Что мы все пережили в эти дни, легче почувствовать, нежели передать словами.
– Как я вас понимаю! – отозвалась Амелия. – Я так живо все это представила себе, что едва не лишилась чувств; прошу вас, прикажите принести мне хотя бы стакан воды, будьте так добры.
Миссис Беннет незамедлительно призвала служанку со стаканом воды, в которую добавили несколько капель нашатырного спирта. Отпив глоток, Амелия сказала, что чувствует себя намного лучше, и миссис Беннет продолжила свой рассказ:
– Не стану долее описывать эту сцену, которая, как вижу, и без того сильно подействовала на ваше участливое сердце: поверьте, мне ничуть не легче говорить, чем вам – слушать. Добавлю только, что мой отец в этих прискорбных обстоятельствах вел себя, как приличествует философу и христианскому пастырю. На следующий день после погребения матери отец позвал меня с сестрой к себе в комнату. Все, что он сказал нам тогда, и даже его молчание свидетельствовали о нежной родительской заботе; увещевая нас безропотно сносить выпавшее на нашу долю испытание, он сказал: «Поскольку любая невзгода, даже самая страшная, постигает нас не иначе как с Божьего соизволения, чувство долга перед вашим Всемогущим Создателем должно внушить нам полную покорность Его воле. Этому учит нас не только вера, но и здравый смысл: подумайте, дорогие мои дети, насколько тщетны все наши попытки сопротивляться и насколько бесполезны все наши сетования; если бы слезы могли возвратить из могилы моего ангела, я бы весь изошел слезами, но, увы, даже заполнив ими этот проклятый колодец, мы убедимся только в тщетности нашей скорби!» Я уверена, что в точности повторяю вам слова отца, потому что они никогда не изгладятся из моей памяти. Потом отец стал утешать нас, внушая отрадную мысль, что смерть нашей матушки – утрата только для нас; ей же несчастье, которое мы оплакиваем, принесло лишь благо. «Дети мои, – воскликнул он, – ведь та, что была мне женой, а вам матерью, вкушает теперь блаженство на небесах, а потому не себялюбие ли с нашей стороны сокрушаться об ее участи и разве не жестоко по отношению к ней желать ее возвращения на землю!» Так он беседовал с нами едва ли не целый час; должна вам, правда, чистосердечно признаться, что доводы отца не оказали на нас тотчас же того благотворного воздействия, которого следовало ожидать; нельзя сказать, будто мы ушли от него сразу же нравственно преображенными после этих увещеваний, однако с каждым днем память о них все глубже врезалась нам в душу; конечно же, этому немало способствовал его собственный пример, поскольку в данном случае, как и при всех других обстоятельствах, поступки отца никогда не расходились с тем, чему он наставлял. С того дня он ни разу не упоминал имени покойной, и вскоре стал вести себя на людях с обычной своей бодростью, хотя у меня есть все основания думать, что наедине с собой он не раз горько вздыхал при воспоминаниях, которых ни философия, ни христианская вера не в силах вытравить из наших душ.
Наставления отца, подкрепленные его примером, а также сердечное участие наших друзей с помощью самого верного целителя наших горестей – Времени – вскоре почти что восстановили мое душевное равновесие, однако судьбе угодно было вновь его нарушить. Моя сестра, к которой я была горячо привязана и которая платила мне тем же, стала недомогать. Недуг посетил ее еще до того рокового события, о котором я вам только что рассказала; как раз к тому времени она почувствовала себя настолько лучше, что мы уже было надеялись на полное ее выздоровление, но душевное потрясение, вызванное свалившимся на нас горем, так повлияло на ее самочувствие, что она впала в прежнее свое болезненное состояние, с каждым днем все больше слабела и, промучившись семь месяцев, вслед за моей бедной матерью сошла в могилу.
Не стану, дорогая сударыня, утомлять вас новым описанием нашей горести, а лишь поделюсь с вами двумя наблюдениями, которые я сделала тогда, размышляя о двух постигших меня утратах. Первое из них заключается в том, что душа, испытавшая однажды жестокий удар, как это случилось со мной, утрачивает прежнюю восприимчивость ко всякому горю и никогда уже больше неспособна испытывать такую же боль. Второе же наблюдение состоит вот в чем: стрелы судьбы, как и всякие другие удары, тем для нас болезненнее, чем более внезапно они на нас обрушиваются; когда же они приближаются к нам постепенно и мы заранее их предвидим, они неспособны нанести нам глубокие раны.
В справедливости этих мыслей я убедилась, наблюдая не только за собой, но и за поведением моего отца, которому его философия именно во время этого второго несчастья помогла вполне справиться со своим горем.
Вся наша семья состояла теперь из двух человек, и отец, естественно, чрезвычайно ко мне привязался, словно весь запас нежности, который он прежде делил между нами, отныне он расточал мне одной. Об этом свидетельствовали, в частности, и слова, с которыми он постоянно обращался ко мне, называя меня своей единственной привязанностью, своей отрадой, всем своим достоянием. Он вверил моим заботам весь дом, нарек меня своей маленькой домоправительницей, и я гордилась тогда этим званием не меньше, нежели какой-нибудь министр гордится своими титулами. Однако при всем усердии, с которым я выполняла домашние обязанности, я не пренебрегала и учебными занятиями, – и вскоре добилась таких успехов, что вполне свободно владела латынью и достаточно продвинулась в изучении древнегреческого. Помнится, сударыня, я уже говорила вам, что образование было главным наследством, полученным мной от отца, который сделался моим наставником с самого моего младенчества.
Любовь этого добрейшего человека в конце концов стерла из моей памяти воспоминания о перенесенных утратах, и в течение двух лет я жила, не ведая никаких тревог; думаю, что могу считать это время по-настоящему счастливым.
Мне как раз исполнилось восемнадцать лет, когда, благодаря удачному стечению обстоятельств, мы с отцом переехали из графства Эссекс в Гемпшир,[203] где отец при содействии старого школьного приятеля получил приход, приносивший ему доход вдвое больше прежнего.
Предшественник отца в этом новом приходе умер, находясь в стесненных материальных обстоятельствах, и оставил вдову с двумя маленькими детьми на руках. Мой отец, который хотя и знал счет деньгам, был человеком щедрой души, купил всю мебель в доме священника по очень высокой цене: кое-какие приобретения и в самом деле оказались необходимыми: наше скромное жилище в Эссексе было обставлено удобно и со вкусом, однако, учитывая размеры дома, в котором отцу предстояло жить, старых вещей было явно недостаточно.
Истинной же причиной этой покупки было, я убеждена, единственно великодушие отца, о чем свидетельствовала и уплаченная им цена. Более того, из сострадания к вдове покойного священника, отец отвел ей и ее детям комнаты, которыми, как он сказал, она может распоряжаться как угодно и жить в них, сколько ей заблагорассудится.
Поскольку эта вдова была еще совсем молоденькая и, по общему мнению, довольно-таки недурна собой (хотя, по правде говоря, я была на сей счет другого мнения: она слегка косила), вы можете умозаключить, будто мой отец действовал отнюдь не из столь благородных побуждений, как я старалась это изобразить. Тут я обязана отдать ему должное, ибо все эти щедрые предложения были сделаны им еще до того, как он ее увидел, и у меня есть тем большие основания так думать, поскольку и после этого он довольно долгое время продолжал смотреть на нее с полным безразличием.
Узнав о поступке отца, я испытала немалое удовлетворение, ибо могу со скромностью, присущей древним философам, именовать себя поклонницей великодушия. Когда же я познакомилась с вдовой, то еще более одобрила поведение отца, потому что, хотя я и не разделяла мнение тех, кто считал ее совершеннейшей красавицей, однако же, готова была признать, что она в полной мере обладала способностью нравиться и пользовалась этой способностью столь успешно, с таким неутомимым усердием выказывала готовность услужить, что не прошло каких-нибудь трех месяцев, как я была совершенно очарована моей новой знакомой и прониклась к ней самым искренними дружескими чувствами.
Но если я была так очарована вдовой, то отец мой к тому времени по уши в нее влюбился. Ей удалось с помощью самых искусных ухищрений так его к себе расположить, так вскружить ему голову, что в ее отсутствие от его благодушного настроения не оставалось и следа; для него стало потребностью постоянно видеть ее.
Вдова добилась своего с такой ловкостью (о, ни одна женщина не смогла бы с ней в этом состязаться!), что сердце отца было утрачено мной, прежде чем я успела заметить надвигающуюся опасность. Это открытие, как вы легко можете догадаться, сударыня, было не из приятных. Одно слово «мачеха» повергало меня в ужас; кроме того, для меня была непереносима мысль о том, что отныне мне придется уступить часть привязанности, которая после смерти столь любимых мной матери и сестры принадлежала мне одной.
В первые минуты душевной тревоги и смятения после сделанного мной открытия я совершила поступок, противоречащий всем законам благоразумия и здравого смысла. Я высказала все свои обвинения этой молодой особе прямо в лицо, заметив, что ее умысел в отношении моего отца мало чем отличается от намерения совершить кражу и, видимо, уже не помня себя, выпалила, что ей следовало бы стыдиться мысли о браке с человеком, который годится ей не то что в отцы, а в деды, как оно почти и было на самом деле.
Вдова выказала себя при нашем разговоре законченной лицемеркой. Она притворилась крайне оскорбленной моими, как она изволила выразиться, несправедливыми подозрениями и так горячо уверяла меня в своей полной невинности, что почти заставила усомниться в том, чему мои собственные глаза и уши были свидетелями.
Мой отец повел себя намного честнее, потому что на следующий же день обрушился на меня с таким гневом, какого никогда в жизни у него не замечала, и осведомился, не собираюсь ли я ответить на его отцовскую любовь, присвоив себе право ограничивать его склонности, и прибавил еще многое другое в том же духе, после чего у меня уже не оставалось никаких сомнений насчет его новой привязанности, и я поняла, как мало у вдовы было поводов считать себя оскорбленной моими подозрениями.