ь из-за происков кредиторов; будучи слишком мало знакомой с подобного рода вещами, она не подозревала, что если бы он угодил в руки филистимлян[164] (а именно этим прозвищем нарекли благочестивые люди судебных исполнителей), то едва ли сумел бы так быстро очутиться вновь на свободе. Видя тревогу Амелии и отчаявшись придумать убедительное объяснение, Бут в конце концов решился выложить всю правду или по крайней мере часть правды, а посему признался, что немного повздорил с полковником Батом и тот был слегка ранен, но что рана совсем не опасная; «ну, вот, собственно, – добавил он, – и вся история».
– Если это и в самом деле так, – воскликнула Амелия, – то я благодарю Провидение, избавившее нас от худшего, но, дорогой мой, зачем вы поддерживаете знакомство с этим сумасшедшим, который способен сейчас обниматься с другом, а минуту спустя драться с ним?
– И все же, дорогая моя, – ответил Бут, – вы ведь и сами должны признать, что хотя он несколько чересчур qui vive,[165] но человек чрезвычайно благородный и добросердечный.
– Не говорите мне, – возразила она, – о таком добросердечии и благородстве, если их можно забыть ради того, чтобы из-за нелепой причуды пожертвовать другом и всей его семьей. О Господи, – воскликнула она, упав на колени, – какого несчастья мне удалось сегодня избежать, какого несчастья избежали эти бедные малютки, благодаря твоему милосердному промыслу! Однако уверены ли вы в том, – восклинула она, обратясь к мужу, – что рана у этого чудовища и в самом деле, как вы сказали, не слишком опасна? Мне кажется, что у меня есть все основания называть его чудовищем, коль скоро он сумел поссориться с человеком, который не мог, я убеждена, оскорбить его.
В ответ Бут повторил все заверения, полученные им на сей счет от хирурга, постаравшись добавить кое-что от себя; Амелию объяснения его вполне успокоили, и вместо того чтобы укорять мужа за совершенный им поступок, она нежно его обняла и еще раз возблагодарила небо за то, что он остался цел и невредим.
Вечером Бут настоял на том, чтобы нанести полковнику краткий визит, хотя Амелия всячески этому противилась и горячо пыталась убедить мужа отказаться от знакомства, которое, как она сказала, всегда будет источником бед и неприятностей. Однако в конце концов ей пришлось уступить, и Бут отравился к полковнику, также проживавшему в границах вольностей двора.
Бут застал полковника в халате за игрой в шахматы с каким-то офицером. Полковник тотчас встал, сердечно обнял Бута и, обратясь к своему приятелю, сказал, что имеет честь представить ему человека, который мужеством и доблестью не уступит никому из подданных английского короля. Затем он увел Бута в соседнюю комнату и попросил его ни словом не упоминать об утреннем происшествии, прибавив:
– Я весьма удовлетворен тем, что не случилось чего-нибудь худшего, но коль скоро все обошлось без последствий, то я бы предпочел, чтобы это осталось между нами.
Бут сказал, что от души рад, застав его в таком хорошем состоянии, и обещал, что никогда и словом больше не обмолвится о том, что между ними произошло. Поскольку партия в шахматы была едва начата и ни одна из сторон еще не успела добиться сколько-нибудь значительного преимущества, то оба игрока не стали настаивать на ее продолжении, и приятель полковника вскоре откланялся.
Как только они остались вдвоем, Бут принялся настойчиво упрашивать собеседника открыть ему истинную причину своего гнева:
– Будь я проклят, – вскричал Бут, – если смогу догадаться, чем я оскорбил вас или вашего зятя полковника Джеймса!
– Видишь ли, малыш, – воскликнул полковник, – я же сказал, что вполне удовлетворен; мое убеждение, что человек, который готов драться, неспособен быть негодяем; и к чему вам допытываться о моих побуждениях? Что же касается моего зятя Джеймса, то я надеюсь все уладить как только с ним увижусь, – и, возможно, больше не будет нужды обнажать по этому поводу шаги.
Бут продолжал, тем не менее, стоять на своем, и полковник после некоторого колебания, разразившись ужасным проклятьем, воскликнул:
– Не могу отказать вам, после того как позволил себе столь неуважительно обойтись с вами, и коль скоро вы настаиваете, я вам все объясню. Мой зять сказал мне, что вы вели себя по отношению к нему бесчестно и за глаза поносили его. Он клятвенно заверил меня, что у него есть веские основания так утверждать. Что мне было делать? Признаюсь вам, я ему поверил, и все ваше последующее поведение убедило меня в том, что я был прав: я должен был либо назвать его лжецом и драться с ним, либо сделать другой выбор и драться с вами. Так я и поступил. А уж как вам, мой мальчик, вести себя теперь, это я предоставляю вам решать самому; если вы вынуждены предпринимать какие-то дальнейшие шаги, чтобы восстановить свое доброе имя, пеняйте на себя.
– Увы, полковник, – ответил Бут, – я весьма обязан полковнику Джеймсу и, кроме того, испытываю к нему такое расположение, что менее всего помышляю о мести. Я хочу только одного: как-то выяснить возникшее между нами недоразумение и убедить его, что он заблуждается; хотя его утверждения чрезвычайно для меня оскорбительны и я никоим образом их не заслужил, но все же я убежден, что он не стал бы говорить того, чего на самом деле не думает. Это не иначе как дело рук какого-нибудь негодяя; тот позавидовал его дружескому ко мне расположению и оклеветал меня перед ним. Так что единственная месть, которой я жажду, это убедить его в том, что он заблуждается.
В ответ полковник зловеще ухмыльнулся[166] и процедил сквозь зубы:
– Вы, юный джентльмен, вольны поступать как вам угодно, но клянусь непоколебимым достоинством мужчины, если бы кто-то из смертных позволил себе подобную бесцеремонность по отношению ко мне… тогда, тогда, мистер Бут (произнес он, показывая два согнутых пальца), тогда, будь я проклят, я зажал бы его ноздри, так что ему пришлось бы дышать через мои пальцы, и это был бы, черт меня побери, его последний вздох.
– Полагаю, полковник, – заметил Бут, – вы не откажетесь засвидетельствовать, что в случае необходимости я не побоюсь собственноручно наказать обидчика; того, кто осмелился обнажить шпагу против вас, едва ли можно заподозрить в трусости перед кем бы то ни было, но еще раз повторяю вам: я питаю к полковнику Джеймсу такое расположение и столь многим ему обязан, что не вижу особой разницы, направить шпагу в его грудь или в свою собственную.
Последние слова Бута заметно смягчили выражение лица полковника, однако он вновь придал себе чрезвычайно свирепый вид прежде чем воскликнул:
– Малыш, у тебя достаточно оснований тщеславиться, ведь ты первый человек, который может с гордостью сказать, что одержал надо мной верх в поединке. Я, конечно, верю, что ты никого на свете не боишься, и поскольку ты, как мне известно, кое-чем обязан моему зятю, то я и не осуждаю тебя, – ничто так не украшает достоинство человека, как чувство благодарности. Кроме того, мой зять, как я убежден, может назвать распространителя этой клеветы; повторяю, я убежден в этом, и будь я проклят, если кто-либо на свете осмелится утверждать противоположное, ибо это означало бы, что мой зять лжец. Я заставлю его назвать, кто этот клеветник, и тогда, мой дорогой мальчик, вы наилучшим образом выпутаетесь из этого дела, собственноручно наказав виновника. Как только мой врач позволит мне выходить из дома, что, я надеюсь, произойдет через несколько дней, я приведу моего зятя Джеймса в таверну, где вы сумеете с ним встретиться, и я ручаюсь честью и всем моим уважением к вам, что я вас помирю.
Уверения полковника чрезвычайно обрадовали Бута, потому что редко кто был больше привязан к другу, чем он к Джеймсу, а желанием отплатить шпагой сочинителю гнусной клеветы, возмутившей Бата до глубины души, Бут горел наравне с полковником. Откланявшись, Бут в приподнятом настроении возвратился домой к Амелии, которую застал за ломбером[167] у мисс Эллисон в обществе ее достопочтенного кузена.
Милорд, очевидно, вновь побеседовал с неким влиятельным лицом и, будучи еще более обнадежен (ибо твердого обещания ему, мне думается, все же не было дано) в успешном завершении дела мистера Бута, он, в силу свойственного ему добросердечия, тотчас же поспешил поделиться новостями с мистером Бутом. Бута дома не оказалось, но поскольку милорд застал обеих дам вдвоем, он решил подождать возвращения своего друга, который, как он был уверен, не замедлит появиться, тем более что, как милорд изволил выразиться, по чрезвычайно счастливому стечению обстоятельств никаких особых дел у него в этот вечер не было.
Мы уже отмечали ранее, что во время своей первой встречи с Амелией милорд отличил ее среди прочих дам, оказывая ей особое внимание, но это скорее можно было объяснить его чрезвычайной благовоспитанностью (поскольку у него были основания считать ее хозяйкой дома), нежели предпочтением какого-либо иного рода. Его поведение на сей раз свидетельствовало о том с еще большей очевидностью: ведь теперь он находился в комнате миссис Эллисон, а посему, хотя она доводилась ему родственницей и была его старой знакомой, он в разговоре обращался больше к ней, нежели к Амелии. Его глаза можно было, конечно, уличить в том, что они нет-нет да и отдавали предпочтение второй собеседнице, но лишь украдкой, стоило взглядам встретиться, как милорд тотчас отводил свой. Одним словом, его обращение с Амелией было чрезвычайно сдержанным и в то же время благоговейно почтительным; речь его текла любезно и непринужденно, и у Амелии редкостная обходительность гостя, вкупе с мыслью о том, сколь она ему обязана за его дружеское расположение к Буту, несомненно вызывала такую приязнь к милорду, какую любая добродетельная женщина вполне может испытывать к любому мужчине помимо ее собственного мужа.