собственного жизненного круга. Сострадание, если хорошенько вдуматься, на поверку окажется, по-моему, лишь сочувствием друг к другу людей одного положения и звания, так как они испытывают одни и те же горести. Боюсь, что нас мало трогает судьба тех, кто очень далек от нас и чьи бедствия, следовательно, никогда не постигнут нас.
– Мне припоминается изречение, – проговорила Амелия, – которое доктор Гаррисон, по его словам, нашел в одной латинской книге: «Я – человек и моему сердцу близко все, что выпадает на долю других людей».[348] Вот как рассуждает хороший человек, и тот, кто думает иначе, – недостоин этого звания.
– Дорогая Эмили, я не раз повторял вам, – возразил Бут, – что все люди – самые лучшие, точно так же, как и самые худшие, – руководствуются в своих поступках себялюбием. Поэтому, когда преобладающей страстью является доброжелательность, себялюбие предписывает вам удовлетворять ее, творя добро и облегчая страдания других, ибо вы и в самом деле воспринимаете эти страдания как свои собственные. Там же, где честолюбие, корысть, гордость и другие страсти правят человеком и подавляют его благие устремления, беды ближних занимают его не больше, чем они волнуют камни бессловесные. И тогда живой человек вызывает к себе не больше доброты и сочувствия, чем его статуя.
– Сколько раз мне хотелось, дорогой, – воскликнула Амелия, – послушать, как вы беседуете об этом с доктором Гаррисоном; я убеждена, что ему удалось бы переубедить вас, хотя мне это не под силу, что религия и добродетель – вовсе не пустые слова.
Это был уже не первый случай, когда Амелия позволяла себе такого рода намек, ибо, слушая иногда рассуждения мужа, она опасалась, что он, в сущности, мало чем отличается от атеиста; это не уменьшало ее любви к нему, однако вселяло немалую тревогу. Бут неизменно в таких случаях тотчас переводил разговор на другую тему, потому что хотя во всех других отношениях он был высокого мнения о рассудительности своей жены, но как к богослову и философу относился к ней без особого респекта и не придавал особого значения ее взглядам касательно этих материй. Вот почему он и на этот раз незамедлительно переменил тему и заговорил о делах, не заслуживающих упоминания в этом повествовании.
Книга одиннадцатая
Глава 1, содержащая чрезвычайно галантную сцену
А теперь мы возвратимся несколько вспять и обратим свой взор на персонажей, которые хотя и не являются главными героями этой истории, но все же занимают в ней слишком важное место, чтобы можно было внезапно с ними расстаться, – мы имеем в виду полковника Джеймса и его супругу.
Эта любящая пара впервые встретилась после маскарада лишь на следующий день – перед званым обедом, когда им привелось очутиться вдвоем в передней незадолго до приезда гостей.
Разговор начался с вопроса полковника: «Надеюсь, сударыня, вы вчера вечером на маскараде на простудились?», на что та, в свою очередь, осведомилась о том же.
Далее наступило молчание, и минут пять супруги сидели друг против друга, не проронив ни единого слова. Наконец миссис Джеймс сказала:
– Сделайте одолжение, сударь, скажите, кто была эта маска, вырядившаяся пастушкой? Как вы могли так унизиться, чтобы гулять у всех на виду в обществе такой потаскухи? Ведь ни одна женщина, занимающая хоть какое-то положение в обществе, не отважилась бы явиться туда в таком наряде. Я, как вам известно, мистер Джеймс, никогда не вмешивалась в ваши дела, однако на вашем месте я бы из чувства уважения к себе хотя бы на людях соблюдала некоторые приличия.
– Ей Богу, – заявил Джеймс, – я понятия не имею, кого это вы имеет в виду. Весьма возможно, что женщина в таком наряде и могла со мной заговорить… Но ведь на маскараде со мной разговаривает тысяча людей. Поверьте, ни одна из тех женщин, с которыми я там говорил, мне не знакома. Впрочем, я теперь припоминаю, что там действительно была какая-то особа в костюме пастушки и еще какое-то пугало, нацепившее на себя голубое домино, но мне удалось вскоре от них избавиться.
– Значит вы и даму в голубом домино тоже не знаете?
– Да нет же, уверяю вас, – подтвердил Джеймс. – Однако скажите на «милость, что это вы так допытываетесь; можно подумать, что вы ревнуете?
– Ревную! – воскликнула его супруга. – Я ревную! Нет уж, мистер Джеймс, я никогда не буду ревновать вас, особенно к этой даме в голубом домино, потому что, насколько мне известно, нет человека, которого она бы презирала больше, чем вас.
– Что ж, весьма этому рад, – сказал Джеймс, – потому что другого такого нескладного долговязого страшилища мне еще не доводилось видеть.
– По-моему, это слишком уж оскорбительный способ дать мне понять, что вы меня узнали.
– Вас, сударыня! – вскричал Джеймс. – Позвольте, ведь вы же были в черном домино…
– Костюм, как вам, я думаю, и самому прекрасно известно, можно переменить, и в этом нет ничего особенного. Признаюсь, я хотела разоблачить кое-какие вещи проделки. Но я не думала, что вы сумеете так хорошо разглядеть это долговязое нескладное страшилище.
– Клянусь вам, – сказал Джеймс, – если это и в самом деле были вы, то мне такое даже в голову не пришло, так что вам не следует обижаться на слова, сказанные мной по неведению.
– Да, сударь, вскричала миссис Джеймс, – вы и в самом деле не можете меня оскорбить, что бы вы мне ни говорили; нет, клянусь, я слишком вас для этого презираю. Но я не желаю, мистер Джеймс, чтобы вы судачили обо мне с этими своими девками. Я не желаю опасаться встречи с ними из боязни услышать от них оскорбление, не желаю, чтобы какая-нибудь из этих мерзких шлюх могла сказать мне, что вы при них насмехаетесь надо мной и что я, судя по всему, служу излюбленным предметом вашего остроумия. Хотя вы и женились на долговязом нескладном страшилище, мистер Джеймс, однако это страшилище имеет право требовать, чтобы вы относились к нему по крайней мере с уважением, подобающим жене; большего я никогда от вас не стану требовать, никогда, мистер Джеймс. Но на уважение жена во всяком случае вправе рассчитывать.
– Кто вам все это рассказал, сударыня? – спросил Джеймс.
– Да ваша же уличная девка, ваша шлюха, эта ваша пастушка!
– Клянусь вам всем святым, – воскликнул Джеймс, – я понятия не имею, кто она такая, эта пастушка.
– А я в таком случае клянусь вам всем святым, что услыхала все это от нее и убеждена – она сказала мне правду. Впрочем, меня нисколько не удивляет, что вы все это отрицаете; ведь это так же согласуется с вашими понятиями о чести, как и подобное обращение с женой – благородной дамой. Надеюсь, сударь, уж в этом вы мне не откажете. Хотя мое приданое было не так уж велико, вы, надеюсь, не считаете, что я ниже вас и что вы оказали мне честь, женившись на мне. Моя семья ничем не хуже вашей, мистер Джеймс, и если бы мой брат знал, как вы со мной обращаетесь, он бы не потерпел такого.
– Уж не угрожаете ли вы мне своим братом, сударыня?
– Во всяком случае такого обращения с собой я не потерплю.
– Точно так же, как и я, сударыня, а посему будьте любезны приготовиться к отъезду в деревню завтра же утром.
– С какой стати, сударь? Даже и не подумаю.
– А вот с такой, сударыня; Бог свидетель, еще как поедете! Моя карета будет подана завтра в семь часов утра, и если вы не соизволите сами в нее сесть, то вас туда препроводят.
– Надеюсь, сударь, вы шутите?
– Нисколько, сударыня; я говорю это совершенно серьезно и твердо намерен завтра же отправить вас в деревню.
– Но зачем мне ехать в деревню, мистер Джеймс? Неужто у вас хватит жестокости лишить меня удовольствий городской жизни? За что?
– А за то, что вы служите помехой моим удовольствиям, – воскликнул Джеймс, – чего, как я уже давно вам внушал, я терпеть не намерен. Достаточно того, что такими сценами тешатся любящие супружеские пары. Мне казалось, наши отношения строятся на лучшей основе и каждому из нас слишком мало дела до другого, чтобы докучать друг другу. Мне казалось, вас вполне устраивает предоставленная вам свобода делать все, что вам заблагорассудится.
– Так оно и есть; ручаюсь, вы не припомните ни единого случая, чтобы я причинила вам хоть какое-то беспокойство.
– То есть, как! – воскликнул полковник. Разве вы только что не попрекали меня услышанным на маскараде?
– Признаюсь, – ответила миссис Джеймс, – оскорбления со стороны подобного существа, высказанные мне прямо в лицо, уязвили меня до глубины души. Надобно уж вовсе не иметь характера, чтобы снести оскорбления такого животного. Скажу больше – она и о вас говорила с тем же презрением. Уж не знаю, кто эта особа, но, уверяю вас, она души не чает в мистере Буте. Разумеется, она не заслуживает внимания, потому что вела себя как наглый драгун.
– Чтоб ей провалиться, понятия не имею, кто она такая! – воскликнул полковник.
– Однако, мистер Джеймс, я все же уверена, что вы не отправите меня в деревню. Нет, в самом деле, я не поеду в деревню.
– Если бы вы были женщиной благоразумной, я бы об этом, возможно, и не подумал. Разве лишь при одном условии…
– Каком? Скажите мне? – попросила миссис Джеймс.
– Позвольте сначала испытать вашу проницательность. Ну, Молли, позвольте мне проверить, насколько вы сообразительны. Можете ли вы угадать, кто из ваших знакомых больше всех мне нравится?
– Только не миссис Бут!
– А почему собственно не миссис Бут? Разве она не самая красивая женщина на свете?
– По-моему ей до этого очень далеко.