— Спасибо… Кабы не вы, всех бы нас там… до единого… Катлиан — хитрая змея… Наших много положили?
— Для такого большого боя и при такой переменчивой фортуне потери весьма скромные, — ответил Лисянский. — Погибли три моих матроса, ваших промысловиков трое и четыре кадьякца. Об алеутах точных сведений нет, буду знать завтра. Серьёзно ранены девять охотников, шестеро эскимосов и двенадцать человек из экипажа. Лейтенанта Повалишина картечью зацепило в руку. Остальным тоже многим досталось, но по мелочи…
Капитан умолк, и Баранов спросил:
— Это всё?
— Индейцы захватили поручика Толстого, — через силу признался Лисянский. — Он не побежал со всеми. Рубился возле крепости и хотел убить Катлиана. Повалишин был рядом и видел, как Толстого контузило. А потом колюжи его в крепость уволокли.
— Ничего, — прошептал Баранов, — завтра назад выторгуем… если живой… Так-то не тронут его… он им нужен… Только с Катлианом говорить вам придётся… какой теперь из меня командующий?
Утром на крепость Молодого Дерева обрушился шквал огня: все орудия флотилии палили с четверть часа, не переставая. В ответ Шисги-Нуву огрызнулась всего парой пушечных выстрелов — благодаря Фёдору Ивановичу запасы пороха у колюжей подходили к концу. Их артиллерия и ружья становились бесполезными, а надежды на успешную оборону — призрачными.
Хорошенько напомнив об этом, Лисянский прекратил бомбардировку и стал ждать, когда индейцы поднимут белый флаг и вышлют парламентёров.
За ночь колюжи наспех подлатали ворота крепости, взорванные графом. Через час одна створка пошевелилась, но вождь не появился: вместо Катлиана на площадку перед воротами вытолкнули женщину. С «Невы» её разглядывали в подзорные трубы.
— Наша, кадьякская, — сказал старшина промысловиков, которого Баранов отрядил для помощи Лисянскому.
Женщина подошла к берегу. Лисянский велел алеутам привезти её на корабль и допросил через переводчика. Кадьячка оказалась пленницей-эскимоской, захваченной колюжами в Михайловском форте. Она рассказала, что тойоны — вожди бунтующих домов — готовы к мирным переговорам, если только им гарантируют безопасность. «Нева» просигналила индейцам белым флагом, и переговоры начались.
Колюжи проявили осторожность: на корабль к Лисянскому прибыли не все тойоны, а лишь двое. Капитан говорил с ними в присутствии старшин алеутов, кадьякцев и пугачей; бывший здесь же охотник следил, чтобы тонкости обсуждения не утратились при переводе. По словам тойонов, пять индейских домов из шести готовы сложить оружие. За продолжение войны стоит один Катлиан, в доме которого тоже теперь немногие желают воевать. Если остальные дома снова заключат мир с русскими, Катлиан покорится.
— Хорошо, — сказал Лисянский, — переведите мои требования. Первое: все должны выйти из крепости через центральные ворота. Второе: пленников пусть выведут с собой и отправят к берегу. Третье: мы никого не тронем, но колюжи должны уйти туда, где им надлежит жить по договору с Барановым.
— Если пленники будут невредимы, — позже добавил он, — я своею волей разрешу колюжам поселиться по произволу, где им будет угодно, лишь бы они больше не угрожали Ново-Архангельску.
Говоря это, капитан думал про Фёдора Ивановича: русских жителей Михайловского порта индейцы убили, а кадьякские или алеутские пленники его заботили куда меньше. Но упоминать графа особым образом Лисянский не стал, чтобы не привлекать лишнего внимания.
Скрепя сердце, капитан одарил парламентёров бусами и топорами, как того требовал местный обычай, и отпустил восвояси. Вскоре на смену двум первым тойонам явились три других. Им Лисянский повторил то же самое: крепость должна быть сдана, пленники освобождены, а колюжи в этом случае могут убираться на все четыре стороны.
Странная радость охватила алеутов, чугачей и кадьякцев: лишь только пироги с тойонами отчалили, те принялись весело что-то обсуждать.
— Чем они так довольны? — спросил капитан у старшины охотников.
— Коварством вашего благородия, — ответил тот. — Им грех упускать случай с колюжами поквитаться. Катлиан-то всё норовит окрестные племена под себя подмять, никому житья от него нет. А вы, значит, колюжей из крепости выманиваете. Тут наши-то и перебьют их с вашей помощью. На всём побережье враз легче дышать станет!
Лисянский возмутился: ни о каком коварстве речи не было! Слово русского офицера нерушимо — если он обещал заключить мир и отпустить всех из крепости, значит, так тому и быть.
— Переведите! — потребовал капитан. — Желаю, чтобы они наверняка это знали.
Охотник, пожав плечами, поговорил со старшинами племён и вернулся к Лисянскому.
— Перевести-то я перевёл, — сказал он, — но проку немного. Они только пуще радуются. Мол, ваше благородие мало того, что коварный, так ещё и хитрый, и осторожный. Даже своим не доверяет.
Капитан в сердцах плюнул — и за ожиданием вестей из крепости вынужден был смотреть, как несколько сотен алеутов на байдарах отправились к берегу и разбрелись по лесу вокруг Шисги-Нуву. По прошествии времени они высыпали обратно на берег, взяли байдары и поволокли вверх по течению речки, откуда вчерашним днём атаковал их Катлиан. Спустя ещё час-другой байдары сплавились по речке и вышли в залив, снова укрывшись за кораблями, по-прежнему выстроенными в линию. Лисянский удивился, услыхав, как из крепости алеутов провожают воем, и заметил, что лодки чем-то нагружены.
— Алеуты погреб колюжский нашли, — пояснил охотник. — Склад рыбы вяленой. Почитай, полтораста байдар забрали, всё подчистую. Знамо дело, взвоешь тут: раньше у колюжей только пороха не было, а теперь и жрать нечего.
Капитан возмущённо заявил:
— Это никуда не годится! Мы не грабители, и голодом уморить никого не собираемся. Пускай вернут рыбу.
— Воля ваша, — отвечал ему промысловик, — но я и переводить не стану. Это их добыча. Колюжи поступили бы так же.
— Хорошо, — сказал Лисянский, — пускай хотя бы часть вернут.
Охотник только помотал головой.
Вопреки опасениям капитана, который думал, что захват рыбы ожесточит колюжей, те сделались более сговорчивыми. Вскоре из Шисги-Нуву снова прибыли три тойона, с которыми Лисянский обсудил процедуру сдачи. Он хотел быть уверен, что все индейцы согласны прекратить войну. Условились так: ночью население крепости особым воем подаст знак перемирия, и русские ответят на него троекратным «ура». Тогда до рассвета колюжи смогут готовить лодки, чтобы с первыми лучами солнца выйти из центральных ворот, освободить пленников — и самим беспрепятственно отправляться к месту новой стоянки.
Вечером Лисянский сказал Арбузову и Повалишину:
— Офицерское слово нарушать не позволено никому. Когда индейцы начнут грузиться в свои пироги, алеуты захотят на них напасть. Я к старшинам пойду, а вы будьте наготове, велите зарядить орудия и канонирам по местам стоять. Старшин я предупрежу, что мы расстреляем любого, кто посягнёт на колюжей. Довольно с них награбленной рыбы. Не хватало ещё, чтобы другие индейцы по всему побережью против нас поднялись. Мы-то уйдём, а Русская Америка останется. Ни к чему врагов для неё плодить по дурости и жадности чужой.
Над заливом повисла тихая ночь. Только изредка где-то на берегу среди леса ухал филин, да шальная утка трещала в тумане крыльями, перелетая с места на место. Осенняя сырость незаметно пробирала холодом до костей. Лисянский, набросив на плечи шубу, ждал на юте и порой подносил к глазам хронометр в ожидании условленного знака.
— У-а-у! — послышалось из крепости около полуночи. — У-а-у! У-а-у!
Индейский хор на сотни голосов сообщал о наступлении мира.
— Свистать всех наверх! — скомандовал капитан, и матросы, выстроившись на шканцах, в четыре десятка глоток что было сил рявкнули:
— Ура! Ура! Ура-а-а!
Лисянский ждал от колюжей хитрости — думал, что те не станут дожидаться утра и поспешат уйти из крепости затемно. На такой случай он велел держать наготове шлюпки, чтобы поскорее забрать пленников, и промысловикам наказал не дремать…
…но время шло, а ворота крепости оставались закрытыми. Уже и небо с востока порозовело, и солнце поползло на небо, понемногу разгоняя ночной туман. За крепостью стали видны горы, поросшие лесом; в утренних лучах весело зазеленели по берегу сосны; минул час, другой…
Давно пришла пора индейцам выходить из Шисги-Нуву, но цитадель смотрелась такой же безжизненной, как в первый день, когда увидел её Лисянский.
Старшина охотников расположился с капитаном на борту «Невы» и набивал очередную трубку дарёным бразильским табаком.
— Вороны, — молвил он, пустив клубы душистого дыма. — Однако, не к добру.
И верно, над крепостью реяла большая стая ворон, которых прежде не было. Грай стоял на всю округу, а невесть откуда налетали всё новые и новые птицы.
— Всем, у кого есть ружья, в шлюпки и на берег, живо! — скомандовал Лисянский.
Командовать высадкой двух сотен человек был назначен лейтенант Арбузов; раненого Повалишина капитан в дело не пустил. За стрелецкими лодками осторожно потянулись байдары алеутов и остальных туземных союзников. Оставшиеся на кораблях напряжённо ждали, как Шисги-Нуву встретит новый приступ. Лисянский терялся в догадках.
— Не понимаю, — сказал он старшине охотников, — почему колюжи не выходят из крепости? Почему нарушают условия перемирия? Мы же договорились! Я им слово дал…
— Известное дело, каждый о других по себе судит. — Старшина посасывал трубку и щурился от едкого дыма. — Они алеутов хорошо знают, сами такие же, и от вашего благородия тоже ничего, кроме коварства, не ждут.
Воины Арбузова на берегу взяли ружья наизготовку и начали опасливо приближаться к крепости, готовые открыть огонь при первом появлении врага. По команде лейтенанта несколько особенных смельчаков побежали вперёд и, достигнув стены, прижались к брёвнам палисада. Отдышавшись, они прокрались вдоль частокола к воротам и через щель заглянули внутрь…
Катер с Лисянским был на берегу через несколько минут. Ворота открыли, и отряд вошёл в пустую крепость. Вдоль фасадной стены один к одному лежали несколько десятков обезглавленных тел, завёрнутых в меховые плащи.