— Все без исключения, — зачастил начальник, — получат среднезаводской оклад. Обиженных не будет, товарищи!
— Чего это ты нас все товарищами кличешь? — нехорошо прищурился морщинистый мужичонка лет за пятьдесят, посасывающий черный от никотина пустой плексигласовый мундштук. — Кому это ты товарищ, подстилка хозяйская? Ты гнида…
— Погоди, Степаныч!.. — зашикали на него. — Что значит «среднезаводской»? Ты в рублях нам скажи, Владимир Семеныч, в рублях!
Владимир Семенович порылся в карманах, нацепил очки и торжественно прочел, сверяясь то и дело с бумажкой, будто не мог по памяти или цифра была бог весть какая заковыристая:
— Пятнадцать тысяч рублей.
Над толпой рабочих повисла мертвая тишина, такая плотная, что было слышно, как где-то за несколькими стенами в механическом цеху мерно гудят станки, а далеко-далеко ухает пресс.
— Какие еще пятнадцать тысяч? — ахнула женщина-молотобоец, бригадир участка покраски. — Что это за цифра такая — пятнадцать тысяч?
Действительно, учитывая, что буханка простого серого хлеба, именуемого в просторечии кирпичом, в магазине давно перевалила за сотню, а килограмм мяса на рынке стоил почти эту самую указанную «астрономическую» цифру — двенадцать с половиной штук — изумиться было с чего. Рабочие, до кризиса стабильно получавшие в месяц четыреста-пятьсот долларов, пусть и изрядно похудевших, рассчитывали на что угодно, но только не на такое издевательство.
— Мало того, что два месяца зарплату задерживают, — снова взорвался Степаныч, размахивая своим мундштуком, как дирижерской палочкой, — так еще и подачку нам решили швырнуть с барского стола? Козлы вонючие!..
— Правильно! Так их, Степаныч! Тоже придумали!..
— Я понимаю ваше возмущение… господа, — вклинился в разговор упитанный молодой мужчина в дорогом костюме, до сих пор молчавший и только поблескивающий очками из-за спин начальника цеха, которого за глаза рабочие звали просто Семенычем, и мастеров, — но администрация предприятия не располагает достаточными средствами, чтобы индексировать зарплаты до… До докризисного уровня… Временно не располагает! — повысил он голос, стараясь перекричать ропот толпы. — Вы же видите, что объемы продаж значительно упали…
— Ты это своей бабушке расскажи! — крикнул откуда-то из задних рядов наладчик Тимофеев. — Вон в магазине наш холодильник уже едва не четверть лимона стоит!
Эти слова были встречены одобрительным гулом, так как Тимофеев, после службы в армии не проработавший на заводе и четырех лет, имел среди рабочих определенный авторитет за рассудительность и трезвость. А подобное, особенно в цехе, средний возраст которого колебался в районе сорока пяти лет, по нашим временам — редкость. По той же причине, кстати, администрация в лице Семеныча и остальных усиленно понуждала его к продолжению учебы, рассчитывая залучить в свои ряды.
— Ну… Вы же понимаете, что это розничная цена, плюс накрутки самого магазина… Московский офис занимается оптовыми поставками…
— И что? Оптовая цена поднялась больше, чем в десять раз, а нам платите по прежней ставке, да еще и по среднецеховой? Я, к примеру, до июля получал восемьсот долларов.
— Мы можем вам сегодня заплатить хоть тысячу долларов… — пошутил московский представитель и по ледяному молчанию толпы, еще не договорив, понял, что сморозил глупость.
Рабочие помолчали, переваривая услышанное, а потом снова начали роптать.
— Да они нас кинуть решили, мужики! — повысил голос Степаныч, пряча мундштук в нагрудный карман засаленной робы и тщательно застегивая клапан. — Пятнадцать штук на рыло кинут и по домам разгонят, а когда через месяц на работу придем — ворота на клюшке, а у завода уже и хозяин другой, и мы там не числимся! Проходили уже! Бей их, ребята!..
Толпа угрожающе качнулась вперед, но пятеро стриженных ежиком секьюрити, одинаковые в своих черных костюмах, как карандаши в коробке, тут же заслонили своими аршинными плечами представителей офиса, деликатно оттерев начальника цеха и мастеров в сторону, а вся группа начала слаженно отступать к выходу. Сразу трое охранников, сверкая темными очками, забубнили что-то в микрофоны своих карманных уоки-токи, а бледный как смерть молодой очкарик — частил по сотовому. Никто их, конечно, не преследовал.
— Ну чего ты выступил не по теме! — раздраженно отчитывал все еще бледного товарища другой менеджер, немного старше по возрасту, за время всей встречи с народом не проронивший ни слова, усаживаясь на заднее сиденье сверкающего «мерса». — Нашел место и время метать бисер перед свиньями! Это же быдло! Понимаешь — быдло! Простое пьяное русское быдло, которое может только жрать, хлестать водку, ср… и совокупляться! Они ценят только кнут и силу! Кнут и силу!..
— Позвольте ремарку, господин Гиндин? — грузно повернулся с переднего сиденья старший охранник, видимо не утерпевший. — Это не русское быдло, как вы изволили выразиться, а русский народ. И кроме перечисленных вами дел, мы умеем еще кое-что — зарабатывать своим трудом для вас миллионы и защищать вашу поганую шкуру в случае чего…
— Что?.. — опешил упомянутый господин Гиндин, изумленный едва ли не больше, чем если бы с ним заговорил шкаф или другой предмет меблировки. — Что вы… Что ты себе позволяешь! — взвизгнул он, понемногу опомнившись.
— То, что вы только что слышали! — отрезал бодигард, грузно выбираясь из машины и швыряя на переднее сиденье рацию.
— Ты уволен!
— Не сомневаюсь.
Слегка припадая на правую ногу, охранник, не оглядываясь, направился прочь…
— Дамы и господа! Наш самолет начал снижение, и через несколько минут мы совершим поездку в аэропорту города Абу-Даби. Прошу вас привести спинки кресел в вертикальное положение и застегнуть привязные ремни…
Григорий защелкнул тяжелую пряжку ремня и недоуменно оглянулся:
«Интересно, а где эта заоблачная фифа здесь обнаружила дам?»
Салон Ил-96, насколько он мог заметить из своего кресла, был заполнен исключительно мужчинами. Блондинами и брюнетами, коротко стриженными и лохматыми, лысеющими и поражающими буйностью шевелюры, но, без малейшего исключения, мужчинами самого разного возраста от двадцати пяти до пятидесяти, не моложе и не старше. И комплекция пассажиров примерно соответствовала какому-то стандарту, и рост…
Майора запаса Савенко это единообразие, проступающее сквозь внешнюю шелуху разноцветных нарядов, от легкомысленных прикидов до вполне строгих костюмов под галстук, поразило еще в Краснодаре. Это и еще что-то такое, что не описать словами…
От почти синхронного, как звук передергиваемых затворов, щелканья пряжек проснулся сосед Григория. Седоватый мощный мужчина в шортах и легкомысленной полосатой футболке, в сочетании с короткой стрижкой придававшей ему вид бывалого каторжанина, тоже защелкнул свою упряжь, нашарив ее где-то за креслом.
— Уже садимся? — крепко потер он огромной ладонью грубо вылепленное лицо. — Эмираты, что ли?
— Они самые, — буркнул майор и отвернулся.
Здоровяк ему не понравился сразу. В основном тем, что, придя в салон чуть ли не последним, даже не поздоровавшись, тут же согнал Гришу с облюбованного им кресла у окна, молча предъявив посадочный талон с обозначенным местом. Проигнорировал он и попытки познакомиться и так же молча сожрал обед, принесенный улыбчивой стюардессой вскоре после взлета, побулькав чем-то спиртным из карманной фляжки и намертво отрубившись, как только собрали подносы. Кресло справа пустовало, и общительному по природе Григорию пришлось маяться весь полет бездельем, так как он, к своему глубокому сожалению, забыл прихватить из гостиничного номера зачитанный томик с оторванной обложкой и титульным листом (и потому безымянный), который оставил кто-то из его предшественников.
Изучив от корки до корки все буклеты, лежавшие в кармане переднего сиденья, и раз десять посетив туалет, чтобы тайком выкурить строжайше запрещенную на борту сигаретку, Савенко к концу полета осатанел настолько, что не подойди тот к своему естественному концу, наверняка выпрыгнул бы наружу без парашюта.
И вот теперь седой громила изъявил желание поговорить.
— Напрасно обижаетесь, — прогудел сосед, — просто я прямо с ночного рейса из Хабаровска — устал зверски и спать хотел как собака…
— Да ладно, проехали…
— Вас как зовут?
— Григорием. Григорий Алексеевич Савенко.
— Надо же, почти Потемкин… Который светлейший князь.
— Я знаю. Только тот был не Алексеевичем, а Александровичем.
— Правда? Не знал, не знал… Степанцов, по…
Седой хотел, видно, добавить что-то очень привычное, по вовремя проглотил.
— Путешествую вот! — неловко выкрутился он. — А вы?
— Да вроде бы как тоже…
Разговора явно не получалось, и Степанцов, кивнув, отвернулся к окну, где на фоне ярко-голубого моря в светлых пятнах мелководий и темных — глубин показался слегка наклонный золотисто-зеленый краешек берега с белоснежными постройками…
Жара взлетного поля и прохлада аэровокзала пролетели практически мгновенно. Паспортный контроль был пройден быстро и организованно, ничем не напоминая российского столпотворения, а багаж, как оказалось, получать было не нужно — он уже находился в автобусе. Григорий, перекинув через плечо ремень своей легкой сумки, прошествовал вслед за юрким смуглым человеком в белом одеянии, бойко тараторящим по-русски, на стоянку.
«Черт побери! — выругался про себя Савенко, забираясь в прохладный полусумрак шикарного салона. — Первый, можно сказать, раз в настоящей загранице, и все бегом. Даже оглядеться не успел как следует…»
Ближнее зарубежье, по которому майора ВВС помотало за годы службы изрядно, можно было не считать; Афган, прихваченный краешком в молодости, — тоже. Что оставалось? «Шестнадцатая республика СССР» Болгария, куда повезло смотаться с Надюхой в девяностом? Раз-два и обчелся…
Незанятых сидений было уже мало и, проклиная себя за нерасторопность («Опять ничего не видно будет!»), майор плюхнулся на мягкую кожу рядом с каким-то здоровяком в белой холщовой куртке, дремавшим, надвинув на нос такого же цвета панаму. От его движения сосед проснулся и оказался все тем же «по…» Степанцовым, улыбнувшимся Грише как доброму знакомому.