Мы зашли в один из домиков. Там бродила пожилая пара. Она с аккуратно завитыми фиолетовыми волосами (итоги борьбы с сединой путем химкраски), с подведенными губами, в больших роговых очках. Он в рубахе навыпуск, седой ежик на голове, руки большие, рабочие. Они уже обошли все три комнаты, ощупали кухню, заглянули в санузел, в душ. За толстыми стеклами ее очков прыгали веселые зайчики. Она уже представляла, как они мчатся по бесконечным американским дорогам и останавливаются там, еде пожелает душа: в лесу, в горах, у реки, на лазурном океанском берегу. Разумеется, на специальных площадках, отведенных для таких вот мобильных домиков. Механики быстро подключают к их домику холодную и горячую воду, канализационную кишку, электричество, телефон, ставят баллоны с газом для кухни. Все это за плату, конечно. Отдельно, разумеется, плата за стоянку.
— Гарри! — простонала она в восторге, прильнув к плечу мужа. — Гарри, какая прелесть!
Судя по всему, Гарри не разделял ее оптимизма. Он что-то подсчитывал в уме. Губы его беззвучно шевелились.
Продавец, сделав стойку, как гончая, почуявшая дичь, замер рядом. Когда старик кончил шевелить губами, продавец сделал легкий шажок ему навстречу.
— В таком домике можно жить постоянно, — подкинул он Гарри еще одну тему для размышлений. — И, вы знаете, многие живут. Не мне вам говорить, как дорого стало сейчас жилье. Плата за квартиры растет с каждым годом.
Продавец целился в супруга, а попал в супругу.
— Гарри, — снова застонала она. — Хозяин уже предупредил нас о новом повышении квартплаты. Ты же не забыл этого.
Старик снова беззвучно зашевелил губами. Теперь продавец атаковал супругу:
— Да, мэм, именно люди в годах и со скромными сбережениями покупают наши домики. Возникли уже целые поселки мобильных домиков. Уже даже есть стандарты: три тысячи пятьсот квадратных футов земли для каждого домика, общая площадка с качелями и горками для детей, электрическое освещение улиц поселка по ночам за счет владельца стоянки. Вы знаете, мэм, теперь многие трейлеры делают всего один пробег: от завода до своей постоянной площадки.
Супруги уединились на кухне. Оттуда доносился то ее стон «О Гарри!», то его сердитое кудахтанье, в котором можно было разобрать отдельные слова и фразы: «… долларов…», «Сколько осталось жить…», «Что мы будем делать потом?..», «Давай подумаем».
Решив, что эта дичь уже обложена и вот-вот сама выпорхнет на него, продавец обратил свои честные очи на нас. Но Москвич не дал ему открыть рта.
— Скажите, — завладел он инициативой, — а можно ли зимовать в таком домике, скажем, в северных штатах?
— М-м-м… — замычал продавец. — Вряд ли. Но в нашей округе в таких домах уже живут свыше пятидесяти тысяч человек.
— Конечно, от хорошей жизни в таких домиках не поселишься, — заключил Москвич. — Но у владельцев мобильных домиков есть одно бесспорное преимущество перед всеми нами. Если лопались плохие соседи, то можно переехать вместе с домом на другой конец поселка.
— О, это превосходная мысль! — оживился продавец. — Надо использовать ее в нашей рекламе…
Улицу, на которой обитал мистер Гартвиг, мы отыскали без особых трудов. Отыскали и одноэтажный домик, сложенный из красного кирпича. На одном из окон была наклеена белая звездочка. По традиции это означало, что один из членов семьи находится на фронте. Перед дверью расстилался травяной газон величиною с крышку письменного стола.
Мы позвонили. На пороге возник мистер Гартвиг. Он был в матерчатых туфлях и домашней куртке.
— А я не очень-то надеялся, что вы придете! — воскликнул он. — Вам ведь запрещают заводить личные знакомства с иностранцами.
— Не волнуйтесь, нам только что удалось связаться с Москвой и согласовать этот визит, — сказал Москвич, подталкивая локтем Вашингтонца.
Мистер Гартвиг не почувствовал иронии. Тут же на крыльце он произнес замечательную речь в защиту свободы и демократии.
— Американцы чувствуют себя совершенно свободными от всех условностей, которые довлеют над вами, — закончил он.
— Особенно свободной от всех условностей чувствовала себя девица, которую мы видели в пивной, — заметил Москвич.
— Вы имеете в виду «Гоу, гоу, герл»? — уточнил мистер Гартвиг. — Вам, советским, непривычны такие развлечения?
— Речь идет не о развлечениях, а о девушке. Ведь она тоже человек.
— Ей платят деньги. Раз в Америке за что-нибудь платят деньги, значит, это стоящее дело. К тому же молодым девушкам часто нравится, когда мужчины смотрят на них жадными глазами.
— А вы бы разрешили своей дочери заниматься этим стоящим делом? — спросил Москвич.
Мистер Гартвиг осекся.
— Ричи! — донесся из комнаты женский голос. — Чего же ты держишь гостей на крыльце?
— Да, да, проходите, джентльмены!
В углу комнаты сидела маленькая худенькая женщина лет сорока пяти и вязала. Над ее головой висела клетка с оранжевым попугаем. Увидя нас, птица нахохлилась, зашуршала крыльями и сказала:
— 3-зз-дравствуйте! В-вв-се идет, к-кк-ак н-ннуж-но!
Мистер Гартвиг почему-то первым делом представил нам не жену, а попугая.
— Замечательная птица, — сказал он, просовывая палец в клетку. — Я купил ее по случаю у одного спившегося матроса, который к тому же был еще и заикой. Он, как видите, слегка попортил товар. Птица нуждается в лечении.
— А как ее лечить? — спросил Москвич.
— В Америке это просто. В Америке есть логопеды, которые выправляют речь даже попугаям. Надо как-нибудь этим заняться.
Помимо попугая, в комнате не было других достопримечательностей. Комната служила одновременно столовой, гостиной и кухней. Вдоль дальней стены расположились газовая плита, холодильник и агрегат для мытья посуды. На низком журнальном столике в красивой рамке стоял портрет молодого капрала.
— Мой сын. Воюет во Вьетнаме. Я с гордостью наклеил звездочку на окно. Пусть все видят, что я воспитал патриота, — понесло опять мистера Гартвига. — Да, господа, мы отстаиваем свободу, любую свободу, кроме свободы разрушить эту свободу.
Он замолчал и посмотрел на нас, словно спрашивая: «Как, здорово я излагаю? Не правда ли?»
— Америка — великая страна, — начал он декламировать снова. — Америка производит товаров больше, чем ей самой нужно, и должна иметь рынки в других странах. Нас хотят лишить этих рынков, и мы вынуждены отстаивать свое право на свободную торговлю любыми средствами, вплоть до штыка.
— Вы хорошо формулируете империалистическую политику, — подзадорил его Вашингтонец.
— Ричи, ты не умеешь разговаривать с людьми спокойно, — укоризненно бросила миссис Гартвиг. — Прошу вас, господа, к столу.
— Конечно, присаживайтесь, джентльмены, — засуетился мистер Гартвиг. — Мы находимся на бывшей территории Мексики, поэтому я решил угостить вас мексиканскими блюдами. Боюсь только, не будут ли они слишком обильными для ваших неподготовленных желудков.
Из уважения к хозяйке мы промолчали. По нашим московским понятиям стол был накрыт без излишней роскоши. Больше того, мы смеем утверждать, что он показался нам весьма скромным. В большой глиняной тарелке лежала обещанная капиталистическая свинья. Не целая, конечно, а в какой-то своей сотой части. Свинина шла в сопровождении отварного риса и фасоли под красным соусом. Стол украшала пузатая бутыль дешевого калифорнийского вина. Бутылку московской водки, которую мы принесли с собой, хозяин поспешно убрал в шкаф.
Едва мы сели за стол, как мистер Гартвиг подскочил и с возгласом: «Чуть не забыл!» — убежал во внутренний дворик. Он вернулся, неся сухую ветку, на которой висели маленькие багровые стручки.
— Это мексиканский перец, — пояснил он. — Ароматная вещь. Попробуйте.
Мы храбро откусили по кусочку багрового перца, и у нас сперло дыхание. Казалось, мы положили в рот по кусочку напалма. Вспотевшие и униженные, с раскрытыми ртами мы сидели перед смеющимся хозяином дома и не могли произнести ни слова.
Демонстрируя свое превосходство перед нами, мистер Гартвиг с удовольствием разжевал два стручка.
— 3-зз-дравствуйте! В-вв-се у нас идет, как н-ннуж-но! — гаркнул попугай.
— Вот именно, — хохотнул хозяин.
Оценив поддержку птицы, он стал развивать перед нами мысль о том, что капиталистическую систему в самом ближайшем будущем ждет небывалое процветание.
— И мы не потерпим, чтобы ваш коллективизм мешал нашему свободному предпринимательству, — пригрозил он нам.
— К слову, а как процветает ваше «Агентство по рекламе и объявлениям?» — спросил его Вашингтонец.
— Какое у него агентство! Только название, — вздохнула миссис Гартвиг. — Ричи работает один. Что-то рисует, если есть заказы, что-то пишет. А ведь нам ежегодно тысячу сто долларов надо вносить в университет за младшего сына. Так хочется, чтобы Стиви получил образование! За дом рассрочку еще не выплатили. И за машину еще платить два года. Конечно, Ричи мог бы зарабатывать и больше, если б не увлекался политикой…
Миссис Гартвиг даже перестала, есть от огорчения. Чувствовалось, что под этой крышей ей живется куда сложнее, чем мужу.
— А мы-то думали, что мистер Гартвиг — капиталист, — съязвил Вашингтонец. — Он так яростно защищает капитализм.
— Нет, я не капиталист, хотя и купил кое-какие акции, — сказал мистер Гартвиг уже без прежнего апломба. — Я средний американец и дорожу тем стандартом жизни, который имею.
Миссис Гартвиг вышла из-за стола и снова взялась за свои спицы.
— Если бы я кое-что не подрабатывала, то нам бы пришлось совсем туго, — сказала она.
Владелец однокомплектного «Агентства по рекламе и объявлениям» сердито взглянул на супругу и в сердцах разжевал еще один стручок перца.
— Женам всегда чего-то не хватает, — пробурчал он, утирая рот салфеткой. — А я довольствуюсь тем, что дает мне бог. Кстати, — обратился он к нам, — почему вы всех своих баптистов отправили в Сибирь?
— Откуда вы это взяли? Баптисты живут, где хотят, свободно молятся в своих молельных домах.