и дети.
Буты счастливы, сидя за скромным ужином, наблюдая забавные шалости своих детей, вспоминая картины недавнего прошлого и делясь надеждами на будущее. Для Филдинга такие бесхитростные сцены семейной жизни исполнены большой поэзии, поэзии повседневности; они словно предваряют картины Шардена и Греза. Но от автора требовалась немалая смелость, чтобы прорваться вопреки господствовавшим в тогдашней образованной среде вкусам к этой стороне реальной жизни, чтобы изобразить свою героиню любящей повозиться на кухне, умелой и во всех других домашних обязанностях, не гнушающейся их. Не за клавикордами и не с книгой в садовой беседке парка, а за приготовлением пирожков для детей и бульона из баранины для мужа предпочитает Филдинг изображать свою героиню. Именно в таких сценах, а в особенности рисуя отца семейства – Бута – мужчину в расцвете лет и сил, лежащего на полу и играющего со своими детьми (с ними же играет в другом эпизоде доктор Гаррисон), или Амелию, со слезами на глазах обнимающую приникших к ее коленям малюток в горькую для них минуту, Филдинг воплощает едва ли не главную мысль своего романа: семья как главный источник человеческих радостей, семейный очаг и родные лица как единственное прибежище и защита от житейских бед и социальных неурядиц.
Кто из читателей не помнит, как Шарлотта Буфф кормит своих младших братьев и сестер? В эту минуту ее впервые увидел Вертер, находящий особенную радость в общении с детьми. Именно сентиментализм открыл в литературе мир детства, а в английской литературе именно в «Амелии» дети едва ли не в первый раз (пусть только в нескольких эпизодах) становятся объектом художественного изображения и внимания; это естественное следствие интереса сентиментализма к природе человека, еще неиспорченного средой, пороками общества и дурным воспитанием. Своими недоуменными вопросами дети, сами того не ведая, обнаруживают неправедность, порочность царящей морали и существующих человеческих отношений. Если отец такой хороший человек, то почему его преследуют и причиняют ему зло? Если плохой человек обманул отца и заманил его в ловушку, значит зло и обман добиваются в этом мире успеха, а добро терпит поражение! Почему же мать внушает им, что надо быть добрым и тогда все будут тебя любить? И тогда матери, а с ней, видимо, и Филдингу приходится признать, что плохих людей на свете больше, чем хороших, и что они будут ненавидеть мальчика именно за его доброту; но любовь одного хорошего человека, утешает сына Амелия, значит больше, нежели любовь тысячи плохих людей. Однако, даже если бы и вовсе не было такого человека, тогда есть Бог, чья любовь важнее любви всего человечества.
Такой ответ многим покажется малоутешительным и печальным, но ведь и вся атмосфера романа разительно отличается от бодрого, чуждого всякого уныния жизневосприятия, присущего прежним романам Филдинга: там, как бы ни складывались обстоятельства, читатель чувствовал, что дело кончится хорошо, – столько было в героях Филдинга жизненного напора, энергии; это были очень гармоничные по своему складу люди. В «Амелии» нет этой гармонии ни вокруг, ни в душах персонажей; в просветительском оптимизме появилась трещина, и в поисках опоры сентиментализм обращается к Богу.
Ни Том Джонс, ни Софья Вестерн не изображались за молитвой, не обращались в трудную минуту за утешением к Богу, а священника Адамса мы воспринимаем прежде всего не как служителя церкви, а как прекраснодушного непрактичного чудака, добрейшего недотепу. Совсем другое дело доктор Гаррисон, который чрезвычайно строг как в исполнении религиозных заповедей, так и нравственного долга. Тут он непререкаем и не знает снисхождения. Результаты его суровой, но постоянной отеческой опеки над прихожанами дают свои плоды – в приходе ни драк, ни сквернословия, ни тяжб. Как истинный религиозный пастырь Гаррисон чужд всякого честолюбия (в противном случае давно бы стал епископом); он раздарил, растратил почти все свое состояние, помогая бедным и страждущим; его письмо к Джеймсу – это в сущности проповедь на тему евангельской заповеди: не возжелай жены ближнего; его беседы с приятелем-священником и его сыном – тоже проповеди, направленные в одном случае против пороков духовенства – корысти, честолюбия, гордости, а в другом – против мести, злопамятности, в защиту благожелательности, благоволения ко всем людям; а письмо из Парижа Бутам – опять проповедь против погони за призрачными и ничтожными земными благами и небрежения вечным, бессмертием души.
В религии Филдинг видит теперь могущественное средство удержания людей от окончательного падения, не надеясь больше ни на какие другие средства. Убеждать людей, что добродетель сама себе награда, – тщетно; им необходимо внушать, что порок будет наказан позором на земле и возмездием на небесах. Боязнь позора и посмертного воздаяния – вот что может удержать людей от плохих поступков; именно это Амелия с малолетства внушает своим детям. Богослужение – «самое великое и возвышенное зрелище на земле»; побывав на богослужении в Сент-Джеймской церкви, Амелия признается, что никогда еще она не молилась с таким воодушевлением (а молится она в романе часто – то просит у Бога заступничества за детей, то благодарит его за отсрочку расставания с мужем), и убеждена, что станет благодаря этому лучше до конца своих дней. Уступив взрыву отчаяния после ареста мужа, она тотчас берет себя в руки, ей стыдно своей минутной слабости – ведь она прегрешила тем против воли и желания Всевышнего, ибо все, что случается с людьми, происходит не иначе как с его соизволения. Начав роман с иронии над простаками, полагающимися на Фортуну и обвиняющими ее во всех своих неудачах и бедах, Филдинг в ходе повествования внушает мысль о силе божественного промысла, о необходимости полагаться на Провидение.
Не только закоренелый мошенник Робинсон видит в необычайном стечении обстоятельств и совпадений, предоставивших ему возможность исправить содеянное им преступление, руку Провидения. Так считает и доктор Гаррисон, и сам автор, специально выстроивший эту ситуацию, надобно признать, малоправдоподобную. Более того, все происшедшее произвело на пройдоху Робинсона такое впечатление, что он едва не лишился чувств и обратился после этого к Богу (правда, ненадолго). Персонажи романа, одержимые эгоистическими желаниями и страстями, потакающие своим прихотям, одновременно равнодушны к религии. Бут в этом отношении находится посередине, он не то чтобы совсем не верит в Бога и отнюдь не во всем разделяет мнение о человеке философа Мандевиля, но считает, что все люди – и худшие, и лучшие – руководствуются в своих поступках себялюбием; он полагает, что можно быть благородным человеком и не веруя в Бога. Вот, например, рассуждает Бут, полковник Джеймс, который смеется над религией и добродетелью, а между тем, какой он прекрасный и верный друг. Мисс Мэтьюз тоже, как и Джеймс, считает, что разглагольствования о вере и добродетели лишь пустые слова, коими прикрываются ханжи и лицемеры, – и это было действительно характерно для ряда героев прежних романов Филдинга. Теперь совсем другое дело: развитие событий в романе призвано проиллюстрировать насколько неотделимы друг от друга вера и нравственность. Но, благодарение Богу, в финале Бут возвращается на верную стезю: достаточно было едва ли не одного дня, проведенного в арестном доме за чтением проповедей доктора Барроу, чтобы Бут испытал благородное обращение. У читателей столь стремительное исправление героя оставляет, признаться, определенное впечатление искусственности и откровенного авторского вмешательства.
Нельзя не отметить, что и в эпоху Просвещения, особенно в первую половину XVIII в., атеизм был в сущности распространен главным образом в узком кругу аристократических вольнодумцев, привечавших во Франции, например, «скептический причет» энциклопедистов. Обращаясь к изображению простых людей, сентиментализм, естественно, разделял и их верования и моральные принципы (как, разумеется, и их суеверия, робость и консерватизм мышления).
Одним из основополагающих принципов этики сентиментализма был не только демонстративно провозглашаемый интерес к жизни простых людей, бедняков, но и убеждение в том, что их нравственные качества, богатство их душевного мира, способность к самопожертвованию не только не уступают, но зачастую и превосходят мораль тех, кто от рождения отличен и обласкан судьбой. В немалой степени это обусловлено связью сентиментализма с христианской этикой. Священнику Гаррисону по душе, что Буты, не считаясь с принятыми в обществе обычаями, ведут себя с Аткинсоном с подобающим уважением, как с равным: «ведь вопреки предписаниям нашей веры, заповеди которой велят нам считать друг друга братьями, нас приучают относиться к тем, чье имущество или общественное положение в какой-то степени уступают нашему, как к существам низшей породы» (IX, 5).
Мнение Амелии на сей счет еще более категорично: «Тот, для кого непременным условием счастья является высокое положение в обществе, не заслуживает счастья, да и неспособен его испытать» (XII, 3). Став богатой обладательницей поместья, она велит, чтобы рядом с ней во главе праздничного стола сидела ее кормилица-крестьянка. Желая устроить счастье своей героини – простой служанки Памелы, Ричардсон в награду за ее добродетель и смирение, сделал ее женой дворянина, поднял ее социальный ранг, видимо, полагая это, и для того времени не без основания, непременным условием благополучия и счастья (но в виде исключения из правил!). Амелия же, видя, как оскорбилась вульгарная сводня миссис Эллисон при одном предположении, что она могла выйти замуж за простого сержанта, говорит, что не устыдилась бы стать женой честного человека, каково бы ни было его положение в обществе, и даже если бы она принадлежала к куда более высокому кругу, то и тогда не посчитала бы для себя унижением назвать Аткинсона своим мужем. «Столько женщин, куда более обездоленных, радуются своей жизни. Разве я принадлежу к существам более высокого ранга в сравнении с женой честного труженика? Разве мы не существа одной породы?» – подобного рода суждения любимая героиня Филдинга высказывает на страницах романа не раз.