Источником многих mirabilia, описанных Америго, был Данте. Точнее, Данте их «прописал» в той традиции, в которой воспитывался Веспуччи, скопировав с образцов, уходящих своими корнями в античность. Например, в рассказе об одном из своих путешествий Америго упоминает остров гигантов, расположенный вблизи побережья Бразилии. При их описании он вспомнил миф о гиганте Антее, но не просто (как можно было бы предположить) классическую историю Антея, маниакального убийцы, черпавшего свою силу у земли, а – дантову обработку легенды, где гигант, «высокий, как корабельная мачта», защищал девятый круг Ада и убеждал рассказчика в существовании моря льда[192]. Так что Веспуччи, возможно, испытывал пронзительный холод, приписываемый ему Валентимом Фернандишем (стр. 130), когда он вплыл в южную полусферу – но скорее разумом, а не телом.
Остров женщин, о котором отчитывался Веспуччи – тоже традиционная тема. Сама идея предположительно уходит корнями в эпизод из сказания о Ясоне и Золотом Руне: когда аргонавты прибыли на остров Лемнос, то узнали, что здешние женщины истребили мужчин, отомстив им за измены с женщинами соседнего острова. История тесно сплелась с темой амазонок, которые в античности не считались островитянками, но кого древнегреческий историк и собиратель мифов Диодор Сицилийский в первом веке до нашей эры сделал таковыми. Очевидное заключение, что должен существовать аналогичный остров, населенный мужчинами, с которыми амазонки периодически встречались для произведения потомства, относит нас назад по меньшей мере к арабскому географу аль Идриси, работавшему на Сицилии в 12-м веке. Марко Поло утверждал, что слышал о паре таких островов. О том же писал и Колумб. Один из наиболее полных доступных нам отчетов принадлежит Мандевиллю, который называл амазонок «благородными и мудрыми», хотя и признавал, что они добились независимости путем убийства мужского населения и сохраняли status quo, оставляя на произвол судьбы или убивая своих детей мужского пола. Несомненно, в его рассказе, исполненном черного юмора, присутствовала женоненавистническая ирония[193]. Когда Веспуччи упомянул эту историю, он, возможно, вспомнил Пентесилею – мифическую царицу амазонок, встреченную Данте в Чистилище; она послужила Америго моделью для описания женщин на острове гигантов.
Переработки мифов Данте, очевидно, крепко засели в голове Веспуччи. Но главным для исследователя стал миф об Улиссе, классическом мореходе. Дантов Улисс отличался от других. Например, поэт заставил его утверждать, что за Геркулесовыми столбами[194][195] не было людей. В умозрительном представлении Веспуччи это звучало эхом традиционной, древней и привычной географии, опровержению устоев которой он помог и гордился этим обстоятельством. Но Улисс Данте был более богатой, значимой и глубоко ироничной фигурой для Веспуччи. Как часто случалось с дантовыми адаптациями классических героев, его Улисс путешествовал дальше, чем предусматривала традиция. Он совершил новое путешествие, удивительным образом предвосхищая путешествия Веспуччи – за Геркулесовы столбы, поворачивая к югу и за экватор. Его стремление вызвало божественный гнев. «От новых стран поднялся вихрь, с налета/ Ударил в судно, повернул его…[196]»[197]. Перед смертью Улисс мельком увидел земной рай.
Он умер во время экспедиции, похожей на экспедицию Веспуччи, путешествуя в той воображаемой географии, в которую поверил Америго. Последний так и не смог избавиться от этого влияния. Он продолжал слышать эхо и видеть образы Данте, и особенно его описания вояжа Улисса, когда тот плыл под южным небом вдоль ранее неизвестных побережий. Когда Америго покинул Севилью, то претворял в жизни строки:
Севилья справа отошла назад,
Осталась слева перед этим Сетта.
«О братья, – так сказал я, – на закат
Пришедшие дорогой многотрудной!
Тот малый срок, пока еще не спят
Земные чувства, их остаток скудный
Отдайте постиженью новизны,
Чтоб солнцу вслед увидеть мир безлюдный!
Находясь к югу от экватора, Веспуччи заново пережил видение Улисса, мерцающие звезды «другого полюса», в то время как знакомое небо ушло за горизонт[198]. И водоворот, втянувший в себя и убивший дантова Улисса, закрутился в тот момент, когда герой уже видел земной рай, – гору немыслимой высоты, «подобных гор я ни в одной из стран не видывал»[199].
Петрарка, которого Веспуччи также цитировал и которого читал каждый образованный тосканец, разделял тщеславие Данте и превратил метафору путешествия за пределы Геркулесовых столбов в лейтмотив собственной жизни. «Улисс, – заявил он, – путешествовал не больше и не дальше, чем я»[200]. Для Петрарки это было фигурой речи; Веспуччи мог с гордостью говорить об этом как о факте своей биографии.
Петрарка был кабинетным путешественником. Но его работа была пропитана морем. Сама его жизнь, как он писал, была путешествием. Кораблекрушения в то время случались постоянно, утонуть в море было нетрудно, хотя поэту в жизни это никогда не грозило[201]. Цитате из поэмы Петрарки о крестовом походе «O aspettata in ciel» в тексте Веспуччи удивляться не приходится. Фраза, которую он цитирует по поводу метательного оружия (буквально «выстрелы, переносимые ветром») – о варварах, которые, как считает Петрарка, живут на восточном краю обитаемого мира, и она включена в пассаж, программный для всей карьеры Веспуччи:
Ты в лодке хрупкой отплываешь ныне,
Отринув от себя соблазн мирской.
Легко и невесомо
Зефиром благовеющим несома
Средь мира, где объемлет род людской
Греховная и тягостная дрёма —
Ты, видя гавань на пути далёко,
Спеша найти покой.
Взыскуешь истого достичь Востока.
Пусть северные страны как бы дремлют,
Угнетены морозом искони.
Там небо низко и поля бесплодны,
Но там в седые, пасмурные дни
Народы жребий воинский приемлют, —
Они, от страха гибели свободны,
Разобщены, но Господу угодны,
С германской страстью выкуют клинки,
И горе лиходеям —
Арабам, сарацинам и халдеям,
Живущим воле Божьей вопреки,
Чей род одним владыкой тьмы лелеем,
Что низменны, подлы, трусливы, злобны,
Грязны не по-людски,
Да и грешить почти что неспособны.
Первый из этих стансов задает направление[202], в котором нужно плыть для достижения земного рая. Второй предположительно основан на некоем романтическом источнике о лопарях или финнах; Тацит поместил упоминание о них в свою хронику о северных людях в мифических терминах, подчеркивая их дикость и невинность[203]. В 11-м веке Адам из Бремена, наиболее информированный в отношении Скандинавии средневековый писатель, укрепил миф о моральных качествах суровых людей Севера, которые «презирают золото и серебро, считая их за навоз»[204]. Поэтому ожидания Веспуччи найти похожих людей на соответствующих широтах южного полушария вполне разумны. Утверждая, что некоторые аборигены были обращены в христианство во время одной из его экспедиций, он или его редакторы копировали программу Петрарки по обращению таких людей в христианство и воспитанию из них воинов для крестовых походов.
Петрарка обращался к Святому Духу. Описываемое им путешествие было, очевидно метафоричным. Но метафоры находят отклик в мозгу и воплощаются в реальных проектах. Каждое путешествие есть возможность по меньшей мере для познания себя, даже если оно и не приводит к новым географическим открытиям. Во многих мифологиях душа является кораблем или субстанцией, несомой кораблем к месту успокоения. Даже мозг Веспуччи, как будто уже лишенный во взрослой жизни остатков набожности, которую его тьютор пытался ему привить, был восприимчив к экзальтации, пробуждаемой морским путешествием.
Наиболее читаемым из просоленных морской водой жизнеописаний святых была агиографическая работа Navigatio Brandani, с 10-го века расходившаяся в самых разных версиях и, вероятно, имевшая своим прототипом источник 6-го века. В ней рассказывается история о морских странствиях группы монахов в поисках земного рая или «обещанной земли святых».
Ирландские монахи подвергали себя суровым испытаниям в искупительных скитаниях или в поиске пустыни для повторения подвига Иоанна Крестителя и проверке теми искушениями, которым подвергся Христос. Они плыли на суденышках, сконструированных по образцам традиционных рыболовецких ирландских лодок, характерных для пасторального общества: воловьи шкуры, натянутые на легкий каркас, для герметичности промазанные салом и маслом и скрепленные кожаными ремнями. Они устанавливали только один квадратный парус, ибо их путешествие было проникнуто духом искупительной ссылки: монахи сознательно вверяли себя промыслу божьему. Подобно Аврааму, они отправлялись не в определенное место назначения, но к «земле, которую я покажу вам». Полагаясь на волю ветра и течений, монахи по сути имели больше шансов забраться дальше и найти больше, чем целеустремленные навигаторы.