Я отмечаю недостатки в наблюдениях Веспуччи не с целью его дискредитировать, но дабы показать трудности, мешавшие ему работать. Другие ранние наблюдатели сталкивались с теми же проблемами и трудностями. По пространственно-временным характеристикам ближе всего к Веспуччи, помимо Колумба, были отчеты Перу Ваш де Каминья от 1500 года[284]. Будучи офицером флота Кабрала, он первым отправил домой доклад о высадке экспедиции в Бразилии – на берег, населенный говорившими на языке тупи людьми в том регионе, которого Веспуччи, вероятно, не достиг до своего второго путешествия. Тексты трех авторов – Колумба, Веспуччи и Каминьи, первого – о людях Карибских островов, второго – о смешанных сообществах Венесуэлы и Бразилии, и третьего – о встречах с тупи – настолько похожи, что объяснить это можно лишь двумя причинами. Они могли быть результатом некоей формы сговора. Веспуччи, очевидно, был знаком с текстами обоих и мог следовать Колумбу по привычке, поскольку он всегда шел в фарватере адмирала. А ко времени второго путешествия у него были время и возможность ознакомиться и с мыслями Каминьи, который в свою очередь мог прочесть написанное Колумбом и Веспуччи. И, кроме того, сходства в отчетах всех троих могли проистекать из схожести затруднений, с коими столкнулись авторы. Всем им приходилось ломать устоявшиеся представления при познании нового удивительного мира, руководствуясь при этом уже имевшимися у них в головах литературными моделями.
Первые описания Веспуччи людей, с которыми он столкнулся, следовали образцу, установленному Колумбом. Первое, на что обратил внимание Колумб при описании людей Нового Света – и что сразу замечал, как известно, любой европеец – что они расхаживали «в голом виде, в каком их матери привели в мир; женщины тоже»[285]. Версия Веспуччи примерно такая же: мужчины и женщины были обнажены, «как они вышли из материнского чрева», и они не ведали стыда[286]. Вступительное наблюдение Перу Ваш де Каминьи мало отличалось от вышеприведенных: «Они были темно-коричневыми и ничто не прикрывало их причинные места». Своей наготы, подчеркивает автор, они не стыдятся – не более чем «наготы лица». «Адам был не более невинен, чем эти люди, что касается стыда своего тела»[287].
Несмотря на этот консенсус, флорентийские ученые, читавшие отчеты Веспуччи в рукописном варианте, обнаруживали скептицизм. Как могли эти люди ходить обнаженными всё время? В ответ Веспуччи взывал к авторитету опыта. С изрядной долей напыщенности и сдержанной ярости он указывал на масштабность своих путешествий и настаивал: «Пройдя 2000 лиг вдоль побережья и осмотрев 5000 островов, я не видел ни одного одетого аборигена»[288].
Но почему утверждение о том, что аборигены не носили одежды, вызывало столько споров? Отчасти это был своего рода литературный прием, казалось бы, прямо рассчитанный на то, чтобы вызывать скептицизм. Сэр Джон Мандевилль включил описания людей, пребывающих в обнаженном виде в общественных местах, в число mirabilia, которые имеются в почти недостижимо далекой части света – на острове южного полушария, называемого им «Ламорий» (некоторые тексты идентифицируют его как Суматра). Здесь, писал он, «обычным считается для мужчин и женщин ходить совершенного нагими… ибо они говорят, что Бог создал Адама и Еву обнаженными и мужчинам не следует стыдиться созданного Богом, ибо ничто естественное не является уродливым»[289]. Должно быть, Америго вспоминалась эта глава из текста Мандевилля о Ламории, когда он сам встречался с голыми собеседниками.
Но что более важно – обнаженность подвергалась идеологическим обвинениям. Предполагаемая встреча Мандевилля с обнаженными людьми имела, очевидно, ироническую подоплеку; он косвенно отчитывал современных ему ученых мужей за их нелепые предрассудки, из коих следовала обязательность ношения одежды. Его аргументация была почти еретического раздражения, поскольку нудизм в Европе был предположительно практикой еретиков-адамитов, которые считали себя предназначенными к спасению и потому неспособными к грехопадению. И действительно, обнаженность без вожделения кажется более высоким в моральном отношении поведением. Оно предполагает райскую невинность. Это напоминает классический миф о золотом веке лесной невинности до того, как войны и жадность разрушили гармонию на Земле. И она была символом добродетельной зависимости от Бога, которую Франциск Ассизский прославил и впечатляющим образом продемонстрировал, раздевшись догола на центральной площади своего родного города.
В голове у Веспуччи сложились понятные этические схемы, на основе которых он пытался интерпретировать не знающую стыда наготу индейцев; они жили, говорил он, в Раю или в Золотом веке. Именно о таком образе жизни думал Петер Мартир д’Ангиера, ученый-гуманист кастильского двора. Рассказывая об открытиях Колумба в работе, опубликованной в 1500 году, он утверждал, что на колумбовых островах «земля принадлежала всем, так же как солнце и вода. “Мое” и “твое”, семена всех пороков, не существовали для этих людей. Они жили в золотом веке… в открытых садах, без законов и священных книг, без судей, и они естественным образом следовали добродетели и считали отвратительным всякого, кто разрушал себя, совершая злые поступки». В своем втором путешествии, уже после опубликования этой работы, Веспуччи почти слово в слово повторил все суждения Петера Мартира применительно к бразильцам, утверждая, что они практиковали своего рода примитивный коммунизм.
На деле было иначе. Согласно свидетелю середины 16-го века, долгое время прожившему вместе с тупи и в остальных отношениях проявившему себя заслуживающим доверия источником, каждая пара имела частный сад, где женщины выращивали еду для своего семейства[290]. И вновь Веспуччи позволяет литературной модели заменить реальное наблюдение. Мандевилль с его привычным радикальным подходом уже описал то, что ожидает исследователей на краях мировых сообществ, имевших понятие о собственности. В его фиктивном отчете об острове Ламорий он писал: «Земля находится в общем владении… каждый мужчина берет то, что ему нравится, иногда здесь, иногда там. Ибо все вещи являются общими, как я сказал, зерно и другие продукты; ничто не запирается на замок, и каждый мужчина богат ровно настолько, насколько и все остальные»[291].
Это был текст, подрывающий основы. Теологические подтексты были слишком разрушительны, чтобы их признавать. Сохранились ли общества, находившиеся в состоянии, предшествующем первородному греху, где-то в ранее неизвестном раю? Любая гипотеза о существовании людей, свободных от первородного греха, подрывала основы христианской морали. И для смущенных гуманистов проблема понимания мифа о золотом веке была пылающим углем. Была ли на самом деле в прошлом эпоха людей с безупречной моралью, как ее воспевали классические поэты, и если это так, удалось ли какой-то их части пережить разъедающее влияние коммерции? Если же это был просто миф о прошлом, то золотой век мог стать программной утопией, метафорой возможного будущего, в котором исчезнут неравенство и несправедливость.
После (или помимо) их наготы, цвет кожи аборигенов был еще одной особенностью, привлекшей внимание первых наблюдателей. Цвет кожи был важен не из-за расовых предрассудков (средневековая наука не считала темный цвет кожи свидетельством второсортности), но потому, что давал аргументы в споре о методах соперничающих подходов к познанию мира – эксперимент против унаследованного авторитета, и ставил вопросы о правомерности географической ортодоксии, шедшей от Аристотеля. Аристотель предсказывал, что на аналогичных широтах будут воспроизведены похожие среды обитания, а значит – похожие люди и производимые ими товары. Поскольку предполагалось, что черный цвет кожи стал следствием тропического климата, то следовало ожидать, что все люди, живущие в тропических широтах, должны быть чернокожими. Но был ли Аристотель прав? Разве опыт и наблюдения не опровергали его? Это были острые вопросы, ибо Аристотель, по оценкам своего времени, считался подлинным философом – окончательным судией познания. Любой вызов его репутации был столь же еретическим, как сомнение в подлинности Библии. Более того, цвет кожи людей Нового Света, если бы удалось добиться согласия по этому вопросу, помог бы определить место аборигенов в библейской и классической панорамах человечества.
Колумб настаивал, что обнаруженные им люди «не были ни черными, ни белыми, но походили на жителей Канарских островов»[292]. С этим спорить не приходилось, потому что Колумб находился (или думал, что находился) на широте Канарских островов, когда он прибыл в карибский бассейн. К несчастью, мы не знаем, как в реальности выглядели канарские аборигены, поскольку грабежи конкисты и колониальное насилие привели к их полному уничтожению; остались только романтизированные представления[293]. Большинство отчетов того времени о конкисте называют их белыми. Однако «по закону», согласно Аристотелю, аборигены на широтах, куда добирались Веспуччи и Перу Ваш де Каминья, должны были быть чернокожими, потому что люди соответствующих широт Старого Света были именно такими. Каминья описывал их по-разному – и чернокожими, и краснокожими. Краски, которыми они себя раскрашивали, по его мнению, усиливали красноту. По Веспуччи, который как всегда следовал за Колумбом, они не были ни черными, ни белыми, но «бежевыми, или темно-желтыми» [come bigio o lionato]; этот образ, по крайней мере не имевшийся у Колумба, был собственным изобретением Веспуччи. Но такой цвет был слишком белым для критиков.