Его крупное тело сотрясается от сдерживаемого смеха.
— Он ни бельмеса не смыслит ни в религии, ни в других вещах.
— (Ах!) Ты считаешь это достоинством?
Эдуард кивает, не глядя на меня.
— Надеюсь, хоть он сумеет придать этой жизни какой-то смысл. Смысл, которого мне лично найти не удалось.
Да и мне тоже, чуть было не признаюсь я.
У, уж если сам папа не может найти!
Именно так, друзья. Все зависит от ума. От таланта. У меня они есть. (Не то что у Иоанна.)
— Отец, что случилось?
Наконец-то он удостаивает меня взглядом. Без гадливого фырканья. Как будто его не тошнит от омерзения.
— Я хочу сказать, как мы до этого дошли?
Вот она, подходящая минута! У! Уверен: сейчас самое время выспросить (выведать) кое-что о прошлом, которого никто толком не знает. Не помнит или не в состоянии восстановить.
— Лучше тебе знать всю правду. Тогда если ты оплошаешь, то исключительно по своей вине.
Молча киваю.
— Началось с большого взрыва. С войны, которую все проиграли. Давным-давно.
Сто лет назад? Двести? Больше?
О!
Он смотрит вдаль, как будто там теряются гробницы мифических воспоминаний и сейчас он примется открывать их одну за другой.
— Наша великая Страна была республикой, возглавляемой президентом.
— Президентом? Это такой король?
— Нет. Что-то вроде папы. Первосвященник тогдашнего капитализма.
— Разве капитализм был уже тогда?
— Не столь совершенный, как наш. Тот капитализм разъедали противоречия и конкуренция, тормозили политические и социальные помехи.
— Значит, президент. Это он (у!) учинил большой взрыв?
— Он был дурак. Если не хуже. Типичный представитель нации.
— (Ну?) Как кардинал Матфей?
— При чем тут Матфей! Политика тех времен представляла собой грандиозную шахматную партию между нашей страной и другой великой державой. Наш президент играл хуже некуда. Он путал правила, зевал фигуры, грубо ошибался. Все это усугублялось страстью то и дело сверяться с компьютером. Понятно, что в ответ на глупые вопросы машина могла предложить только глупые решения.
— Разумеется, отец.
Отец? А, ну да — святой отец, папа.
— Он смотрел на войну как на крестовый поход, священную миссию с целью предписать всему миру многообещающие нормы свободного рынка. И следовательно — как на одно из проявлений свободной инициативы. Поэтому он во что бы то ни стало хотел войны и, изрядно поломав себе голову, родил умнейшую мысль.
А, понятно!
— Выиграть, опрокинув шахматную доску? У! Вверх тормашками.
— Именно. И в результате — бойня, кровопролитие, миллионы убитых.
— Самая многочисленная на земле массовка.
Ай да шахматист!
— Когда президент увидел, чтó он наделал, ему пришла в голову еще одна умная мысль. — В прищуренных глазах Эдуарда зажигаются насмешливые огоньки. — Он покончил с собой: бросился наперерез коровьему стаду и погиб под копытами.
Ай-ай-ай!
— А может, и нет. Может, это был несчастный случай, в котором виноват коэффициент президентской глупости.
Ихихихихи. У!
— Уцелевшие первым делом устроили хорошенькую бойню политиканам — всех линчевали, всех до одного. Короче говоря, отплатили виноватым — и наверху, и внизу. Браво, браво.
О! «Отлично», — сказал бы Иоанн.
— А что стало с другой великой державой?
— Насколько мне известно, она существует по сей день, такая же сильная, как раньше, и имеет колоссальную сферу влияния — полмира. Но с тех пор мы игнорируем друг друга. — Папа вздыхает. — Впрочем, вернемся к нам, к людям нашей Страны. Чтобы преодолеть первобытную стадию личного выживания, следовало вернуться к коллективным формам жизни.
Эге!
— Человек — общественное животное. Таким по крайней мере он представляется.
Ага, держи карман шире! Не верю я в это. А вы?
— Нужен был крупный авторитет, который предписал бы новые нравственные принципы и новые законы. Однако люди больше и слышать не хотели про политиканов. Стоило кому-нибудь заикнуться о политике, как на него тут же набрасывались, чтобы растерзать, разорвать.
Ух ты!
— Необходима была новая идеология, а еще лучше — религия. Не перебивай меня! Только вот какая религия? Прежние — христианство, ислам, буддизм и тому подобное — оказались несостоятельными, их окончательно дискредитировал большой взрыв. Римский папа правильно сделал, что выбросился из окна на площадь Святого Петра.
Вы слышали, люди? Выходит, Рим действительно существовал, а значит, и Афины.
Латынь, греческий, о! Благородные языки.
— Тем временем постепенно налаживалась экономика — капиталистическая, то есть следующая примитивным, стихийным законам, основанным на агрессивности и природном эгоизме человека. Правда, капиталисты предусмотрительно предпочитали держаться в тени.
В этом они и сегодня верны себе.
Э-хе-хе, кто их видит?
Капиталистов.
Э-э-э.
— Материальные ценности, вещи, машины не пострадали от смертоносной радиации применявшихся тогда нейтронных бомб. Бомбы уничтожили людей, а вещи как раз оставили, то-то и оно.
Вечная история — люди, вещи!
— Теперешние бомбы P лучше. (Еще бы!) Ты слышал? В Европе ни одной человеческой жертвы.
— Молчи! Людей можно было успокоить только перспективой больших перемен. Открыв, как принято говорить, новые горизонты. В новом, как говорится, контексте производство стало набирать темпы, удовлетворяя спрос, рождая потребности и гарантируя работу для всех. Но ты знаешь, что производство не терпит удовлетворенного спроса, что оно теряет смысл, если падает потребление. Слабость старой промышленной системы состояла в том, что ей не удавалось избежать периодов спада и что она делала ставку исключительно на рекламу.
Я осмеливаюсь (у!) уточнить:
— Спрос должен несколько превышать предложения, не так ли?
Отец меня не слушает.
— Причиной кризисов и войн всегда была экономика. Адская проблема. Адская — ибо неразрешимая. Проблема поисков равновесия, между производством, занятостью, потреблением, прибылью, накоплением, капиталовложениями. Равновесия невозможного, если ко всему этому добавить собственность на сырье и валютные гегемонии.
Э, в экономике и я кое-что кумекаю.
Проблема — сами знаете, люди, — в координации цикла «производство — потребление», во все большем его совершенствовании.
В создании не просто новых, а и непрерывных потребностей, ждущих удовлетворения, в поддержании высокой — но не слишком — покупательной способности.
В наличии постоянно расширяющегося рынка. Так что я считаю сверхправильным наше нападение на Европу под видом помощи.
Ахаха!
Вот только не уверен, хорошо ли это, если отец узнает, что я разбираюсь — эхма! — в экономике. Кто понимает толк в экономике, тот стоит у кормила — у! — власти.
Э! Эдуард потому и любит Иоанна, что малый ничего не смыслит в экономике.
Но — о — он не может любить его только за это.
— Отец, расскажи мне все.
16
Бог милостиво продолжает рассказ:
— Один пастырь из Алабамы — я имею в виду человека, который разводит овец, — нашел гениальное решение.
Эге, гениальное! Кто гений, так это я.
— Проблему экономики можно было решить, лишь обеспечив безостановочный сбыт продукции. И единственный способ сделать это состоял в том, чтобы лихорадочно пополнять количество мусора. В том, чтобы приучить людей не трястись над новыми вещами, а пользоваться ими вовсю, дабы скорее отслужили свой срок. А еще лучше — покупать и тут же выбрасывать.
Подумаешь, открытие! Мы так и делаем.
— Приучить-то приучить, но как?
А?
— Этот пастырь, ставший под именем Адама первым папой церкви отказа, построил расчет на типичной для нашего народа склонности к мистицизму и идолопоклонству. Ведь не секрет, что серьезным основанием для рождения у нас капитализма послужили в свое время религиозные мотивы.
— А, понял! Тогда и появилась церковь отказа.
— Вот-вот. Гениальная идея Адама заключалась в том, чтобы сделать мусор священным, обожествить его. — (Ох ты, интересно, с чего это вдруг отец принял постный вид?) — Новая религия образовала единое целое с экономикой. Экономические законы капитализма — наконец-то в чистом виде, без коррективов, — стали моральными законами, религиозными заповедями, политическими ориентирами.
Еще бы! Ясно. А вам нет?
Но у моего папаши такое лицо, будто он пьет отраву.
— Единое целое между экономикой и духом. Потребление, расточительство стали непременной обязанностью, почетным долгом перед богом и обществом. Ты знаешь, как измеряется объем производства, богатство страны?
— (О!) Определением среднего количества мусора, ежедневно производимого каждым гражданином.
— Браво, малыш!
Малыш? Ишь ты, малыш. Ричард.
— Наша задача — достичь сорока фунтов на душу населения. А у нас всего-навсего двадцать пять. В Европе было фунтов пять-шесть. Теперь, после нашего нашествия, будет и того меньше.
Бедные европейцы! Зато нам повезло.
Mors tua vita mea[6].
Друзья! Мне хочется — и я не собираюсь противиться порыву — осенить себя нашим ритуальным знамением.
Знаком нашей Святой Троицы.
Я касаюсь лба, груди, живота.
Производство, потребление, помойка.
Лоб символизирует производство. У! Ум.
Грудь означает покупку, потребление товара. По желанию, по сердцу.
Живот — помойная яма. Все возвращается к началу.
Э, этого я не знал. Не думал об этом.
Не придавал смысла этому тройному знаку.
У, удивительно!
— Сперва было трудно, но Адам и его кардиналы безжалостно убирали (не случайно топя в мусоре) граждан, которые, осмеливаясь использовать, утилизировать то, от чего отказывались другие, то есть находили вторичное применение мусору. А лучших потребителей ждали все новые награды и поощрения.
Вот и Бетти на днях получила очередную медаль.