Бернардо Веспуччи, однако, так и не прижился в Венгрии; он не попал в фавор не только к королю, но и, похоже, к иному сколь-нибудь значимому лицу. Женитьба короля на дочери миланского герцога на короткое время оживила надежды Бернардо, но его жалобы в письмах к Америго открывают правду о том, что дела его шли «совсем плохо… приходится спать в лесу или в повозке для сена». Он завшивел, хотя принимал ванну дважды в неделю. Кое-какие деньги он стал зарабатывать, став хранителем книг для итальянского торговца по годовому контракту, в конце которого он решил «вернуться в Италию».
Его причитания слишком многочисленны и напористы до той степени, что превращаются в саморазоблачение. При дворе, по его утверждению, всем заправляют немцы, флорентийцы же не в фаворе (добавляя без всякой логики, что их в то же время недолюбливают за обладание «большей властью, чем сам король»). Все итальянцы при дворе опасались за свою жизнь. Взгляды короля на справедливость выдавали в нем, по косвенным признакам, тирана, осуждавшего преступников на смерть посредством гарроты, сжигания на костре, повешения, утопления и дробления костей на колесе. Страницы писем пропитаны оправданиями собственных неудач[92]. Бернардо, подобно Джироламо, был, похоже, безнадежным лузером, неспособным за себя постоять. В поколении Америго представители Веспуччи в целом разочаровывали, выглядели неспособными стяжать себе «славу и честь», чего от них ожидал отец.
Нет никаких свидетельств того, что Америго принял хоть какое-то участие в делах своих братьев. Его щепетильность проявляла себя, и в полную силу, лишь когда служила его интересам. Несмотря на обещания брата, Джироламо оставался без работы, а Бернардо – без назначения. Однако по отношению к Антонио, относительно богатому и успешному старшему брату, Америго был, как мы увидим, внимателен и участлив. Привычке заботиться о своей выгоде он не изменял до смертного одра. Тем временем стремление разбогатеть, устремившее Бернардо на Восток, направило Америго на Запад.
Магнит, влекущий на Запад
«Отправляйся на Запад, молодой человек», – так звучал добрый совет в Италии 15-го века. Процветающие иберийские рынки не только были опорными пунктами на пути к Атлантике и северной Европе, но и предлагали собственные заманчивые коммерческие возможности. Для флорентийцев испанская шерсть была важным ресурсом в их ткацкой индустрии, в которой семья Веспуччи имела свои интересы. Семья Пацци, величайшие враги Медичи на политическом поле Флоренции, в 1420-х годах открыла представительство в Барселоне, что помогло ей восстановиться после спада, грозившего оставить ее за пределами элиты флорентийских династий. Начиная с этого десятилетия и впредь Медичи имели в Испании своих агентов, а у себя во Флоренции нанимали на работу испанцев, включая Фрея Франциско де Арагона, консультировавшего Лоренцо де Медичи по вопросам королевского этикета[93]. Испания же поставляла флорентийцам породистых лошадей и собак[94].
Веспуччи направился в Севилью. Это было одно из лучших мест в Испании для иностранца, решившего заняться бизнесом в годы позднего Средневековья. Город издавна привлекал иммигрантов из Италии. Одними из первых в Севилью начали прибывать генуэзцы – сразу после того, как король Фердинад III Кастильский присоединил Севилью и ее окрестности к своему королевству в 1248 году, отвоевав территорию у мавров. Во времена Веспуччи генуэзцы всё еще доминировали в иностранной общине и составляли самую большую группу иностранных резидентов во всей Испании. Две из самых богатых и родовитых семей города, Эстунига и Боканегра, прибыли из Генуи за несколько поколений до Веспуччи. Среди многочисленных новоприбывших во второй половине 15-го века было немало людей с серьезными капиталами, готовых вложить их в рискованные предприятия, способные принести в случае успеха большую прибыль. По свидетельству современников, в 1474 году в Севилье проживало более сотни генуэзских торговцев[95]. Они выплачивали более половины всех налогов в казну города. Не менее тридцати из них, представлявшие одиннадцать торговых домов, обладали правами граждан.
Не только община генуэзцев, но и иностранное сообщество в целом росло и развивалось. В городе проживал по меньшей мере еще двадцать один итальянец, около полудюжины из них – венецианцы. В искусствах доминировали бургундский и французский вкусы, а большинство художников-иммигрантов прибыли с севера Европы. В 1470-х из Бретани приехал Лоренцо Меркаданте, а выдающийся мастер Энрике Алеман – из Германии. В 1478-м Энрике установил новые витражи и алтари в часовнях собора. К тому времени, впрочем, репутация Италии как колыбели искусств достигла севильских патронов, и они стали всячески привечать итальянских художников. Печатное дело, процветавшее в Севилье, привлекало флорентийских ремесленников. Коммерческие возможности в городе оказались даже более заманчивыми, чем сфера искусства. Среди бизнесменов, которые в 1469 году привезли морем зерно – в тот год город испытывал его нехватку – было пятеро флорентийцев[96]. Но флорентийские торговцы осваивались в Севилье не так быстро, как генуэзцы. На момент прибытия в город Веспуччи нам известно только о четырех таких торговцах в Севилье с правами гражданства. Число иностранных переселенцев резко возросло, когда началась торговля с Новым Светом, но Веспуччи оказался в городе незадолго до возникновения этого феномена. Его присутствие нельзя объяснить только следствием возросшей миграции. Мы попробуем определить или по крайней мере сделать предположение о его личных мотивах.
Севилью отличала безусловная притягательность. Непостижимый город, один из тех подобных Флоренции городов, которые, несмотря на свое «неправильное» расположение, достигают могущества и становятся крупными торговыми центрами вопреки географии. Город расположен вдали от моря – в 56-ти милях вверх по реке. Песчаная отмель делает Гвадалквивир труднодоступным. Поэтому Севилья в течение большей части своей истории представляла собой скорее город-крепость или региональный рынок, нежели центр океанской торговли. Вы и сейчас можете увидеть Севилью такой, какой ее видел Веспуччи (или какой она представлялась гражданам), если посмотрите на модель города, сделанную примерно в то время и установленную на высокий алтарь собора. Это каскад отливающих золотом крыш. Собор на модели является доминантой со своим минаретом Алмохад, оставшимся от прежней мечети, и он до сих пор служит в качестве колокольни; ниже – дворцы со сводчатыми галереями опускаются к двойной линии мощных зубчатых стен и воротам, выходящим к берегу реки. Другой «пережиток» мавританских времен – Золотая башня, вынесенная на первый план, которую узнает любой турист, видевший ее «вживую». Вскоре после прибытия Веспуччи нюрнбергский космограф Иеронимус Мюнцер, обозревая город с башни собора, отметил плодородные окрестности, немалые размеры города (вдвое больше его родного Нюрнберга), обильный приток воды и пышность многочисленных религиозных построек[97]. Флорентийский земляк Веспуччи историк Франческо Гвиччардини, путешествуя по стране несколько лет спустя, посчитал нужным отдельно похвалить Севилью и еще несколько испанских городов.
Кастильские города были частью королевства. Ни один из них не имел республиканского прошлого или традиций независимости. Одними руководила аристократия, имевшая прежде всего сельскохозяйственные интересы, другими – назначенные королем чиновники. Меркантильные интересы редко выступали в качестве доминанты их существования. Та гордость, что испытывали флорентийцы за свой город, гражданам Севильи в принципе не могла быть свойственна, но Севилья вызывала у них иное чувство – исключительной глубины. Это был древний город с подлинно римскими корнями. Здесь располагались резиденции королей – вначале во времена вестготов, затем при правлении собственной мавританской династии, и уже после реконкисты[98] город время от времени становился центром кастильского двора. Его аристократия торговли не чуралась, духовенство щедро патронировало искусства, возможности для развития которых росли одновременно с общим процветанием. Городские власти занимались мощением улиц. Рьяные аристократические и религиозные общины покупали дома лишь для того, чтобы снести их до основания, освобождая место для общественных площадей[99]. И всё же свободного пространства городу не хватало: в 1490 году рыцарский турнир, устроенный в честь свадьбы принцессы, пришлось проводить за его стенами[100].
Севилья была крупнейшим городом королевства Испании, когда туда прибыл Америго, и по своим размерам не уступала Флоренции. Население города примерно удвоилось в течение 15-го века, причем в окрестных городках и деревнях оно прирастало даже быстрее, достигая местами троекратной величины. По мере того как увеличивалось число городских жителей, а с ним – и потребление, росли и горы мусора рядом с воротами; причем во время наводнений они оказывались полезными, на вершинах этих «гор» спасалось население[101]. Но Севилья оставалась по сути региональным центром, зависящим от развития сельского хозяйства на прилегающих территориях. Никакая другая земля, соизмеримая с Севильским королевством, не могла сравниться с ним по богатству и процветанию. Доля Севильи в налоговых сборах Кастилии в 15-м веке составляла от 15 до 20-ти процентов[102].
Оливковое масло, текстиль и грубая шерсть с севера Андалусии шли по Гвадалквивиру к морю. Более всего иностранных торговцев интересовало оливковое масло, но страна также поставляла вино, зерновые и рогатый скот. Особенно ценились шкурки диких кошек и кроликов. Пользовались популярностью также свиньи и свинина из лесистых внутренних земель. Важную роль играл городской рыбный рынок. Но внешняя торговля еще не была высоко развита. В 1480-х годах только 26 граждан были упомянуты в налоговых книгах как торговцы.