Джейн Кац«ДАЙТЕ МНЕ СТАТЬ СВОБОДНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ»[68]
Из одноименной книги, составленной и отредактированной Джейн Катц
В ноябре 1969 года группа индейцев из различных племен демонстративно захватили пустовавшую правительственную тюрьму на острове Алькатрас в заливе Сан-Франциско.
Объявив себя политическими «ссыльными», индейцы приготовились провести на острове долгую холодную зиму в надежде, что првительство пришлет к ним кого-нибудь для переговоров. Прежде всего они требовали создания учебного и культурного центра, который стал бы связующим звеном для всех индейцев. В начале 1970 года алькатрасские индейцы выпустили следующую декларацию:
Сограждане, мы просим вас присоединиться к нам в нашей попытке улучшить жизнь всех индейцев.
Мы находимся на острове Алькатрас, чтобы поведать всему миру о своем праве использовать нашу землю для блага нашего народа.
В декларации от 20 ноября 1969 года мы заявили правительству, что мы здесь для того, чтобы «добиться разумного использования Земли Великого Духа».
Мы, коренные жители Америки, от имени всех американских индейцев заявляем, что вступаем во владение землей, называемой островом Алькатрас, по праву первооткрывателей.
Мы желаем поступать справедливо и благородно по отношению к белым обитателям этой земли и потому предлагаем заключить такой договор:
Мы покупаем названный остров Алькатрас за двадцать четыре доллара (24) и выплатим эту сумму стеклянными бусами и красной тканью, исходя из имевшего место 300 лет назад прецедента, когда белые купили за такую цену аналогичный остров. Мы знаем, что цена 24 доллара за эти 16 акров — больше, чем заплатили за остров Манхэттен, но нам известно, что за прошедшие годы цены сильно возросли. Наша цена 1 доллар 24 цента за акр — это больше чем 47 центов за акр, сколько получают сейчас за свои земли индейцы Калифорнии.
Жителям этого острова (белым) мы сдадим для пользования часть земли… в пожизненную аренду — до тех пор, пока встает солнце и реки текут в море. В дальнейшем мы будем наставлять обитателей острова на правильный путь. Мы предложим им принять нашу религию, нашу систему образования, наш образ жизни, чтобы они достигли нашего уровня цивилизованности и таким образом вышли вместе со своими белыми братьями из своего несчастного дикарского состояния. Мы предлагаем этот договор с добрыми намерениями, желая в своих сделках со всеми белыми людьми поступать справедливо и благородно.
Мы считаем, что этот остров, называемый Алькатрас, вполне подходит для индейской резервации. Мы хотим сказать, что это место похоже на большинство индейских резерваций, поскольку:
1. Оно не имеет современных удобств и транспортных средств.
2. На острове нет свежей проточной воды.
3. Санитарные условия не отвечают необходимым требованиям.
4. Никто не имеет права добывать на нем нефть и полезные ископаемые.
5. На нем нет промышленных предприятий и безработица очень велика.
6. На нем нет медицинских учреждений.
7. Земля камениста и бесплодна, дичь здесь не водится.
8. Здесь нет учебно-воспитательных учреждений.
9. Населению тут всегда не хватало земли.
10. С населением острова всегда обходились, как с заключенными, и оно полностью зависело от других.
Будет весьма правильно и символично, если корабли со всего света, проходя через Золотые Ворота, прежде всего будут видеть землю индейцев, и это напомнит им подлинную историю страны. Маленький остров станет символом необозримых земель, которыми некогда владели свободные и благородные индейцы.
Как же собираемся мы использовать эту землю?
Сан-францисский индейский центр сгорел, и теперь в городе белых у индейцев нет места, где бы они могли собираться. Поэтому мы хотим создать на этом острове несколько индейских учреждений:
1. Центр по обучению коренных американцев, где наших людей станут обучать нужным профессиям и тому, что необходимо для улучшения жизни и морального состояния всех индейцев. При этом центре будут работать передвижные университеты, управляемые индейцами, которые начнут ездить в резервации и изучать, в чем они нуждаются.
2. Религиозный Центр американских индейцев, где будут устраиваться наши древние религиозные и священные знахарские церемонии. Здесь будут представлены различные отрасли нашей культуры, и нашу молодежь станут обучать музыке, танцам и методам врачевания.
3. Индейский экологический центр станет обучать молодых людей и поддерживать их научные исследования и практические шаги по восстановлению чистоты и первозданного состояния земель и вод. Мы будем очищать воздух и воды прибрежной зоны. Мы постараемся восстановить в этой зоне жизнь рыб и животных и возродить жизнь моря, которому угрожают действия белых людей. Мы построим нужные людям опреснители морской воды.
4. Будет создана большая индейская профессиональная школа, чтобы научить наших людей добывать себе пропитание, повысить уровень их жизни и покончить с голодом и безработицей, губительными для нашего народа. В эту школу войдет, кроме того, центр индейского искусства и ремесел, а также индейский ресторан, в котором посетителям будут предлагать национальные блюда, и это возродит традиции индейской кухни. Этот центр продемонстрирует широкой публике индейские блюда, чтобы все узнали, как красив и возвышен традиционный индейский образ жизни.
Некоторые из современных зданий мы займем под Музей американских индейцев, в котором будут выставлены наши национальные продукты питания и многое другое, что индейцы дали человечеству. В другой части музея будет представлено то, что принесли индейцам белые взамен отнятых у них земель и жизней: болезни, алкоголь, бедность и другие «достижения» культуры (их будут символизировать консервные банки, колючая проволока, резиновые шины, пластмассовые контейнеры и тому подобное). Часть музея составит подземелье, где держали тех индейцев, которые бросали вызов власти белых; это также будет символизировать жизнь индейцев, загнанных в резервации. Музей расскажет о великих и трагических событиях истории индейцев, в том числе покажет нарушенные договора, документы о «тропе слез» и резне в Вундед-Ни и материалы о победе индейцев над Длинноволосым Кастером и его армией.
Поэтому исходя из вышеизложенного мы требуем от имени всех индейцев вернуть этот остров нашему индейскому народу. Мы считаем, что наше требование справедливо и обоснованно, что эта земля должна по праву принадлежать нам до тех пор, пока бегут реки и светит солнце.
Скала в наших руках!
Невзирая на недостаток пищи, медикаментов и плохие санитарные условия, индейцы, занявшие Алькатрас, продержались там две зимы. Один из лидеров этой группы индеец племени ютов Альберт Монтойя заявил, что тяжкие условия жизни на острове сплотили людей. «Самая сильная мечта, какая есть у людей, — сказал он, — это научиться жить всем вместе в мире с землей». Когда Джона Траделла, главного оратора индейцев, спросили, сдадут ли индейцы остров правительственным войскам, он ответил;
Остров стал нам домом. Мы жили тут и выжили… Хорошо, если наш поступок оценят должным образом, но теперь мы начнем действовать… против государственной системы… Мы зашли слишком далеко и прошли через слишком многое, чтобы снова отдавать земли белым.
Позже в своей совместной декларации индейцы Алькатраса заявили:
Наш гнев на множество несправедливостей, причиненных нам с тех пор, как первые белые люди сошли на эти священные берега, сменился надеждой на то, что нам предоставят давно попранное право всех людей распоряжаться своей судьбой и жить в гармонии и содружестве со всеми себе подобными и с природой. Мы узнали, что насилие рождает насилие, и поэтому заняли Алькатрас мирным путем, рассчитывая, что и правительство поступит так же…
Мы гордые люди! Мы индейцы! Мы видели и отвергли многое из того, что предлагает так называемая цивилизация… Мы сохраним наши традиции и образ жизни, давая образование нашим детям. Мы индейцы! Мы возьмемся за руки в невиданном прежде единении. Наша Мать-Земля ждет, когда мы заговорим. Мы — индейцы ВСЕХ ПЛЕМЕН!
Федеральное правительство начало с индейцами переговоры и обвинило их в незаконных действиях; оно даже не пыталось удовлетворить их требования. Весной 1970 года правительство прекратило подачу на остров электроэнергии и воды. А затем в июне 1971 года представители правительства выселили наконец демонстрантов с острова Алькатрас. Так закончилась индейская «война на истощение».
Неизбежно происходили и другие схватки. Северо-западные племена выступали против попыток правительства штата Вашингтон запретить индейцам ловить рыбу сетями за пределами резерваций. По инициативе организации «Индейцы западного Вашингтона за выживание» неоднократно нарушался запрет ловить рыбу. Глава этой группы индеец племени ассинибойн Хенк Адамс заявил, что индейцы ловят рыбу для пропитания, а белые — ради наживы и развлечения. Отняв у индейцев право ловить рыбу, сказал Адамс, правительство допустило большую несправедливость.
Самочинная ловля рыбы в штате Вашингтон оказалась не очень успешной, но привлекла внимание многочисленной публики. Те, кто был заинтересован в торговле рыбой, поддержали правительственные ограничения, а группы белых из «комитетов бдительности» нападали на демонстрантов-индейцев и резали им сети. А потом 19 января 1970 года к Хенку Адамсу подошел белый человек и выстрелил ему в спину. Ранение было тяжелым, но Адамс выжил. Вспоминая о случившемся, он сказал: «Я думаю, в меня стреляли потому, что всего несколько индейцев решились начать разговор о праве на ловлю рыбы!» На вопрос, знает ли он того, кто в него стрелял, Адамс ответил;
Я видел его тысячу раз в кафетериях, я видел его тысячу раз в судах среди присяжных, а также в тысячах различных организаций и одетым в тысячу различных мундиров. Каждый индеец был ранен им еще прежде тысячу раз.
Кампания за самочинную ловлю рыбы в штате Вашингтон достигла апогея в январе 1970 года, когда стреляли в Хенка Адамса. В октябре того же года собрались члены племени пит ривер из Северной Калифорнии и заявили, что в Калифорнии они белым никогда земли не продавали.
Даррел Б. Вильсон, один из индейцев, участвовавший в диспуте о земле, описывает то, что он называет «Вызов индейцев пит ривер»:
Это произошло 27 октября 1970 года. В «Вызове индейцев пит ривер» участвовало около 60 индейцев. Мы ожидали арестов. Нам ответили жестокостью, побоями, угрозами расстрелять из пулеметов. Нам ответили и наручниками, сдирающими с запястьев кожу. И нас сковали вместе. Так не поступают даже с военными преступниками.
23 октября 1970 года чиновники Службы охраны леса прислали нам письмо, требуя, чтобы мы освободили занятое место у Четырех Стран Света[69], у реки Пит-Ривер. Мы отказались.
26 октября они вместе с судебными исполнителями пришли на наш митинг и сказали, что мы должны уйти.
Мы снова заявили, что не имеем ни малейшего желания покинуть хоть один из наших 3368 тысяч акров. И пока пляска оранжевого огня освещала деревья, а из темноты, борясь с пламенем, выползал холод и наше дыхание вылетало маленькими облачками, мы говорили.
Снова и снова наглый двуличный язык белой змеи шипел, что земля принадлежит правительству. Мы требовали, чтобы это потвердил закон, или договор, или действие. У них ничего не было. Значит, это земля индейцев пит ривер, потому что согласно статье 194 25 закона Свода законов США:
«Во всех случаях, когда возникает вопрос о земле и одной из сторон является индеец, а другой — белый, доказать свою правоту должен белый, поскольку индейцы раньше занимали эту землю и ею пользовались».
…Конституция Соединенных Штатов, Статья XIX
…и 5 Поправка
…и Статья VI.
«Мы ждем, что к утру вы отсюда уберетесь. Сборный дом из гофрированного железа, который вы соорудили, мешает проходу. Его надо убрать», — прошипели они.
Мои люди снова решили остаться. Мы не будем выполнять приказаний, которые пролаял белый пес, из-за того, что он наделал много шуму и в глазах его не было жалости…
Они сказали, что наша постройка уродлива и портит вид… Для нас она была прекрасной. Она стала нашей школой. Местом для собраний. Домом для бездомных. Убежищем для нуждающихся в отдыхе. Нашей церковью. Нашей штаб-квартирой. Нашей конторой. Нашим символом уже близкой свободы.
Этот дом также стал для нас центром возрождения нашей приниженной, обескровленной и разоренной культуры. Нашим началом. Это было наше солнце, которое встает в ясный весенний день, когда на небе ни облачка. Это было хорошее, чистое место, глядя на которое сердце радовалось. Небольшое место на земле. Наше место.
Полдень, 27 октября. Они пришли –150 вооруженных людей — и принесли с собой пулеметы, автоматы, винтовки, пистолеты, дубинки, едкую жидкость, привели собак, не забыли цепи, наручники и ненависть. Они приближались, как гестаповцы. Не лица — маски. Не спеша, как змеи, окружали нас. Глаза — полные ненависти провалы. Было ясно, чего они хотели. При первой же возможности убивать!..
Мужество, проявленное моими людьми 27 октября, достойно похвалы. Потому что лишь узкая полоска отделяла безоружных людей от нападавших — вооруженных пулеметами зверей.
Пока наш президент Мики Гемил спорил с офицером, вице-президент Росс Монтгомери начал валить громадное дерево. Мы хотели убедиться, что полицейские не осмелятся подойти и удалятся. Мы хотели, чтобы нас арестовали.
В воздухе мелькнула белая полицейская дубинка. Она была нацелена в затылок Росса Монтгомери. Я отвел удар. Уверен, что этот удар раскроил бы Россу череп — его нанес белый со всей силой ненависти, на какую способен человек. Спустя два месяца у меня еще болит почерневшая рука. Этот удар белого дьявола начал Битву у Четырех Стран Света. «Сотни тысяч лет жил здесь мой народ. Я не уйду. Вам придется меня взять». Какая-то жидкость залила мне глаза. Жгло так сильно, что я едва не упал. Я стал искать воду, чтобы ослабить жжение…
Они оттеснили нас к нашему дому. Дьяволы были со всех сторон, они размахивали дубинками и винтовками. Ух! Рядом со мной в свете солнца просвистела другая дубинка. На этот раз она ударила Эрика Матилью. Кровь хлынула и залила все вокруг. Еще удар, на этот раз по незащищенной шее. Я схватил дубинку. В меня вцепились когти. Зверь в синем мундире несколько раз ударил меня в живот. Один из нйх подошел ко мне сзади, надел мне на голову рогатку и защелкнул замок у меня на горле. Вскоре я упал, и бездушные дьяволы навалились кучей на меня.
Я лежал лицом вниз, на мне защелкнули наручники и кандалы, один из полицейских несколько раз ударил меня по затылку…
Мы сражались, и нас зверски избивали. Белые руки сжимали приклады, когти тянулись к спусковым крючкам и резиновым дубинкам метровой длины. И они били стариков и детей, слепых и глухих, здоровых и хромых… Нас согнали в кучу, как хищных зверей, и бросили в полицейские машины. Когда нас «обезвредили», появилось 50 человек из службы охраны леса, они принялись ломать нашу постройку, словно она совершила против них великий грех.
Вскоре жалкие остатки нашего дома погрузили на грузовик и увезли в Реддинг. Большинство из нас попало в федеральную тюрьму Сюзанвилля, а потом нас (в цепях) переправили в Сакраменто. Небольшая группа заключенных последовала за нашим домом в тюрьму города Реддинг. Ее открытые челюсти походили на гигантскую ловушку, и, когда дверь из легированной стали захлопывалась, казалось, что стреляет пушка.
Мы просили полицейских арестовать нас за нарушение границы частных владений, но не знали, что человек (черный, коричневый или желтый) не может нарушить границу собственной территории. И им не хочется признаваться на суде, что они боятся законов, которые сами же пишут, даже если мы по ним живем. Поэтому мы будем и впредь бросать им вызов. Возможно, кое-кому из нас придется умереть, чтобы добиться слушания нашего дела в суде. Трудно поверить, что в этом умирающем обществе люди могут мирно договориться. Я уверен, что кое-кто из нас готов бросить вызов природе, чтобы изменить общество ради блага всех людей.
У Четырех Стран Света арестовали немногих. Арестованных били, добиваясь покорности, их обвиняли в нанесении оскорблений, но редко кто из полицейских говорил: «Вы арестованы. По конституции вы имеете право не отвечать на вопросы…»
10.00, 15 марта 1970 года. Судебное разбирательство. Сакраменто. Найдем ли мы в суде справедливость? Исходя из 400-летнего опыта, это кажется очень сомнительным.
1. Предъявлено обвинение. В оскорблении должностных лиц федерального правительства–13 человек.
2. Предъявлено обвинение. В порубке деревьев–6.
3. Предъявлено обвинение. В оскорблении должностных лиц администрации штата — 5.
4. Предъявлено обвинение. В сопротивлении чиновникам при исполнении ими своих обязанностей — 6.
5. С нескольких пожилых лиц обвинения были сняты.
Теперь, бросая вызов всем белым, которые слепы душой, которым Великий Дух не дал земли и потому они полны ненависти, которых так воспитали, что они считают себя богами, и поэтому их нельзя ни о чем спрашивать (а только им повиноваться), которые повсюду в мире нарушают законы, за что нас сажают в тюрьмы, и они же считают это правильным, я должен сказать от моего народа:
1. Мы защищали своего Бога и понимаем, что ваши боги вас покинули, но мы вас в этом не виним.
2. Мы пытались защитить нашу Мать-Землю, но, согласно вашим законам, мы злодеи. Хотя законы, которым мы обязаны повиноваться, вы можете произвольно нарушить. Мы стараемся это понять.
3. Мы защищали наш дом. Этого вам не понять. Вы думаете, что ценить свой дом мы не можем. А если кто-нибудь приходит в дом к вам, вы вооружаете всех до единого и приказываете им убивать.
4 Мы строили школу, чтобы наши старики могли учить нас мудрости, хотя нам известно, чго для вас старики — это обуза и от них надо «избавляться».
5. Мы защищали друг друга. Мы знаем, что ваше уважение друг к другу очень невелико. Оно почти угасло, и поэтому мы не можем ждать от вас настоящего понимания.
6. Мы защищали свои жизни. И хотя нам непонятно, как это вы, защищая себя пушками, смеетесь над нами, когда мы защищаем своих детей голыми руками и палками. Мы не считаем вас злодеями, но вы росли в невежестве, ставя себя превыше всех, и ненависть вводит вас в заблуждение.
7. Зная все это о вас, мы по-настоящему вас ненавидеть не можем. Мы жалеем вас и просим наших духов смягчить ваши сердца, потому что путь, по которому вы идете, ведет только к смерти. Ваша церковь говорит, что он ведет к жизни. Ваша церковь вам лжет. Ваша церковь погибнет, потому что и ею руководит страх.
Вот это мы и делали 27 октября 1970 года. Вы не хотите верить, потому что видеть правду вам не дано. В сердцах ваших лишь пустота. В ваших глазах только одиночество. В церкви, куда вы ходите говорить с богом или о боге, одна только фальшь.
Потому что Бог, если он дух добрый, давно бы от вас отвернулся, когда вы убивали бизонов и уничтожали мой народ. Больше сказать нечего. Ваш образ жизни вызывает в моем сердце скорбь, потому что вы должны умереть, и вы убьете всех людей, когда ваше змеиное тело станет извиваться в агонии и муках смерти.
То будет время, когда солнце уже больше не взойдет.
В сентябре 1971 года участники Движения американских индейцев (ДАИ) национальной организации индейских активистов, захватили пустовавшую станцию береговой охраны в Милуоки, штат Висконсин, заявив, что эта земля принадлежала индейцам.
Говорит Герберт Паулс, один из индейских борцов:
«Мы снова завладели этой собственностью по праву договора и по праву самой насущной потребности — праву моральному».
Паулс подчеркнул, что он следует традиции другого индейского борца — вождя Красное Облако. Сто лет назад этот вождь сказал:
Если б Великий Отец не допустил в мою страну белых, мир длился бы вечно, но раз они мне досаждают, мира не будет… Все, что я хочу, законно и справедливо. Я пытался получить это от Великого Отца, но напрасно.
В середине 1972 года представители 150 различных индейских племен встретились в Сент-Поле, штат Миннесота, чтобы найти ответ на проблемы, которые, по их словам, создало федеральное правительство. В своем решении из 20 пунктов индейцы прежде всего просят создать комиссию из вождей племен и старейшин, выбранных индейцами. Индейцы объяснили, что задача комиссии — пересмотреть все договора с федеральным правительством. После митинга в Сент-Поле караваны индейцев пересекли страну, направляясь в Вашингтон, округ Колумбия. Одним из организаторов «Тропы Нарушенных Договоров», как стала называться комиссия, был Клайд Беллькур, принимавший участие в создании ДАИ. Говоря о «Тропе Нарушенных Договоров», Беллькур сказал:
Наша программа была выдвинута для того, чтобы в Соединенных Штатах, как и во всем мире, осознали, что же происходит с индейским народом здесь, в Америке…
Мы прибыли в Вашингтон 1 ноября 1972 года, в неделю выборов, и все двери оказались заперты. Места, где мы должны были ночевать, были закрыты… и поскольку нам негде было остановиться, мы двинулись к Бюро по делам индейцев (БДИ)… в здание, которое принадлежит индейцам.
Индейцы просмотрели папки с документами и обнаружили, что со дня основания БДИ правительство США всегда было причастно к уничтожению индейского народа, принимая специальные акты для размещения племен в резервациях… Мы обнаружили, что разграбление земель продолжается… Правительство говорит об ущербе, нанесенном зданию БДИ, но не говорит об уничтожении духовных ценностей, культуры и самой жизни индейцев.
Демонстрации привлекли внимание общественности к требованиям индейцев, но не привели к широким реформам, которые, по мнению индейских вождей, были крайне необходимы. В феврале 1973 года индейские борцы подняли оружие, подобно воинам прежних времен. Участники Движения за гражданские права для племени оглала-сиу вместе с участниками ДАИ заняли позиции в печально памятном месте — Вундед-Ни, штат Дакота, где в декабре 1890 года 7-й кавалерийский эскадрон расстрелял из пушек 250 индейцев.
Вооруженные ружьями 22 калибра, индейские борцы заняли историческую деревню в резервации Пайн-Ридж. Отказавшись выполнить приказ правительства разойтись, они объявили это поселение независимым от Соединенных Штатов, где живет «Независимый народ оглала-сиу».
Рассел Минс из ДАИ предупредил:
«Если кто-либо из иностранных должностных лиц — особенно из американских — зайдет сюда, это будет расценено как военное выступление».
Чтобы сдерживать «армию» индейцев из 200 человек, федеральное правительство блокировало деревушку, окружив ее плотным кольцом из полицейских и агентов ФБР, вооруженных пистолетами, винтовками и пулеметами. Дополнительную помощь им обеспечивали бронетранспортеры и боевые вертолеты.
Задолго до этого индейцы объявили о своем намерении избавить народ оглала-сиу от злоупотреблений, поддерживаемых БДИ племенных органов управления, которые они обвиняли в коррупции и проведении политики «полицейского государства».
Разъясняя позицию индейцев, Клайд Беллькур сказал:
Вожди и старейшины племен пригласили нас в эту резервацию… Трижды по самым разным случаям пытались они привлечь к суду президента их племени. Они просили провести референдум о реформе их конституции… У них ничего не вышло. Это возможно для людей белых, но не для индейцев. Они хотят иметь подлинные органы управления племен… Хотят непосредственно сами распоряжаться своей судьбой. И хотя их (этих вождей и старейшин) поддерживал народ, правительство каждый раз присылало федеральную полицию и пулеметы… чтобы в очередной раз расколоть и перессорить людей…
Выкурив с нами трубку мира и каждого из нас обняв, вожди и старейшины просили нас сделать все необходимое для разоблачения тех условий, в которых живут индейцы в резервациях и по всей стране. Вундед-Ни в Южной Дакоте выбрали потому, что это средоточие эксплуатации индейцев в этой стране. Там живет всего 49 индейских семей, а церквей 12… В Вундед-Ни основали свою торговую факторию Гильдерсливы… которые благодаря системе кредита контролируют теперь почти все земли индейцев… и продают индейцам продовольствие по сверхвысоким ценам; покупают у них за 5 долларов расшитые бусами мокасины, а на другой день индейцы видят эти мокасины в витрине, но цена им уже 60 долларов… Именно в Вундед-Ни члены ДАИ, оглала-сиу, вожди племен, старейшины и их сторонники решили стоять насмерть…
Когда мы пришли в Вундед-Ни, с собой у нас были только наши священные трубки мира, наши шаманы и готовность отдать свои жизни за то, во что мы верим.
Реакция на оккупацию Вундед-Ни была разной. Сторонники Ричарда Вильсона, президента племени в резервации Пайн-Ридж, защищали свое правление и процедуру выборов, благодаря которой он оказался у власти. Они утверждали, что не Вильсон, а сама «система» тормозит прогресс. Активных борцов они называли «кучкой ренегатов» и «выскочек». Кое-кто из живших в Пайн-Ридже жаловался, что оккупация деревни привела к уничтожению их собственности, что доходы индейцев упали, а правительство перестало давать субсидии на строительство домов для индейцев.
Но многие индейцы сравнивали борцов ДАИ с героями-воинами давних времен и стекались в деревню, чтобы их поддержать. Посланцы разных племен индейского народа приходили в Вундед-Ни подтвердить, что в органах управления резервациями необходимо провести решительные реформы. Молодая женщина из Миннесоты сказала: «Я здесь, потому что хочу улучшить жизнь моего народа».
Осада Вундед-Ни продолжалась и в течение весны 1973 года. Федеральное правительство послало туда сотни блюстителей порядка. При перестрелке один агент ФБР был ранен, а два индейца убиты. Правительство усилило блокаду, теперь в деревню уже не поступали медикаменты и продовольствие. В конце концов 8 мая 1973 года сопротивлявшиеся борцы решили заключить соглашение; одновременно они обвинили правительство в вероломстве. Клайд Беллькур вспоминает:
Многих из наших правительство арестовало. Их сковывали вместе ножными кандалами… Сотни людей, договорившись о мирном урегулировании, сложили оружие (sic!), а с ними так вероломно поступили. Мы говорим, что правительство снова явно нарушило договор. В Вундед-Ни наступила всего лишь передышка.
Несмотря на это, Беллькур полагает, что оккупация Вундед-Ни свою задачу выполнила:
Мы показали правительству, что договоры следует уважать; если это не будет делать федеральное правительство, то это будет делать сам индейский народ… Мы сказали представителям правительства, что не они владельцы этой страны… что хозяева этой земли мы. В конце месяца время платить ренту, и мы здесь, чтобы ее собрать.
Несмотря на то что правительство обвинило индейских борцов в незаконном захвате Вундед-Ни, они по-прежнему были полны решимости продолжать борьбу за признание договорных прав индейцев и реорганизацию органов управления племен. В 1974 году на суде в Сент-Поле, штат Миннесота, лидеры ДАИ Рассел Минс и Деннис Бэнкс получили возможность изложить общественности суть дела. Они обвинили федеральное правительство в незаконных действиях, например в подслушивании телефонных разговоров с целью запугать лидеров индейцев и подавить их политическую активность.
Защищая права индейцев, Деннис Бэнкс выступал против «несправедливости правительственной системы аренды земли» в таких резервациях, как Пайн-Ридж.
По его словам:
Белые владеют своими ранчо, которые заполучили хитростью у индейских племен, купив их по мизерной цене 80 центов за акр. Владельцы ранчо получают прибыли, а индейцы, законные хозяева этой земли, живут в бедности.
Бэнкс критиковал также вождей племен, которые позволяют белым осваивать природные ресурсы. Он назвал это предательством интересов индейского народа.
16 сентября 1974 года после восьми месяцев судебного разбирательства окружной судья Фред Никол отверг все государственные обвинения против Бэнкса и Минса в связи с оккупацией Вундед-Ни. Осудив министерство юстиции за отказ решить дело при участии 11 присяжных (12-й заболел), судья Никол обвинил сторону, подавшую в суд, и ФБР в сокрытии доказательств и в жестоком обращении со свидетелями. Дополнительной причиной для освобождения заключенных, указал судья, является незаконное использование правительством военных сил для прекращения в 1973 году оккупации деревни индейцами. Лидеры ДАИ расценили это как победу своего дела.
Стремление ДАИ «противостоять правительству» приветствуется не всеми индейцами. Борцов в Вундед-Ни обвиняли в том, что они учинили там беспорядки, а потом ушли, предоставив местным индейцам расплачиваться за последствия. Чиппевейский журналист Джеральд Визенор считает, что «ДАИ подняло в прессе ряд важных проблем, их обсуждение успеха не имело». Визенору хочется, чтобы лидеры ДАИ попытались «добиться хоть каких-то перемен».
Однако сейчас видны признаки того, что ДАИ начинает действовать в новом направлении. В июне 1974 года в Южной Дакоте на земле племени сиу около Стэндинг-Рок состоялась историческая конференция ДАИ. На ней 3000 коренных американцев представляли почти 100 различных племен. Главным достижением конференции явилось создание Интернационального совета индейских договоров. Этот совет был сформирован, чтобы добиться принятия индейского народа в Организацию Объединенных Наций, и тогда их требование к Соединенным Штатам — признать и уважать прежние договора — могло бы получить поддержку всех входящих в ООН наций. Индейцы говорили, что они будут вести переговоры с правительством о возврате им их земель не как граждане Соединенных Штатов, а как «суверенный народ».
Совет принял «Декларацию постоянной независимости», в которой, в частности, говорится:
Правительство Соединенных Штатов в VI статье своей Конституции признает договора частью Верховного Закона Соединенных Штатов. Мы будем мирно применять все юридические и политические средства, чтобы заставить Соединенные Штаты признать эту часть своей Конституции и тем самым уважать свои договора с коренными жителями страны.
В борьбе за независимость коренных жителей мы постараемся заручиться поддержкой общественности всего мира.
Мы, члены Интернационального совета индейских договоров, следуя заветам наших предков, внимавших Великому духу, уважая нашу священную Мать-Землю, всех ее детей и тех, кто еще не родился, отдаем свои жизни за наши Международные договорные права.
Кто выступает сегодня от имени индейцев? Ни один человек или организация не могут на это претендовать, потому что племена индейцев Северной Америки все еще очень разобщены. Но помимо ДАИ, широкой поддержкой пользуются еще и другие индейские организации. Назовем лишь некоторые — Национальный конгресс американских индейцев, Национальный Совет индейской молодежи, Национальная ассоциация председателей племен и Американцы за равные возможности для индейцев. Все эти организации стремятся укрепить органы управления племен, добиться законодательных реформ, изменений в системе образования, а также увеличения ассигнований на строительство в индейских поселениях. Цель у всех одна, но методы борьбы очень разные. В своих требованиях индейцы до сих пор не единодушны. Но, говоря словами Вайна Делории, индейцы обладают «несгибаемым единством, которое помогло им выжить в течение четырех веков преследований». «Мы выживем, — говорит Делория. — Мы выживем, потому что мы народ, объединенный гуманностью».
Сегодня, почти через 500 лет после того, как белые впервые закабалили коренных жителей Нового Света, индейское сопротивление снова на подъеме. Коренные американцы, закурив свои трубки мира, посвящают себя делу завоевания независимости и равных возможностей, в которых на родине им так долго отказывали. Вайну Делории будущее рисуется светлым:
Ночь уступает дорогу дню. Вскоре индейцы снова будут стоять полные сил, гордо выпрямившись…
Гарри МаурерБЕЗ РАБОТЫ[70]
Книга эта о безработных. Но в отличие от большинства книг, посвященных этой теме, она действительно о безработных, о живых людях, а не о цифрах. Более того, она, по существу, и написана самими безработными: ведь ее содержание составляют их рассказы-исповеди. Это книга о секретаршах, строителях, биржевых маклерах, учителях, сварщиках, инженерах, водителях автофургонов — об их мыслях, чувствах, об их жизни. О политике и экономике речь тут тоже, конечно, идет, но не в тех абстрактно-статистических категориях, которыми принято оперировать при анализе безработицы, а с привлечением фактов и выводов из личного опыта. В этой книге люди раскрывают конкретную повседневную сущность безработицы, рассказывая о том, как они изо дня в день прочесывают город в поисках работы; каким ударом может стать получение «розового листка» — уведомления об увольнении; как они корпят над бесконечными «резюме» — краткими автобиографиями для потенциальных работодателей; как стараются добиться «интервью» — попасть на прием в отдел кадров фирмы, где есть вакантное место; как воруют арбузы с бахчей и как кончают жизнь самоубийством; как проклинают всевышнего и молят его о том, чтобы им хватило сил оправиться после болезни.
Для многих героев этой книги собственное жилье превратилось в тюрьму без решеток, но есть и такие, кто радуется избавлению от работы, что была не лучше тюрьмы. — Одних годы вынужденного безделья сломили, — другие же отыскали в себе резервы душевных сил, которые дают им возможность продержаться и даже — в известном смысле — чувствовать себя победителями. Короче, мужчины и женщины, говорящие со страниц этой книги, очень разные, непохожие друг на друга. Однако все они испытывают общее чувство, иногда оно выражается определенно и резко, иногда менее определенно, иногда, если их мысли еще не вызрели в сознании, в виде смутной тревоги, которая звучит в их речах. Чувство это можно обозначить так: по отношению к ним совершено преступление.
У людей, потерявших работу, отнято нечто самое существенное, и они ощущают себя ограбленными. Растерянность, столь часто звучащая в их словах, сродни растерянности человека, который, придя домой, обнаруживает, что в его квартире все перерыто, а ценные и дорогие ему вещи исчезли. Когда рабочего человека лишают работы, он испытывает такое же ошеломляющее потрясение: чувствует, что над ним совершено насилие, надругательство над его личностью, он испытывает страх, беспомощность, ощущение полного краха. Притом ощущение краха здесь несравнимо острее, ибо труд, как наглядно свидетельствует тоска по нему у безработных, по-прежнему остается основной потребностью человека — и это несмотря на то, что в сегодняшнем мире он приобретает все более изнуряющий характер. Работа дает человеку не только средства к существованию, но и важное сознание собственной причастности к людям, общности с ними.
Просматривая материалы для этой книги, которые собирал два года, проехав за это время двенадцать тысяч миль и побеседовав с сотнями людей во всех уголках США, я обнаружил, что привнес в них свое особое отношение к безработным. Я стремился измерить ущерб, причиняемый людям безработицей, но оценивал его под углом зрения способности — или неспособности — людей справиться с ее последствиями. Меня интересовало, почему некоторые мужчины и женщины, лишившись работы, впадают в отчаяние, начинают пить и даже кончают с собой, тогда как другие, не теряя способности сопротивляться, перестраивают свою жизнь и выходят из испытания еще более закаленными. Почему одни семьи распадаются, не выдержав бремени трудностей, тогда как другие сплачиваются. Вопросы эти так и остались без ответа, однако, по мере того как я обращался со своими вопросами все к новым и новым собеседникам, во мне копилось возмущение, подсказывавшее, что избранный мной подход ошибочен. Во-первых, психологические мотивы той или иной реакции человека на обрушившуюся беду так глубоко скрыты в тайниках его души, что их невозможно выявить в двухчасовой беседе. Во-вторых, рассматривая безработицу как своего рода состязание, в котором налицо победители и побежденные, я отдавал дань типично американской тенденции — прежде всего возлагать вину на пострадавшего. Спору нет, у разных людей различен и запас мужества, оптимизма, веры в себя, изобретательности. Но суть дела совсем не в этом. Суть в том, что в наше время никого — ни слабого, ни сильного — нельзя безнаказанно подвергать испытанию вынужденным бездельем. И речь здесь идет не о личной несостоятельности, а о несостоятельности коллективной. Мы не заботимся о ближнем.
Почему мы миримся с тем фактом, что каждый десятый американский трудящийся полностью или частично безработный? Ответ непрост и связан с нашими глубоко укоренившимися историческими и культурными традициями. Но решающую роль играет здесь идеологическая установка. Всякому, кто учился в американской школе, кто смотрит телевизор или читает газеты, знакома следующая доктрина. В условиях системы «свободного предпринимательства» каждому воздается по заслугам. Способные, честолюбивые и работящие, естественно, идут в гору, тогда как менее достойные опускаются на дно. Преодоление трудностей не только возможно, но и необходимо для проверки человека. Следовательно, безработные — это никчемные и ленивые субъекты, которые на самом деле не хотят трудиться.
Подобный взгляд утвердился с самого рождения капитализма. Смысл его оставался всегда одним и тем же — заставить рабочих мириться с тяжелой, нудной и низкооплачиваемой работой, поддерживать в них надежду на жизненный успех, играя на их страхе скатиться вниз, в презираемый низший класс людей, живущих на пособие. Предприниматели, которые самым прямым образом заинтересованы в дешевой и послушной рабочей силе, всегда были самыми рьяными проповедниками «железобетонного» индивидуализма. Средства массовой информации лишь «оркеструют» эти мотивы — например, систематически сообщают о «жульничестве» лиц, получающих пособия по бедности и безработице. Эти сообщения, в которых бедняки представляются шайкой воров, одновременно маскируют тот прискорбный факт, что пособия не обеспечивают достойного человека уровня жизни.
Признав необходимость программы социального обеспечения, наша страна не сделала еще одного шага вперед, каким явилось бы обеспечение каждому ее гражданину права на труд, столь же важного, как свобода слова, печати, вероисповедания, собраний и т. д.
Даже скромный, беззубый законопроект вроде так называемого «билля Хэмфри—Хокинса», призывающего правительство постепенно понизить безработицу до уровня трех процентов, едва не был провален в конгрессе главным образом потому, что деловые круги встречают в штыки всякое упоминание о полной занятости. Их возражения хорошо известны: они выдвигались еще против программ «нового курса» Ф. Д. Рузвельта. Во-первых, полная занятость-де практически неосуществима, если не сказать невозможна; во-вторых, она погубила бы капитализм и вместе с ним наши права и свободы личности. Первый довод основывается на представлении, что полная занятость привела бы к гибельной инфляции. Многочисленные специалисты — не говоря уж об опыте других стран — оспаривают правильность этой посылки, равно как и лежащей в ее основе идеи, будто инфляцию вызывает главным образом рост заработной платы. Ну, а второй довод вообще нельзя принимать всерьез, поскольку на протяжении последних полутора столетий истерические предупреждения об опасности, якобы угрожающей «свободному предпринимательству», пускались в ход с целью воспрепятствовать принятию каждого важного предложения в области социального обеспечения, начиная от запрета на применение детского труда и кончая разрешением создавать профсоюзы. Что же касается мнимой угрозы нашим свободам, то реально речь могла бы идти разве лишь о свободе предпринимателей нанимать и увольнять людей по собственному усмотрению, срывать начинания профессиональных союзов да платить трудящимся низкую зарплату — свободе, которой они широко пользуются благодаря массовой безработице.
Значительное большинство героев этой книги — вовсе не политические борцы. Они хотят отстоять свое право выжить, не опуститься, сохранить достоинство. Удержаться от пьянства, не срывать зло на жене, заставить себя с утра погрузиться в изучение объявлений о приеме на работу в газете — вот круг их повседневных забот. Даже их праведный гнев, который при иных обстоятельствах мог бы толкнуть их на поиски взаимопонимания, к совместным действиям, не ведет никуда. «А чего психовать? — говорит, например, Джимми Грин. — Толку-то от этого никакого, значит, злись не злись, как ты есть безработный, никто не прибежит: на, пожалуйста, тебе работу. Так что уж лучше улыбаться да кланяться — глядишь, чего-нибудь и получишь».
Как видим, в такой позиции явно недостает глубокого осознания истинных причин общей беды и того, как можно было бы изменить положение. Осознание человеческой солидарности не получало широкого распространения в стране, наверное, со времен кризиса конца двадцатых — начала тридцатых годов. Реформы рузвельтовского «нового курса», в какой-то мере облегчившие условия жизни безработных, до этого совершенно невыносимые, безусловно, способствовали затуханию подобных вспышек сознания. Сегодня вместо этого — гнев людей-одиночек, горечь несправедливо наказанных, растерянные попытки понять, какой именно удел отводит им бесчеловечная система.
Вот почему мои беседы с большей частью безработных, чьи истории попали в эту книгу, оставили у меня — при всем моем восхищении их исключительной стойкостью и жизненной силой — довольно грустный осадок. Они держатся стойко, во многих случаях это упорство великолепно. Но оно куплено дорогой ценой. Расплачиваются за него чувством оторванности от людей, бессилия и безысходности. «Не за что зацепиться», — говорит Лора Гордон. А как себя чувствуют те, кому есть за что зацепиться? Возьмем Дирка Робинсона. Он целый год ждет решения арбитра по трудовым вопросам, надеясь снова вернуться на свое рабочее место, откуда был уволен. Другой работы он найти не может, потому что его имя внесено предпринимателями всей округи в «черные списки». По его словам, он потерял все — жену, детей, друзей, дом, сбережения. И все же, говорит он, «я хотел бы вернуться на прежнее место. Хотя я страшно возмущен компанией, моя работа мне нравилась. Если я вернусь туда, то вернусь победителем. Я буду сознавать, что стоял до конца и выиграл. Раз люди увидят, что я не сдался, несмотря на развод и прочие беды, и вернулся победителем, может быть, это придаст кое-кому смелости». Человек, который все потерял, так не говорит. Дирк Робинсон знает, что сделанный им выбор имеет общественный смысл: борьба, которую он ведет, немало значит для других мужчин и женщин. Это знание повышает чувство его собственного достоинства, помогая преодолевать горечь лишений и утрат. «Очень жаль, но…»
Для многих весь последующий опыт жизни в качестве безработного определяется ее самым первым жестоким, травмирующим моментом — увольнением. Сплошь и рядом удар обрушивается без предупреждения, после долгих лет беспорочной службы.
Миниатюрная женщина с живым лицом, ей еще нет сорока. Она разведена с мужем и имеет дочь, которая учится в колледже. До увольнения Грейс Китон около пятнадцати лет работала в книжных издательствах.
Работать в издательстве я начала в 1961 году. Как раз тогда наступила эра слияния, сближения, срастания и создания концернов, в результате чего книгоиздательское дело превратилось к концу 60-х годов в любимое детище Уолл-стрит.
Оно оживилось, и работать стало даже интересней. Кое-где руководство перешло из рук старых рутинеров к интеллектуалам, кое-где — к напористым дельцам. Во многих отношениях это обещало перемены. Можно было надеяться на глоток свежего воздуха, на постепенное вытеснение целлулоидной эстетики.
Поначалу я недолго занималась информацией и рекламой в издательстве, выпускающем книги в твердых переплетах, потом перешла в фирму, специализирующуюся на дешевых массовых изданиях. Там проработала двенадцать лет. Срок солидный. Благодаря усердному труду, старательному изучению своего ремесла и т. д. и т. п. постепенно продвигалась по служебной лестнице, покуда не заняла хорошую и интересную должность. Вот здесь я начала ощущать на себе давление корпорации.
Давили через начальника и начальника моего начальника. Выражалось это в требованиях повышать доход, сокращать расходы, проверять работы сотрудников, периодически производить сокращения штатов. На меня жали все сильнее, заставляя решать сложные задачи коммерческого предприятия; обстановка становилась все напряженней, а сама работа — все менее привлекательной. Но из-за хорошего жалованья я не могла взять и уйти. Мне нужно было содержать себя и ребенка. Очень трудно отказаться от работы, к которой привык. Хотя теперь-то мне ясно, в каком напряжении я жила все эти годы. Тогда это не так осознавалось.
В компанию, владеющую контрольным пакетом акций моего издательства, входят самые разные предприятия. Она покупает и продает недвижимость. Имеет свои теле– и радиостанции. Владеет сетью фирм по уходу за зелеными насаждениями, ссудным банком, золотыми приисками, грейпфруктовыми плантациями в Калифорнии и еще бог весть чем. Служить в ней — все равно что работать в какой-нибудь «Дженерал моторе», не находясь под защитой профсоюза. Из тебя выжимают все соки. Притом корпорация покупала все новые и новые фирмы, продолжая свою безоглядную экспансию. К нам она предъявляла такие же жесткие требования, как если бы мы были не издательством, а отделением «Дженерал моторе» или «ИТТ». В сущности, у нас-то, наверное, гонка была еще почище. Ведь в издательском деле каждый продукт по-своему уникален. Это вам не серийные «форды»!
Что послужило причиной вашего увольнения?
Никакой причины не было. Гром грянул среди ясного неба. Правда, за несколько дней до этого мне вдруг стало чудиться, что происходит что-то неладное и ужасное. Не могу даже объяснить, что именно. Скажем, вижу двух сотрудников там, где обычно их вместе не увидишь. Или еще что-нибудь в этом роде. Но вот мой начальник вызывает меня на 10.30 утра в свой кабинет. Вхожу с кипой бумаг и спрашиваю: «Вы хотели начать с этого контракта?» «Нет, — отвечает он, — я хочу начать с того, что больше вы не работаете в этой компании». В компании, которой я верой и правдой служила двенадцать лет. Почему я не умерла — сама не знаю…
Это был самый страшный удар в моей жизни. Я пережила развод. За несколько месяцев до увольнения я похоронила отца. И по причине своего характера, и в силу обстоятельств испытала на своем веку достаточно нервных потрясений, но никогда не переживала ничего подобного. Никогда. И вот что интересно — еще долго после этого я у каждого собеседника первым делом спрашивала: «Вас когда-нибудь увольняли?» Ведь мне казалось, что тот, кто сам не прошел через это, просто меня не поймет. И поначалу так оно и было. Мне давали понять, что я не только никудышный работник, раз компания решила меня уволить, но что я вообще дрянь. Может, самая худшая из дряней. Может, мне вообще не надо было родиться. Все это не просто отнимает у вас веру в себя. Это уничтожает вас, полностью.
Удивительно, что люди, уволенные в связи с закрытием отдела или предприятия, рассказывали мне, что испытывали такое же чувство. Все говорили об одном и том же. Есть что-то такое в самом факте увольнения… Видимо, в нашей вере в труд и нашем отношении к труду заложена надежда, что, раз ты работаешь хорошо, тебя ожидает вознаграждение. В хорошей работе есть, если воспользоваться старомодным словечком, что-то здоровое. И где-где, а уж здесь должна быть справедливость. «Хорошие люди всегда получат работу». Сколько раз слышали вы эту сентенцию? Так вот, враки это, чушь. Все не так. Но мы все же верим этому… Вот почему увольнение причиняет такую травму. Я до сих пор от нее не оправилась…
Ну, и, конечно, я была вне себя от ярости. Просто задыхалась. Чувствовала себя обманутой, преданной. Это был какой-то взрыв эмоций. Возмущение предательством. Тоска. Потрясение. Наверное, здесь есть что-то общее со смертью. Мне не приходилось сталкиваться с внезапной смертью: мой покойный отец — ему было почти восемьдесят семь лет — не болел, он просто угас. И еще одного близкого человека я потеряла. После их смерти я почти явственно ощущала что-то вроде катарсиса, и приходило утешение. А вот после увольнения я не испытала ничего подобного. Может быть, потому, что смерть реальнее, чем увольнение. Так или иначе, с тех пор я плохо сплю. Чуть ли не каждую ночь просыпаюсь в ужасные предутренние часы — в четыре, в пять — и в каком-то кошмарном полусне думаю о том, как меня уволили или кому я этим обязана. Думаю, какая же это жестокость! Нет, пожалуй, это больше похоже на изнасилование, чем на смерть. Над тобой совершают грубое надругательство, и ты беспомощна. Это ужасно!
За долгие месяцы без работы люди меняются. Возрастает или слабеет их уверенность в себе, другими становятся жизненные цели; они открывают в своих характерах стороны, о которых раньше не подозревали. Их отношение к работе, обществу и жизни претерпевает изменения. В этой главе люди рассказывают о такого рода переменах.
Зеленый дом на окраине небольшого городка в штате Индиана. С трех сторон — кукурузные поля, с четвертой — шоссе, проходящее так близко, что шум проносящихся мимо машин мешает говорить. Знойный июльский день. Джим — он без рубашки — встречает меня в дверях. Это тридцатилетний мужчина с брюшком, с длинной рыжеватой шевелюрой и отвислыми усами. Если не считать тех лет, что он прослужил в морской пехоте, Джим всегда жил в этих краях, не дальше десятка миль от этого дома. По профессии он сварщик. Вечерами учится на курсах рентгенологов-техников. «В августе будущего года зканчиваю курсы. Может, пойду учиться дальше, но только вряд ли. Думаю, что и так смогу найти работу».
Он беспрерывно курит. Его жена время от времени отрывается от домашних дел и, подсев к нам, слушает. Из кухни выглядывает их пятилетняя дочка.
Джим Хьюз считает себя «консервативным республиканцем», сторонником Рейгана. Впрочем, отмечает он, «я невысокого мнения о политиках. Они не заметили, что надвигается экономический спад, и палец о палец не ударили для того, чтобы его предотвратить. Но мое-то увольнение они все равно бы не предотвратили. В моем увольнении общество не виновато…»
Вся каша заварилась после того, как меня несправедливо уволили. До апреля прошлого года я работал на станкоинструментальном заводе. И вот мастер неизвестно почему — между прочим, это не только мое личное мнение, поскольку у многих ребят, работавших со мной, сложилось такое же впечатление, — просто выбрал меня из остальных, стал цепляться по каждому поводу и наконец уволил. Вскоре у них там началось большое сокращение производства. Выходит, им было выгодно выбросить на улицу как можно больше народу. Так что, по-моему, тут обе причины сыграли свою роль: и то, что он невзлюбил меня, и то, что от него требовали избавляться от людей. Сам-то я ни в чем не виноват.
Понятно, меня это порядком взбесило: никогда раньше со мной так не поступали. Я был уверен, что у меня хорошие характеристики. Даже отличные. А он все твердил: давай, давай! В тот день, когда он меня уволил, я сделал раза в три больше нормы. И все-таки он уволил меня как не справляющегося с работой. Каждую мелочь припомнил: и правила стоянки автомашин я как-то нарушил, и на работу опаздывал… Помню, было три случая, когда я заранее его предупреждал, что вынужден буду прийти на работу позже, — как раз этот дом покупал. Но он все равно воспользовался этим предлогом. Наверное, им все-таки двигала личная неприязнь. Работа там мне нравилась. И люди, с которыми работал, тоже. Местом я дорожил, терять его не хотел.
Ладно, иду в бюро по делам безработных. Нельзя сказать, чтобы это не задевало моего самолюбия. Очень даже задевало. Мне вовсе не хотелось туда идти, но я понимал, что другого выхода нет. Надо же было получить с них все, что мне причиталось. Да и хотелось как-то отомстить. Но хотя я и платил налог на социальное страхование, мне все-таки было не по душе идти в это бюро. Наверное, так уж я был воспитан. Обеспечивая себя сам. Сколько заработаешь, столько и получишь. Никому ничего даром не дается. Вот каких взглядов я держался. Да и теперь еще держусь. Но гордость свою мне пришлось обуздать.
Когда я обратился в бюро за пособием, мне поначалу отказали. Пришлось нанимать адвоката, давать показания, вызывать свидетелей. Уволили меня в апреле, и только в декабре следующего года дело решилось в мою пользу: признали, что я был уволен без законного основания. А все это время я, естественно, не получал пособия по безработице. Только пособие по бедности.
Так что горя мы хватили. На первых порах я, конечно, каждый день пытался найти работу, но наступил экономический спад, и никакой работы не было. Нигде. Мало-помалу финансы мои таяли, и вот уже лишь раз-другой в неделю я мог позволить себе сесть в машину и отправиться на поиски работы. Затем стал выезжать еще реже — раза два в месяц. Не было денег на бензин. По счетам я должен был платить около 400 долларов в месяц. До увольнения я зарабатывал 600 долларов, а теперь не получал ни цента. Мне удалось немного отложить на черный день, самую малость, но на первое время хватило. Месяца на два. А потом сбережения кончились.
И вот денег осталось — кот наплакал. Прикидываю, что еще недели две-три — и цента не останется. Делать нечего, иду в бюро помощи неимущим. Вот где уж действительно пришлось смирить свою гордость! Никогда не забуду, как первый раз пришел туда, хотя и пытаюсь выбросить из памяти тот веселенький денек: ведь тебя там буквально втаптывают в грязь. Ни в грош не ставят. Им на тебя наплевать. Во всяком случае, мне так показалось. Сиди и жди. Ну, хорошо, иногда приходится и подождать… Но сидеть и ждать попусту! А они к тому же стараются дать тебе как можно меньше информации. По-моему, — это мое личное впечатление — они там вовсе не горят желанием помогать людям, хотя это им по штату положено. Ведь их работа — помогать людям, верно? Так вот, мне показалось, что они плохо делают свое дело. Кажется, даже просто хотят от тебя избавиться. И смотрят сверху вниз, никакого равенства, абсолютно никакого. Я просидел целый день, а в конце они сказали, придется прийти завтра. Идти туда снова — прямо пытка, но понимаю, что деваться некуда. И вот назавтра мне сообщают, что, раз меня уволили, я не имею права ни на какие пособия в течение ближайших тридцати дней. Поэтому мне пришлось ждать еще месяц, прежде чем 30 июля я получил первый денежный чек. С апреля по август — ниоткуда ни цента.
Невыносим сам факт, что работы у тебя нет, и ты вынужден сидеть дома без копейки денег. Нет денег, чтобы заправить машину и поехать искать работу. Предприятия коммунального хозяйства грозятся отключить у тебя электричество и телефон. То и дело перестает работать отопление: кончается топливо. Телефон у меня отключили-таки, но я всегда ухитрялся перехватить взаймы несколько долларов, чтобы уплатить за электричество и не дать им вырубить ток. В среднем на электричество у нас набегает долларов 36 в месяц, а был такой момент, когда я задолжал электрокомпании долларов 200. Очень туго было. Ни гроша в доме не оставалось. Раза два у нас кончались продукты. И не на что было выкупить льготные продовольственные талоны. Так прижало — дальше некуда! Не евши сидели. Честное слово. По три, по четыре дня крошки во рту не было.
Очень скоро начинаешь и сам создавать себе проблемы. От безделья пристрастился к выпивке. Как только заводились денежки, начинал прикладываться. Слишком много у меня было свободного времени. Слишком много сидел дома. По-моему, это портит отношения в семье, с другими людьми и все такое. Я знаю случаи, когда отцу семейства, существующего на пособие по бедности, пришлось уйти из дому, чтобы как-нибудь выжить. Я не хотел, чтобы и у нас дело дошло до этого. А отношения с женой стали портиться. Мы начали ссориться. Этого бы не случилось, если бы я работал. Ссоры были глупые, бессмысленные. И ссорились-то по пустякам, а то и вовсе без повода. Не было у нас другого занятия, кроме как лаяться друг с другом. Я постоянно скандалил, потому что чувствовал себя несчастным. Однажды жена ушла от меня и вернулась только недели через три-четыре. По правде сказать, трещина в наших отношениях так и осталась, какая-то тяжесть лежит на душе…
Даже вспоминать страшно, как я проводил время. Стараюсь подальше запихнуть воспоминания об этом. Хотя это было совсем недавно. Встаешь утром и ждешь, чтоб поскорей настал вечер и можно было опять ложиться в постель. Просто ждешь не дождешься, чтоб отправиться спать. А ляжешь — сон не идет. Всякие мысли лезут в голову. Проснешься наутро — не можешь дождаться часа, когда спать пора. Сидишь и ждешь. Чего ждешь? Неизвестно. Такое поганое состояние, что самое время идти к психдоктору.
И ровно ничего не поделаешь с этим, только и остается — ждать у моря погоды. Ну, разве попытаешься денег занять. Но к этому времени ты уже успел у всех назанимать, и никто тебе больше не даст, всем известно, что отдать ты не сможешь. Если электричество не отключили, смотришь телевизор. Или слушаешь радио…
На первых порах мы ездили в гости к друзьям, но потом перестали — не было денег на бензин. Да и друзья почти все отвернулись от нас. Кроме одного — всегда же кто-нибудь остается тебе верным другом. Мы вообще мало общались тогда с людьми — какое уж тут общение, когда ни цента за душой нет… Я брал взаймы у кого только мог, пока мне не перестали одалживать деньги. Ну, а потом мне стало неловко заходить к ним, так как вернуть долг я не мог. Вот так и кончаешь тем, что волей-неволей злоупотребляешь дружбой, а уж это — последнее дело. Поэтому, когда мы больше всего нуждались в помощи, когда нам нечего было есть, я ни у кого ничего не просил. Оставшаяся гордость не позволяла. Ни слова никому не сказал. На это меня еще хватило. Пусть уж лучше я буду голодать. Дочку-то кое-как кормили, хотя она постоянно недоедала.
Кредиторы не давали ни минуты покоя. Ни минуты! Вынимаешь почту из ящика и уже знаешь, что там. Можешь, не читая, отложить в сторону. Все хотят получить с тебя деньги, интересуются, когда вернешь долг. Пытаешься объяснить им свою ситуацию — вроде бы они и понимают тебя, но деньги-то для них важнее. И выходит, дела до тебя им нет. В общем-то, их тоже можно понять. Я ухитрялся оплачивать большинство счетов, но платить по всем не было никакой возможности. Вот и крутился. Старался не слишком просрочивать платежи, чтобы кредиторы поменьше жаловались, хотя вечно кто-нибудь да жаловался. Правда, ни одной вещи у меня не забрали обратно за неплатеж. Как удалось изворачиваться — сам удивляюсь.
На пособие по безработице еще как-то можно прожить, а пособие по бедности — плохо дело. А на меня это снова надвигается. Вот уже четыре месяца я нигде не работал, так что все начинается сначала. Я должен найти работу, все равно какую — хоть канавы копать. Потому что больше я этого не выдержу. Теперь я знаю, чем это пахнет. Ну и стараюсь что-нибудь предпринять, чтобы на этот раз не дойти до ручки.
За это время я сильно изменился. От гордости моей ничего не осталось — стал вспыльчивым, раздражительным… Отношения в семье тоже изменились, да и все мое окружение переменилось. В общем, на собственной шкуре испытал, какова темная сторона жизни. Можно сказать, узнал, почем фунт лиха. До конца дней не забуду.
Он не очень хочет давать мне интервью. Наконец все же соглашается. Но когда я нахожу его дом, расположенный в живописном старом районе неподалеку от крупного университета на востоке страны, на стук никто не отвечает. Тогда я звоню ему из автомата, и он снимает трубку. «Нужно обогнуть дом и войти с заднего хода», — говорит он каким-то странным тоном. Вскоре я понимаю почему. Он ютится в убогом углу подвального этажа; занавеска делит его конуру на две «комнаты». В спальне едва помещаются кровать и стул. Потолок осыпается. Дом принадлежит ему, но он так долго не имел работы, что вынужден сдавать его в аренду, чтобы платить по закладной.
Роланд Батала — красивый африканец с ритуальными шрамами на щеках. Говорит он с легким акцентом, его грамматика несколько экзотическая. Ему, человеку гордому, неприятно предстать перед посторонним в роли обитателя подвала собственного дома. Но он слишком вежлив, чтобы мне отказать. Да и выговориться необходимо.
Я из Ганы, приехал сюда лет четырнадцать назад. Мне тридцать четыре года, так что почти вся моя трудовая жизнь прошла в Штатах. Степень бакалавра я получил в Новом Орлеане. Потом поступил в Колумбийский университет в Нью-Йорке и в 1972 году получил там степень магистра биохимических наук. А вот с работой мне не повезло. Уже больше года сижу без дела. Последнее время я работал в рамках программы, которая финансировалась из федерального бюджета. И вот нам объявляют, что ассигнования кончились. Понятно, все мы лишились работы. Не я один. И мой начальник тоже. Ведь и ему зарплата шла из тех же фондов.
С 1972 года я сменил несколько мест. Найти работу трудно, а в моем случае ее, видно, еще труднее сохранить. Как я убедился, многие компании брали меня на службу просто ради ширмы, дескать, и у нас в штате есть черные… Нанимают тебя и терпят до поры до времени, а потом избавляются под разными предлогами.
Лучшая работа, которую я имел, была в одной фармацевтической фирме. Но мой начальник!.. Господи, он из кожи лез, чтобы отравить мне жизнь. Оскорблял как только мог. Толкал меня. Нет, руками не касался, но делал такое движение, понимаете? И ругал все, что бы я ни сделал. Мою работу, мои методы продажи. Видите ли, я работал коммивояжером. В обязанности мои входило убеждать врачей покупать препараты фирмы. И я знал, что мои методы продажи были ничем не хуже, чем у других: ведь у нас проводили деловые совещания, и я видел, как работают остальные. Мои методы, ей-богу, были совсем не плохи. Но он объявлял их никуда не годными, и я видел, что это вопиющая несправедливость. Однажды он приписал часть сделок по продаже, которые были заключены на моем участке, кому-то там еще, с тем чтобы картина сбыта на моем участке выглядела неудовлетворительной. В конце года у них принято давать сотрудникам премию, но я ни разу не удостоился… И еще много подобного вытворялось, так что мне стало ясно, что от меня стараются избавиться. Наверное, потому, что я черный. Наверное, поэтому. Не могу представить себе никакой другой причины.
После того как я оттуда ушел, я получил работу на лакокрасочном заводе. Мне бы и там понравилось. Моей обязанностью был контроль за качеством. Так на этом месте я и двух месяцев не продержался! (Смеется.) Потому что я черный, а краски изготовляли белые. Понимаете, я должен был давать рекомендации. Говорить им: «Добавьте того, добавьте этого». Мне приносили образец, а я проверял качество и определял, достаточно ли краска хороша, не нуждается ли в доработке, дополнительном смешивании или еще в чем-то. И они, те белые, просто не могли этого вынести. Их бесило, что я черный и — контролер. Меня вынудили уйти. Технолог и директор вечно читали мне нотации, прямо-таки выживали меня. Два сотрудника ушли с завода, и мне сказали, что они ушли из-за того, что я черный. Тогда уж все кому не лень начали цепляться ко мне. Потешались, кто как мог… Один раз сняли и выбросили номер с моей машины, донимали всякими мелкими подлостями. И я понял мне тут не работать.
Знаете, я даже пытался продавать недвижимость. В течение шести месяцев разрешается работать агентом без лицензии. Я и попробовал. Разрешение мне дали сроком на шесть месяцев. Так вот, за эти пол года я не продал ни одного дома. (Смеется.) Как видно, многие клиенты считают ниже своего достоинства пользоваться услугами черного агента при покупке дома. Ну не странно ли? Не пойму, что их во мне не устраивает. Не могут переступить через это. Конечно, я говорю им «У меня есть ученая степень» и всякое такое, но вижу, что им все равно мое посредничество поперек горла. Может, они не хотят, чтобы я получал комиссионные? Ведь я же не знаю, что у них в голове творится.
Стал подыскивать себе работу где-нибудь в исследовательской лаборатории или больнице. Я бы и преподавать смог. Правда, учительского аттестата, действительного в этом штате, у меня нет, хотя в начальные школы меня могли бы взять и без него. Побывал во всех больницах и лабораториях этой округи, разговаривал с сотрудниками отделов кадров, но обычно мне там отвечали, что сейчас вакансий нет, а когда вакансия откроется, мне об этом сообщат. И ни разу еще ни о чем не сообщили. Я и в Нью-Йорке искал работу, и в Филадельфию ездил. Даже в Вашингтоне заявления подавал. В университете со мной несколько раз беседовали. Проверочные работы давали, отметки за них ставили. Я прошел все испытания, и меня обещали принять, как только найдется профессор, которому будет нужен ассистент. Сказали, что будут предлагать мою кандидатуру всякий раз, когда объявится вакансия. Но, боже мой, на них ведь тоже давят, и, конечно, они ничего не сделают.
Все это сильно сказалось на моем отношении к жизни. Раньше я любил танцевать, бывать на вечеринках в клубах и других увеселительных заведениях с платой за вход от 3 до 5 долларов. А теперь никуда пойти не могу — хотя бы потому, что денег нет. Не знаю, может быть, просто из-за того, что я оказался на мели, но на меня стала нападать тоска. И сам я себе стал противен.
Но я стараюсь не поддаваться горьким мыслям. Эта горечь может всю душу разъесть. Здоровье разрушить. Из-за нее гипертонию себе наживешь или язву. Не могу же я для разрядки выйти на улицу и начать людям носы разбивать? «Ты не дал мне работу, получай! (Смеется.) И ты не дал мне работу, вот тебе тоже!»
Знаете, а ведь я был женат. Но после того как потерял ту хорошую работу в фармацевтической фирме, жена со мной развелась. Так что разбилась моя семья, да и многих друзей я лишился. Этот дом мой, но я не могу в нем жить. Вынужден сдавать его в аренду, с тем чтобы съемщики платили за него. Иначе потерял бы и дом. Вот почему я кончил этим подвалом. Со сколькими людьми я потерял связь! Даже с очень близкими друзьями. Ведь я понимаю, что, если они пригласят меня обедать, я их к себе позвать не смогу. Мне стыдно приглашать сюда людей. Стыдно и того, что, несмотря на все свои старания, я не могу найти работу, не могу заработать денег на сносное существование.
И тогда меня начинают терзать горькие сожаления. Что жизнь проходит впустую. Месяц за месяцем. Что вся моя учеба, степени — все ни к чему. Я ничего не достиг в жизни. И еще один день потрачен зря. В душе такая пустота!
И думаешь: а надо ли было учиться в колледже? Зачем тратить время на высшее образование? Зачем столько стараться? А если у тебя есть дети, что ты скажешь им? Чтобы шли в колледж и получали ученую степень? Но ведь черная кожа помешает им найти работу, чтобы жить в мало-мальски сносных условиях.
И все-таки я склоняюсь к тому, что опускать руки нельзя. Нужно изо всех сил стараться выбиться…
Лысеющий и начавший полнеть мужчина сорока одного года, одетый в спортивную рубашку и шорты. Он не привык рассказывать о себе и часто употребляет тяжеловесные бюрократические обороты — как видно, работа в полиции наложила отпечаток на его речь. Живет он в пригородном поселке-новостройке, расположенном на изрытых холмах к югу от Питтсбурга. Мы сидим на заднем крыльце дома с видом на пол-акра развороченной земли, что когда-нибудь станет двориком его дома.
Полицейским я начал работать в 1960 году. Девять лет прослужил в питтсбургском полицейском управлении, а затем перевелся в отделение полиции в одном из богатых пригородов. Шесть лет служил там, пока летом 1975 года не попал в аварию. Дело было так: в 4 часа утра в полицию сообщили, что какой-то человек пытается залезть в дом. Моя патрульная машина оказалась ближе всех к месту происшествия, и я отправился по вызову. Но когда я ехал туда — с сиреной, мигалкой и включенными фарами, — сбоку, нарушив правила, выскочил автомобиль и врезался в мою машину. Так я попал в больницу с повреждением позвоночника, сотрясением мозга и переломами ног. Почти четыре месяца провел я в больнице. А когда выписался и вернулся на службу, понял, что из-за полученных травм и частичной потери памяти больше не смогу заниматься своей профессией.
Серьезнее всего было с позвоночником: случись какая-нибудь драка в баре или что-нибудь в этом роде, я бы каждый раз рисковал получить новые травмы. Рассчитывать на кабинетную должность в нашем маленьком отделении полиции, конечно, не приходилось. Единственной доступной для меня работой было патрулирование на улице в дежурной полицейской машине. Короче говоря, пришлось подать в отставку по состоянию здоровья. И с тех пор я не работал ни одного дня.
Прислали мне счета за лечение. Надеюсь, в конце концов их оплатят — или управление социального страхования, которое обязано выдать мне компенсацию за увечье, причиненное при исполнении служебных обязанностей, или же страховая компания другого водителя. Сейчас дело о выплате мне компенсации передано на рассмотрение суда. В управлении социального страхования считают, что мое лечение обязана оплатить страховая компания виновного водителя, — и они, конечно, правы, но страховая компания всячески старается оттянуть выплату. Управление же, считая себя правым, никаких моих счетов, естественно, не оплачивает. А я между тем остаюсь в таком вот подвешенном состоянии. Сейчас моя задолженность по счетам врачей и больницы превышает 10 000 долларов. Тянется это с 1975 года, и мой адвокат говорит, что, возможно, пройдет еще пара лет, прежде чем суд наконец возьмется за это дело, и ничего более утешительного он мне сообщить не может.
Просто не знаю, что мне дальше делать. Врачи признают меня полностью непригодным к какой бы то ни было физической работе. Да и сидячей-то работой мне можно заниматься только той, которая не требует большого умственного напряжения, потому что в той аварии я получил тяжелую травму черепа.
В общем, я вижу, что работы для меня нет и что мне некуда больше обращаться, кроме как в бюро по делам безработных штата Пенсильвания за пособием по безработице. Долго не мог собраться с духом: уж очень эта перспектива меня угнетала. В полное душевное расстройство приводила. Я чувствовал себя страшно униженным. Пережил прямо-таки муки ада, прежде чем заставить себя пойти туда.
Ну вот, встал я в очередь в этом бюро вместе с другими безработными штата Пенсильвания. По сравнению с другими, кто потерял работу, я нахожусь, наверное, в самом худшем положении из-за своей ограниченной трудоспособности. По какой причине здесь оказался я, по какой — он, не столь важно. Важно другое: здесь оба мы проходим через одно и то же Страшно унизительная процедура. Когда я бываю там, мне кажется, что люди по ту сторону барьера всем своим видом говорят: «Вот еще один паразит явился».
Теперь о финансовых проблемах. Посудите сами: денежные поступления сокращаются больше чем втрое. Естественно, влезаешь в долги, а их надо отдавать… До какой-то поры люди готовы войти в твое положение, но потом начинаются звонки-напоминания, приходят угрожающие письма. Еще слава богу, что жена у меня работает, но ведь секретарша, а это, сами понимаете, не очень-то высокооплачиваемая должность…
Хуже всего — врачи и больницы. Медицина требует своих денег еще настойчивей, чем коммерческие фирмы, которым я задолжал. Прямо за горло берут: вынь да положь деньги. Откуда ты их возьмешь, что сделаешь для этого — их не касается. Я объясняю им, что я безработный и так далее. Обычно отвечают: «Ладно, не беспокойтесь». А потом по почте получаешь извещение, что неоплаченные счета передаются в бюро по взысканию долгов. Это для меня особенно неприятно. Будь у меня деньги, неужели бы я им не заплатил? Некоторые предлагают: «Присылайте хотя бы несколько долларов в месяц». Отлично. Я и стараюсь это делать. А потом вдруг звонят из бюро по взысканию долгов и требуют уплаты всей суммы в пятидневный срок, не то… Их ничем не проймешь Говорю им: «Я безработный, у меня нет таких денег». Отвечают: «Займите где-нибудь». Займите! Как же брать взаймы, если знаю, что не смогу отдать? «Ну, а у матери своей не можете занять? А у родителей жены?» Или что-нибудь еще в этом роде скажут. Звонят жене на работу, ставят ее в неловкое положение: не может же она сказать им что-либо сверх того, что говорю я. Иной раз звонят три дня подряд. Поговоришь за день с двумя-тремя такими кредиторами — на стенку лезть хочется. Хоть к телефону не подходи — ведь все равно я ничего не могу поделать. От сбережений ничего не осталось, приходится выкладывать все начистоту — может, войдут в мое положение, — не то объявят меня по суду несостоятельным должником и отберут дом. Остается лишь надеяться, что как-нибудь продержимся, пока суд не вынесет решение о компенсации. Адвокат говорит, что закон на моей стороне, но я могу все потерять, прежде чем дело решится в мою пользу.
За эти последние годы мое отношение почти ко всему, что происходит у нас в стране, во многом изменилось. Во-первых, теперь я гораздо лучше понимаю безработных, чем в ту пору, когда работал в полиции. Познакомился со множеством людей, чье положение еще отчаяннее моего, и сочувствую им, потому что вижу их беду с этой стороны забора. Ну что такое раньше была безработица для меня? Отвлеченное понятие, цифра, процент… «Да, это ужасно», — мог я сказать, а через десять минут начисто о ней забыть. А вот когда сам оказался среди безработных, тут уж смотришь на все другими глазами…
Сейчас я гораздо внимательнее слежу за политикой. Больше читаю о политике, по телевизору смотрю предвыборные выступления кандидатов. Понятно, все они уверяют, что после их избрания рабочих мест станет больше. Безработица сократится. И вообще они собираются построить для нас рай на земле. Все это… дерьмо! Не представляю себе, каким образом они могли бы радикально изменить нашу экономику. Эти кандидаты, должно быть, считают нас, американцев, круглыми дураками. Не в силах они выполнить свои обещания — даже за счет дальнейшего роста массового производства оружия. Не подумайте только, будто я хочу, чтобы это случилось. Тогда в проигрыше окажутся все, а не только 10 процентов безработных…
Происходит что-то страшное. И как ни крути, никакого выбора в действительности нет. Единственная надежда — и я молюсь за это — должен же когда-нибудь кончиться этот проклятый экономический спад. Нынешнее положение подрывает самые устои нашей страны, они разрушаются скорее, чем мы успеваем их укреплять. И в газетах, и по телевизору постоянно твердят, что безработица пойдет на убыль. Но сколько я ни бываю в бюро по делам безработных, там с каждым разом все больше народу. И когда видишь всех этих людей, вглядываешься в их лица и пытаешься угадать, лучше им приходится, чем тебе, или хуже, сердце сдавливает чувство безнадежности. Никогда не думал, что мне доведется испытать такое.
Обитатель негритянского района города Дейтон, штат Огайо. Он не хочет беседовать дома, и потому мы разговариваем, сидя на траве в парке.
Я хожу сдавать кровь на донорский пункт. Вот где безработных полно! Каждый день сотнями идут. Всегда там народ толпится. Пункт работает с 7.30 утра до 5.30 вечера, а люди все подходят и подходят. Впечатление гнетущее. Именно гнетущее, это то самое слово. Туда идут и те черные, у которых есть работа, опять же студенты — в общем, те, кто нуждается почти так же, как безработные бедняки. И я хорошо знаю, что, если бы нужда их не погнала сюда, они не стали бы сдавать кровь. Я бы, например, не стал. Будь у меня другой выбор, не стал бы я этого делать. Но где еще мне дадут деньги? И вот я иду туда. Сначала сидишь и ждешь своей очереди Затем тебе измеряют кровяное давление, берут кровь на анализ. Потом снова сидишь и ждешь, когда освободится место у столика. Ужасно это угнетающе действует: то, что ты должен терпеть все эти мучения всего из-за 6 долларов или 9, если ты пришел вторично на той же неделе. Ради чего, думаешь, я подвергаю себя всему этому? За 6 долларов даю колоть себя этими здоровенными иглами! Всякий раз, когда я бываю там, говорю себе: «Черт возьми, неужели все это происходит со мной наяву?»
Чилийская женщина тридцати с лишним лет, у нее нежный голос и мягкие манеры, но темперамента хоть отбавляй. Анна Монтес работала в детских садах со времени своего приезда в Соединенные Штаты в 1972 году. Хотя из Чили она уехала до свержения правительства Сальвадора Альенде военной хунтой, на родину ей возвращаться опасно из-за левых политических взглядов. Она живет вместе с сыном в маленькой квартирке в Нижнем Ист-Сайде, районе нью-йоркских трущоб, и безвозмездно занимается общественной работой «полный рабочий день, и даже больше» — это ее слова. Вместе с группой чилийских эмигрантов она составляет список политических заключенных в Чили, «особенно тех, кого посадили за решетку тайно».
Работы я лишилась в декабре прошлого года, когда муниципальным властям Нью-Йорка пришла в голову «блестящая» идея — закрыть городские детские сады. Мне со всех сторон говорили, что детские сады скоро закроют, но я не могла этому поверить. Это казалось невероятным. Например, в Нижнем Ист-Сайде, где я работала, детский сад нужен позарез. Не знаю, знакомы ли вы с этим районом, но поверьте, вид у него такой, будто его разбомбили. Все дома разрушены. Дети играют среди развалин и отбросов. Большинство родителей — наркоманы или алкоголики. О детях некому позаботиться, их оставляют одних без всякого присмотра. Жизнь детей подвергается реальной опасности. Тесные квартиры кишат крысами и тараканами… Так что картина прямо-таки плачевная. Вот я и думала, что уж этот-то детский сад наверняка не закроют: не такое тут положение. Как можно закрыть его? Сами подумайте!
И вот в ноябре нам объявляют, что детский сад будет закрыт. Люди начали организовываться, протестовать. Мы устраивали демонстрации. Полицейские арестовали нескольких демонстрантов, бросили их в тюрьму, избили дубинками… Я участвовала во всех демонстрациях, кроме той, когда арестовывали. Что-то помешало мне прийти в тот день. Так или иначе, представители городских властей повели с нами переговоры.
Они обещали, что, может быть, садик не закроют до июня, а потом, возможно, отложат это дело еще на несколько месяцев. Но все эти люди — отъявленные лжецы и лицемеры. Во время встреч с нами они каждый раз распинались по поводу того, как любят детей и как заботятся о них. А на поверку все это оказывалось чистейшей ложью. Перегорит, например, в детском саду лампа, и они вполне могут сказать: «Это помещение должно сегодня оставаться закрытым, потому что если произойдет короткое замыкание, то детей может убить электрическим током». Под тем или иным вздорным предлогом они постоянно стремились закрыть садик. Закроют на день, на два, и родители не могут в эти дни пойти на работу или вынуждены оставлять детей без всякого присмотра. Хотя в этом районе детей подстерегают на улице опасности пострашней, чем неисправный светильник. И все-таки мне казалось, что с помощью политических действий детский сад мы отстоим. Но случилось иначе. Шло время, велись переговоры, и вдруг — раз! — нас закрывают.
Потеря работы меня не столько огорчила, сколько встревожила. Я знала, что мне причитается пособие по безработице, получая которое, я с грехом пополам протяну еще год. Но я знала и то, что мои приятельницы, которые лишились работы в детских садах раньше меня, не могут найти новую работу. И другая моя подруга, секретарша, тоже никак не найдет работу. А когда я услышала, что городские власти собираются закрыть еще восемьдесят детских садов, мне стало ясно, что получить работу в детском саду теперь просто невозможно. И я сказала себе: «Ладно, придется поискать работу в какой-нибудь другой сфере».
Правда, выбор у меня не слишком-то широк — опыта какой-нибудь другой работы, помимо ухода за детьми, у меня нет. Работать продавщицей в магазине не очень-то хочется. И официанткой тоже. На днях мне рассказывали, что много зарабатывают женщины, работающие в барах. (Смеется.) Но я представить себе не могу, как бы я с моими политическими убеждениями стала подпаивать мужчин в каком-нибудь баре.
Наверное, лучше всего для меня — пойти работать нянькой. Потому что в этой стране полно людей с толстым карманом, богачей, которым нужны няньки для их детишек. Я позвонила в агентство по найму и вот уже, наверное, раз двадцать встречалась с людьми, которым требуется няня.
Разумеется, отправляясь на очередную беседу, я стараюсь придать себе по возможности старомодный внешний вид. Никогда не являюсь в брюках, только в платье. Надеваю самое лучшее и обязательно выглаженное. (Смеется.) Пусть думают, что я очень консервативна в своих вкусах. И судя по тому, что мне говорили в агентстве, почти на всех я произвела благоприятное впечатление. Не знаю, чем уж я им понравилась. Думаю, тут замешан расизм. Среди женщин, которые ищут такую работу, очень много черных, а некоторые богачи не хотят, чтобы их дети постоянно общались с черной женщиной. Не дай бог, ребенок узнает, что черные — такие же люди, как они.
Чего я совершенно не могу понять: как могут люди стыдиться того, что они безработные? Это же просто нелепо. Все равно что стыдиться носить очки при близорукости. Ведь близорукий человек ни в чем не виноват. И мы, безработные не виноваты в том, что здесь начался экономический кризис, может быть вызванный искусственно, и что этот кризис лишает работы тех, кто должен трудиться. Поэтому мне нисколько не стыдно, что я безработная. По-моему, стыдиться должна эта страна. Когда я проходила вчера вечером по Тридцать четвертой улице, я видела не меньше десятка нищих, которые спали прямо на улице. Десять человек! Десять! Клянусь вам. Они спали возле больших магазинов с огромными неоновыми вывесками и красочной рекламой. Вот чего, по-моему, следует стыдиться. Как хотела бы я заснять подобную картину на кинопленку, чтобы показывать ее как доказательство в подтверждение моих слов. Потому что многие в Латинской Америке обмануты. Они не представляют себе, как обстоят дела в действительности. Они видят в американских фильмах очаровательную супружескую пару, которая живет с прелестными детьми в красивом доме с садом, ездит в машине новейшей модели… чету, у которой все в жизни прекрасно, и не понимают, что это — ложь. А те, кто не бывал в Штатах, отказываются верить, когда рассказываешь им правду. Говорят: «Да вы просто коммунистка». Вот каких вещей должна стыдиться Америка. Получать пособие по безработице мне тоже не чуточки не стыдно. По-моему, каждая малость, которую я смогу взять у этих гринго, принадлежит мне по справедливости. «Сколько миллионов и миллионов долларов награбили они в Чили?» — спрашиваю я себя. Да все мизерные суммы, которые я получаю в виде пособия по безработице или, может быть, буду получать в виде пособия по бедности, — ничто по сравнению с тем, сколько они за все эти годы выкачали из Чили. А Аргентина, Боливия, Эквадор, Перу!.. Поэтому к своему положению безработной я отношусь без всяких предрассудков. Нам внушают, что мы должны стыдиться этого, чтобы заставить нас думать так, как угодно им.
Четырнадцать лет работает строителем, специализируясь по настилке полов: плитка, ковровое покрытие, паркет, линолеум. В облике этого худощавого человека что-то восточное: он наполовину китаец, наполовину ирландец. Вырос в китайском квартале Сан-Франциско, а сейчас живет с женой и тремя детьми в Редвуд-Сити, рабочем районе с белым населением. У себя дома он с гордостью демонстрирует мне множество комнатных растений и два больших аквариума с тропическими рыбками. Он хотел бы найти работу садовода — «тогда я смогу наблюдать, как все растет и плодоносит».
По данным на тот день, когда мы с ним разговаривали, 24 процента строительных рабочих в районе залива Сан-Франциско не имели работы, а среди членов местного отделения профсоюза плотников, в котором он состоит, процент безработных еще выше.
За полгода я не проработал ни одной полной рабочей недели. Самое большее — два-три дня в неделю. В последние семь недель вообще ни одного дня не работал. Нет работы. Я разговаривал с нашим профсоюзным агентом по трудоустройству — говорит, работы нет и не предвидится.
При каких обстоятельствах вас уволили в последний раз?
Работа кончилась, вот и все. Ведь на каждой работе мы остаемся лишь до тех пор, пока ее не сделаем. Вот, скажем, мы настилаем полы и за день должны выработать столько-то и столько-то, так? Одного здания — двадцатипятиэтажного дома — хватает нам недели на две. Две-три недели — и работе конец. Тогда идешь в профсоюзный комитет и заносишь свою фамилию в список дожидающихся. Этот список вывешивается на доске объявлений в комитете, и ты можешь заходить и следить за тем, как твоя фамилия перемещается от конца списка к началу. Работу распределяют в порядке очереди. Если ты получишь работу всего на день-два, это не считается. Ты сохраняешь место в списке. А если проработаешь хотя бы три дня, тебя опять поставят последним.
Настроение от всего этого — тоска смертная. Ничего делать не хочется. Все противно. Спасибо, у жены моей есть работа, да и мне на этот раз удалось получить пособие, не то я совсем бы дошел. Она работает в аптеке-закусочной. Так что мы ухитряемся кое-как сводить концы с концами.
Иногда я ругаю себя за то, что не избрал себе такую профессию, где работа более постоянна. Потому что моя профессия обеспечивает работой только тогда, когда на стройках оживление; в пору застоя положение наше весьма ненадежно. Вообще, строительство — это сумасшедший дом; из-за заказов здесь прямо горло режут. Вылезает наружу все худшее, что есть в человеке. Потому что кругом сплошная конкуренция. Все конкурируют друг с другом. Не только боссы, но и их подчиненные, вплоть до рабочих. Конечно, каждому хочется устроиться получше, зацепиться за работу на долгий срок. Подставить ножку конкуренту. И так все время. Настоящие крысиные гонки. Всегда кто-нибудь норовит словчить. Вот почему я не люблю свою профессию…
Сейчас вот не работаю. Жена уговаривает заняться чем-нибудь, — хотя бы рыбной ловлей или охотой — потому что я становлюсь раздражительным. На людей-то я не кидаюсь, нет. Стараюсь держать себя в руках. Но внутри я весь напряжен. Она видит, что я превратился в комок нервов — какая же это пытка сидеть дома в рабочие дни! Ну, поищу какое-нибудь занятие по дому, потом выйду, поброжу пешком или на машине проедусь. Дома места себе не нахожу. Кое-кто из моих дружков целый день в постели валяется, дрыхнут. А я бы не смог: все думал бы, что жизнь мимо проходит. Злился бы, что день даром пропал.
Когда не знаешь, куда тебе деваться, или чем все это кончится, или что тебя ждет впереди, поневоле настраиваешься на мрачный лад. Оглядываешься на прожитые годы, спрашиваешь себя: «Чего ты достиг?» Ну, заимел троих детей, этого не отнимешь. Но чего ты достиг для себя? Ничего! Только надрывался, из кожи лез, чтобы остаться при том же, с чего начинал мальчишкой. Я уж стараюсь поменьше думать об этом: стоит задуматься, как в голову полезут разные крамольные мысли. Я часто думаю: а что, если все кончится крахом, что, если будет так же, как во время того кризиса начала тридцатых? А ведь люди тогда были гораздо ближе друг другу. Сегодня ни в ком нет сердечности, все друг дружку ненавидят. Никто никого не жалеет. Всем на всех наплевать. Только и слышишь: «Плевал я на тебя…» Кругом сплошная вражда. Никому нет дела до встречного на улице: хоть сдохни, никто не обернется. Каждый гниет в своей скорлупе. Паршиво это. Когда я был мальчишкой, люди так не жили. Тогда, если ты попадал в беду, кто-нибудь приходил на выручку, уж это будьте уверены! Вот если бы вернулись те времена!
А нынешнее время — тьфу! Конкуренция. От нее смердит, она все на свете измызгала. Понимаешь, драка не на жизнь, а на смерть, может, и хороша у жеребцов из-за кобылы или тому подобное, а они перенесли ее на каждый день нашей жизни. Люди превращаются в скотов. Что бы ты ни делал, с кем-нибудь да приходится сцепиться. Нельзя ни на миг расслабиться. Все время надо быть настороже, следить, как бы кто-нибудь тебя не обставил. А в самые последние годы стало еще хуже!..
Вечные нехватки, а то и беспросветная нужда — удел почти всех безработных. Одни существуют на пособие; другие — и таких большинство — либо вообще не имеют на него права, либо уже лишились его, а сбережения их давно иссякли. Чтобы выжить, люди прибегают ко всевозможным ухищрениям, начиная с попыток получить пособие в обход закона (что наиболее распространено) и кончая мелким воровством.
День-деньской стоит он возле центра по безработице в Хьюстоне, у лотка, где продают жареные на вертеле ломтики мяса и маисовые лепешки. Тротуар запружен людьми: все ждут вызова. Большинство — латиноамериканцы, многие из них едва говорят по-английски. Он помогает им заполнять документы.
Высокий, широкоплечий, в свои шестьдесят два года он сохранил прямую осанку. Десять лет проработал в угольных шахтах. Когда шахты были выработаны, выучился на слесаря-механика, потом трудился в доках и на стройках, рубил туши и водил грузовик. Он почти не надеется когда-нибудь снова получить работу. «К этому привыкаешь. Хотелось бы работать, но я уже старею, и, наверное, придется жить на одно пособие. Черт с ним, пусть хоть кто-нибудь получит работу!»
Он живет в крошечном домике вдвоем с уже немолодой женой. Дети выросли и разъехались. В гараже он устроил маленькую слесарню. «Мастерю тут рыболовные крючки, блесны, грузила и всякую всячину. Так, ковыряюсь по мелочам». Он начинает вспоминать, и порой трудно отделить в его рассказе недавние события от того, что происходило давным-давно.
Последняя постоянная работа у меня была в компании по производству всякого оборудования для ферм. Я поступил туда механиком и проработал восемь лет. Стал у них старшим механиком, потом — помощником мастера.
Но в ноябре 1973-го завод закрыли. Всех уволили. Оставили только шесть человек. Мы все вычистили, отремонтировали, навели полный порядок, и завод продали, ну а нас выставили вон. Вот тогда я и принес первое заявление в центр по безработице. Я мог получать пособие в течение двадцати шести недель, а продлить его в то время можно было только на три недели.
Я сразу бросился искать работу, но вот в чем была загвоздка: мой возраст, да еще «мокрые спины»[71]. Их тут полным-полно. Платят им по два – два с четвертью доллара в час. Их нанимают даже крупные компании. Ведь белые и легальные иммигранты требуют более высокой платы, а нелегального, попробуй он открыть рот, тут же уволят, и дело с концом. На каждое место десять-пятнадцать охотников, пустовать оно не будет. Знаете, многие нелегальные подделывают вид на жительство. Таких фальшивок полным-полно. А компании берут, смотрят на нее и говорят «о’кей», хотя знают, что бумага поддельная. Это же легко определить на глаз. Настоящий вид на жительство похож на долларовую бумажку, там по краям мелкие штришки, а на поддельном их нет. У иммиграционных властей есть какая-то специальная штука, и они сразу видят, что к чему. Но если им позвонить и сказать: мол, такие-то компании нанимают нелегальных, девяносто девять процентов за то, что они не станут заниматься проверкой. Я пробовал пару раз звонить им, они отвечали: «Мы этим займемся». Но так ничего и не проверяли. Это, скажу я вам, большое жульничество. Крупные компании откупаются. Дают взятки сенаторам, ну и разным там деятелям.
Скоро я перестал и стараться искать работу. Понял, черт побери, что просто нет смысла. Я получал пособие по безработице и тратил пятнадцать-шестнадцать долларов в неделю на бензин, чтобы найти работу.
А сейчас я почти все время провожу возле центра по безработице. Прихожу сюда в четверть восьмого утра, ухожу в полтретьего-три. Помогаю людям заполнять бланки. Вы видели когда-нибудь все эти бумажки? Так вот, мало кто имеет понятие, как это делается. Я заполняю им бланки и говорю, что нужно делать потом, к какому подойти окошку и все такое прочее. И когда они заходят, то уже знают, что к чему.
Этим я начал заниматься еще в 1965-м. Когда компания, где я работал, переехала и оставила меня с носом. Отправился я за пособием в этот самый центр. Пока возился тут со своими бумагами, заметил, что на улице какой-то старик заполняет людям бланки. Медленно так, еле-еле. Оно и понятно, старик. Заполняю я свои бланки, а рядом стоит одна дама. Только закончил, она и спрашивает: «Вы не заполните мои?» — «Ладно», — отвечаю. И заполнил. Тогда она говорит: «Вот, возьмите». «Что это?» — спрашиваю. «Пятьдесят центов», — отвечает. «Да нет», — говорю. «Возьмите, возьмите, — настаивает она, — это как раз столько и стоит». Дает она, значит, мне пятьдесят центов, а следом подходит какая-то девушка, за ней — парень, короче, я остался, и стал заполнять бланки, и ушел почти с восемью долларами в кармане (Смеется). «А ты будешь здесь завтра?» — спрашивают меня. Я удивился: «Завтра?» — «Ну да. Сюда придут несколько девушек. Нужно, чтобы кто-нибудь заполнил им бланки». — «Ладно, — говорю, — приду». Являюсь на следующий день в полвосьмого утра, а девушки уже ждут. Принимаюсь за дело и приношу домой двадцать три доллара. Я стал приходить сюда каждый день, и скоро меня уже все знали. Этим делом я занимался месяцев девять, пока не нашел работу.
Когда компания по производству фермерского оборудования прогорела, пришлось опять идти за пособием. Как-то раз подходит ко мне парень и говорит: «Ты ведь раньше заполнял бланки, верно?» «Да», — отвечаю. «Заполни мои», — просит. Я заполнил, а потом сказал себе: черт побери, почему бы снова этим не заняться? В центр ходили многие, кого я уже знал, и я стал им помогать. Часто отправлялся на поиски работы, а потом опять принимался заполнять бланки. Но года два назад все покатилось под гору. Времена настали — хуже некуда. Полный застой. На фабриках, в мастерских, на стройках — везде. В центре теперь постоянно толклись люди, сотнями. Я понял: работы мне не видать как своих ушей. И перестал ее искать. Искать-то нечего. Так что каждый божий день я топаю сюда. Само собой, работать куда лучше, но работы нет, вот и приходишь, людям помогаешь…
Дают мне и двадцать пять центов, и пятьдесят — кто сколько может. Домой приношу семь, десять, двенадцать, а то и пятнадцать долларов. Смотря сколько приходит народу. Бланки тоже бывают разные. Был тут один парень, так бланк у него, боже ты милостивый, страниц на тринадцать, и на каждой — по десять вопросов с обеих сторон. И ведь на все надо ответить. Парни, у кого такие бланки, обычно с понятием. Дают два доллара. А иной норовит и провести, кинет тебе четверть доллара и — адью (Смеется).
Видели, ходит здесь один псих? Цветной парень, он еще при галстуке? Самый настоящий псих. Все глотает таблетки. Заполнит кому бланк и говорит: «С тебя доллар». За это могут и притянуть, за вымогательство. Я делаю так. Говорю: «Сколько дадите». Сколько дадут — то и ладно. Дадут четверть доллара — отлично. Частенько приходит одна молодая особа, вот от нее я держусь подальше, Не хочу иметь с ней дела. Принесла мне как-то кучу бумаг и за все про все дала десятицентовик. Как завижу ее — полный назад (Смеется). Девушка неплохая, но ведь… Говорю ей как-то, а у меня уже было шесть клиентов: «Видишь, — говорю, — вон того парня?» — «Вижу», — отвечает «Он, — говорю, — тоже заполняет бланки. Иди-ка ты к нему». Идет она к нему, и очень даже скоро он подходит ко мне и говорит: «Знаешь что?» — «А что?» — спрашиваю. «Я заполнил той девице бумаги, и сколько, ты думаешь, она мне дала?» — «Десять центов». — «А как ты догадался?» (Смеется).
Профессия — инженер-электрик. Родился и вырос в Италии. Там же получил образование. В Соединенные Штаты приехал в 1951 году. «У меня были в Нью-Йорке родственники, они писали: „Приезжай в Америку, это — рай“. Сначала было трудно. Пробовал я устроиться в ряде мест — ничего не вышло, там требовался специальный допуск. Через несколько лет с этим стало полегче, и допуск я получил. Мало-помалу становился на ноги. Где только не работал — на Юге, на Востоке, на Западе, на Среднем Западе. В конце концов поступил служить в одну авиакомпанию и проработал там около одиннадцати лет. Последняя должность — инженер группы перспективных систем: был уже на руководящей работе».
Ему шестьдесят. Худощав, подтянут. Редкие седые волосы. Очки в металлической оправе. Сильный итальянский акцент. Живет на Лонг-Айленде. Семь лет как не работает инженером.
Когда увольняют, особенно тяжело первое время. Ходишь как убитый. Неужели ни на что больше не годен? О компании думаешь с ненавистью — могли бы что-нибудь придумать, если бы очень захотели, тем более теперь, когда ты на руководящей работе и завязал столько связей. Кстати о связях… Не успели тебя уволить, как все друзья, даже самые близкие, начинают сторониться. Видимо, думают: «Будешь с ним близок по-прежнему — придется что-то для него сделать». Потому и отдаляются. Со временем-то они к тебе вернутся, но на первых порах трудновато.
В начале уйму времени тратишь на то, чтобы где-то устроиться. Пишешь резюме. Разослал я их, наверное, не меньше трехсот пятидесяти. А потом сдался. Теперь с этим — все, кончено. Ответы звучат очень мило. Формулировки одни и те же: «Бесспорно, Вы обладаете ценным опытом работы в данной области, но в настоящий момент подходящей для Вас вакансии нет. К большому сожалению, мы не можем предоставить Вам работу. Ваше резюме будет храниться у нас в картотеке, и, возможно, в течение следующего года Вы получите положительный ответ». И все. И больше — ни слуху ни духу.
…Стал я мастерить игрушки. Из дерева. Сперва соорудил маленький локомотив с тендером, вагоном-платформой и служебным вагоном. Раскрасил в разные цвета. Теперь делаю до полусотни видов игрушек — всякие там лошадки, лошадки-качалки, пожарные машины… Древесину беру тоже самую разную. Дешевле всего игрушки из сосны и пихты. Те, что подороже, — из дуба, клена, даже из вишни. Один из моих клиентов как-то заметил: «У вас игрушки только для мальчиков. Почему бы вам не придумать что-нибудь для девочек?» Ну я и принялся мастерить колыбельки, домики для кукол…
Расходы очень большие: газ, электричество, оборудование… Работаю у себя в гараже. Там все полностью оборудовано: пилы, сверлильные станки, токарные станки — три тысячи вложил в это. Работаю практически один. Правда, немного помогает сын. Нанять кого-то в помощь — целая история: пришлось бы выплачивать и страховку по безработице и по нетрудоспособности, и кучу налогов. По правде говоря, даже сейчас, и с маленькой мастерской, хлопот не оберешься. И продать-то ничего не успел, а с тебя уже требуют денег. Лицензия на ведение дела — это двадцать долларов, лицензия на торговлю — опять двадцать долларов… Еще и к делу не приступил, а уже выложи два раза по двадцать долларов. И все-таки постепенно дела идут на лад — в первый год продали товара почти на шестьсот долларов, спустя год — примерно на тысячу восемьсот, а еще через год выручили около трех тысяч. Доходы вроде бы растут. Но растут и налоги, и цена на сырье, так что увеличивается прибыль в целом, но не чистый доход. Я бы сказал так: с этих трех тысяч я имею чистыми от силы восемьсот долларов. И это за целый год работы. Правда, работа доставляет мне удовольствие. И потом, я вижу, здесь можно развернуть большое дело. Конечно, без денег не разбежишься. Мне, например, нужна просторная мастерская, и я хотел бы выставлять свои игрушки. Обошел несколько маленьких торговых центров: за витрину шириной в фут требуют в месяц семьдесят пять долларов. А за крошечную мастерскую запросили чуть ли не триста-четыреста долларов в месяц. Такие расходы мне не по карману. Вот и приходится пока обходиться гаражом. К счастью, работы хватает, особенно на рождество.
Недавно мы с сыном придумали что-то вроде генератора шума для модели локомотива. Это уже электроника. Берем транзистор, подсоединяем его противоположными полюсами, и он превращается в генератор шума. Издает звук: ш-ш-ш-ш. А с помощью малюсенького приспособления начинает пыхтеть, как паровоз… Самое настоящее электронное устройство, можно вмонтировать в локомотив. Еще построили кораблик с электронным рулевым управлением. Так что не совсем забросил свою специальность.
Но почти потерял надежду опять когда-нибудь вернуться к работе с электронной техникой. Наука и техника развиваются, и, если, что называется, не держать руку на пульсе, безнадежно отстанешь. Сейчас столько всего нового, особенно в области военной техники. Совершенно новые классы систем, о которых я имею весьма смутное представление. Не говоря уж о том, что нет никакой возможности хоть мельком взглянуть, как они действуют…
Для некоторых самое тяжкое — поиски работы, особенно если это затягивается на долгие месяцы. Людей охватывает горькое разочарование, постоянные отказы подтачивают чувство собственного достоинства даже у самых стойких.
Ей двадцать два. Недавно окончила Мичиганский университет. Имеет степень бакалавра искусств и опыт библиотечной работы. По окончании учебы на протяжении года преподавала по специальной программе, субсидируемой из государственного бюджета. Но вот срезали фонды. «Я страшно расстроилась, была просто возмущена правительством. Я вообще увлекаюсь работой, отдаюсь ей всей душой, и я знала, что мы приносим пользу. Тяжело, когда у тебя выбивают почву из-под ног». С тех пор она без работы — четырнадцать месяцев.
Срок государственного контракта истек в июне, а о том, что новые исследования финансироваться не будут, я узнала только в октябре.
С потерей работы все переменилось. Я ощутила полную свою беспомощность. Стала раздражительной. Работу принялась искать лишь в январе. А до того сидела дома и поедом себя ела. «Что толку от моего диплома? — говорила я себе. — Бездельничать меня не учили, а то, чему учили, делать не хочу. Что же получается? А то, что я осталась ни с чем. Что же теперь делать?» Я никак не могла придумать, что теперь делать. Единственное, на что могла рассчитывать, — стать, если повезет, секретаршей, а это куда хуже, чем торговать в какой-нибудь паршивой лавчонке (Смеется).
Наконец решила: пойду в университетский центр по распределению специалистов. Разволновалась. Ну хорошо, думаю, у меня есть кое-какие способности. Я разбираюсь в искусстве, умею рисовать. Правда, у меня нет способностей ни к бухгалтерскому делу, ни к канцелярской работе, ни к торговле, ни к распродажам. Зато у меня есть такие качества, как, например, чувство ответственности (Смеется). Качества не деловые, не поддающиеся определению. Пойду-ка туда, думала я, вдруг мне там помогут. Условилась с одним человеком о встрече, пришла и объяснила, чего бы мне хотелось. «Перебирайтесь в Даллас», — сказал он. «Почему?» — удивилась я. «Перебирайтесь в Даллас или Хьюстон, — повторил он. — Здесь вам работы не найти. Вы сумеете найти работу только там». «А вы не можете помочь мне? — спросила я. — Подскажите хотя бы, что можно подыскать?» «Возьмите, — сказал он, — справочник профессий. Вон ту толстую книгу. Все, что я могу вам предложить, — это просмотреть ее, может, вы и отыщите там дело, которое придется по душе». «А что дальше?» — спросила я. А дальше я должна была написать резюме, обойти все агентства общественных услуг и подать не меньше шестисот заявлений. О предоставлении мифической работы, я это знала. На тот случай, если вдруг подвернется что-нибудь такое, чем я смогу заниматься последующие десять лет. Когда я об этом услышала, то чуть не расплакалась. «Не может быть, — сказала я, — что найти работу так трудно. Не может быть».
Я была просто раздавлена. Но все-таки написала кучу резюме и стала следить за объявлениями в газетах. Ничего подходящего. Всюду требовались люди без квалификации. В официантки идти я не хотела. Канцелярской работы — вообще никакой. В колонке «Профессии» три четверти объявлений приглашают медсестер. Одним словом, ничего подходящего. Мне удалось раздобыть государственный бюллетень, где печатаются объявления о найме «специалистов». На работу, которой меня не обучали. У меня же просто был диплом, дающий право искать такую работу.
Я хочу что-то делать. Найти применение своим умственным способностям. Знаете, в средней школе и колледже, там все время говорили: «Ну, женщины, как только выйдете отсюда, сумейте показать, на что способны». «Женщины — тоже люди», — заявляли они. И вот тратишь шесть лет жизни на то, чтобы вычеркнуть из памяти предыдущие пятнадцать, и хочешь доказать всем: «Эй, вы, я тоже личность. Я что-то могу. Я в самом деле чего-то стою». Едва наконец поверишь в это, как вдруг получаешь тычок в зубы: «Видали, нашлась личность! Да ты никем, кроме секретарши, быть не можешь. Знай свое место».
Я стала наведываться в центр по безработице. Беседы с некоторыми сотрудниками оставляли у меня более чем неприятный осадок. «Что бы вы хотели?» — обычно спрашивали они. «Быть занятой полный рабочий день и получать по меньшей мере три доллара в час». — «Полный рабочий день и три доллара в час — такой работы у нас нет. Мы можем предложить вам — вот, пожалуйста, два доллара пятьдесят центов за двадцать часов в неделю» — «Этого не хватит даже на то, чтобы уплатить налоги», — возражала я. «Извините, но это все, чем мы располагаем». Только один раз — один-единственный! — нашлась работа, которую я, может, и получила бы. Требовалось менять микрофильмы в кинопроекторе. Только и всего. Оплата — три доллара шестьдесят центов в час. Кажется, тридцать часов в неделю. Я позвонила туда, и выяснилось: у них лежит уже триста заявлений (Смеется). Как видите, шансов почти никаких.
Сотрудники центра не только не могли ничего предложить, но даже не пытались отнестись ко мне по-человечески. И вообще мое положение их не трогало. Кто я такая, чтобы надеяться на заработок в два с половиной доллара в час за неполный рабочий день? Помню одну даму. Я вошла к ней и сказала, что ищу место, где платят не меньше трех долларов в час. Объяснила: чтобы выплачивать налоги, мне нужно зарабатывать по крайней мере четыреста или пятьсот долларов в месяц. Она сказала: «Подождите, я посмотрю картотеку». Уходит, справляется в картотеке и возвращается. Предлагает место ночного портье в каком-то отеле или мотеле, где несколько месяцев назад кого-то пристрелили. «Вы шутите? — спрашиваю. — Вы хотите, чтобы женщина ночью работала в отеле, где нет охраны и недавно застрелили человека? Это все, что вы можете предложить?» — «А чего, собственно, вы ждали?» — спросила она. «У меня, — отвечаю, — университетский диплом. Правда, особой квалификации у меня нет, но есть способности. Ведь учиться надо на любой работе». — «Ничего другого нет, — отрезала она. — И сами вы тоже ничего не найдете».
Подобное отношение — в порядке вещей. Оно словно подразумевает: «Еще одна явилась. Ищет работу, когда работы нет и в помине». Даже воздух в этом бюро пропах безнадежностью. Я знаю, там есть люди, которых это действительно волнует, но если поработать там немного, работа неизбежно станет в тягость. Потому что тебе нечего предложить людям. Вероятно, в отдельных случаях — можно, но подавляющему большинству ты помочь не в состоянии. Вот какая складывается ситуация: они не могут тебе помочь, а ты отчаянно цепляешься за них. Продолжаешь ходить туда и надеяться: «Вдруг сегодня да повезет. Вдруг мне ответят приветливо. Вдруг мне не понадобится выстаивать длиннющую очередь». А уходя, думаешь: «Дура ты, дура, и зачем только ходить сюда? Никуда они тебя не устроят».
Со временем мне стало казаться, что я тупица и не способна справиться ни с какой работой. Я часто думаю о своем будущем. Вечно меня преследует страх остаться без гроша и бродить по улицам, тщетно пытаясь найти работу. Как в мелодраме, знаете, — стать пьяницей и кончить свои дни в сточной канаве. Я очень живо представляю себе это. Боюсь, со мной случится нечто похожее. Такое у меня иногда появляется ощущение.
Снова и снова я оказываюсь в тупике, потому что дальше ничего не вижу. Спрашиваю у всех: «Ну хорошо, так что же мне делать? Вы можете хоть как-то меня сориентировать? Хотя бы указать те виды работ, на которые я имею право?» И все мне отвечают: «Извините, но мы не можем вам помочь». И меня охватывает возмущение нашим правительством и нашей экономической системой. Мне отвратителен большой бизнес. Ведь они делают деньги и сами же их загребают. А рядового, простого, обыкновенного человека просто-напросто спускают в канаву.
В любом американском городе, большом или маленьком, среди молодежи национальных меньшинств высок процент тех, кто по окончании школы годами не может найти себе место, пробавляется случайными заработками. Сегодня число безработных юношей и девушек достигло астрономических сорока процентов. Причины хронической безработицы очевидны: это и отсутствие профессиональных навыков, и нехватка учебных заведений повышенного типа, и перебазирование промышленности из крупных городов в провинцию, и расовые предрассудки.
Самое удивительное, что молодые люди, о которых здесь пойдет речь, все еще чего-то ждут от будущего.
Заштатный городок на юге Миссисипи. Мы сидим на крыльце обветшалого деревянного дома. Ей двадцать два. Миниатюрная темнокожая женщина. Двое детей. Мужа нет. Почти никаких видов на будущее, если не считать того, что она проходит курс деловой подготовки в производственной школе, которая находится в главном городе округа, в двадцати пяти милях отсюда. За ее обучение платит государство — в рамках Программы профессионального образования и занятости.
Сначала она говорит спокойно, сдержанно. Но едва речь заходит о городке, жизнь которого все еще подчинена стародавним расистским законам, в ее голосе появляются горькие нотки. Это голос человека, который попал в западню, но не смирился с этим.
Я окончила среднюю школу и поступила на работу в «Талверт индастриал». И бросила ее, уж очень это было далеко от дома. Пйлучила место в «Олтри фэшн». Шила мужские рубашки. За день нужно было сшить столько, что я еле успевала. Проработала там восемь месяцев. Обычно тебе дают три месяца испытательного срока и, если ты не отвечаешь их требованиям, отказывают. Меня хотели оставить, их моя работа устраивала. Но там есть одна леди, если она скажет, что тыюй не нравишься, и не захочет, чтобы ты работала, работать ты не будешь. Однажды на уик-энде мы с ней поспорили, а на следующей неделе меня уволили. Сказали, что я не справляюсь, но я знала, это из-за нее. И ушла.
Кроме как на «Олтри» и «Фрёлинг электронике», работать здесь почти негде. Тут есть карьер, где добывают гравий, а еще у нас делают крошечные скалы из натурального камня для аквариумов. Я обратилась туда. Сейчас, сказали мне, никого не нанимают, позже — будут. Велели зайти через неделю, а когда я пришла, они уже взяли белую девушку. Если у тебя нет знакомств среди белых, места тебе не видать. Я сидела без работы почти пол года. Получала пособие — тридцать пять долларов в неделю. Когда срок вышел, я подумала: единственный способ найти работу — это получить какую-нибудь профессию. Решила поступить в производственную школу.
Чем здесь в принципе занимаются черные после окончания средней школы?
Если появляется семья, дети, живут на пособие по бедности. Если нет — уходят из городка искать работу. Мужчины большей частью устраиваются на железной дороге или занимаются рыболовством. У Фрёлинга они получают гроши, Фрёлинг знает: они будут делать все, что им прикажут. А на лесопильном заводе работать очень тяжело. Там в основном черные, белые не идут на тяжелую работу.
А почему вы не обратились за пособием по бедности?
Обращалась. В марте, когда истекло пособие по безработице. И только в июле получила первый чек. При этом мне было сказано, что я должна снова пойти за пособием по безработице. Оказывается, его можно было продлить. Поэтому я получила от них один-единственный чек, а потом уже жила на пособие по безработице. Оно больше. И даже когда оно стало опять подходить к концу и мне давали лишь семнадцать долларов в неделю, я решила обойтись без пособия по бедности. Не хотелось больше связываться с ними. Им нужно знать, с кем ты встречаешься, и домой они к тебе приходят, проверяют. С ними никто не хочет иметь дела, разве что лентяи из лентяев.
В конце концов я пришла к мысли, что лучший выход — производственная школа. Городок-то ведь небольшой. И всем заправляют белые. Самый что ни на есть верный способ получить работу — свести знакомство с кем-нибудь из них. Вот та леди, из-за которой меня уволили, выполняет у босса работу по дому, потом идет на фабрику, а жалованье получает одно. Приходит к нему и в семь приступает к работе. Боссу нужно быть на фабрике к семи. Она отводит в школу его маленькую дочку. Потом делает уборку и готовит. После этого отправляется на «Олтри фэшн» и работает до восьми вечера. Это если ей не надо опять идти к боссу и заниматься готовкой. Она работает на двух работах, а жалованье получает одно. Будьте уверены, ее-то они не уволят.
Белым нужно знать твою семью. Если бы кто-нибудь знал мою мать или отца, я бы получила работу. А раз их никто не знает, дело плохо. Если бы пришла устраиваться не я, а другая черная и леди в отделе кадров хорошо бы знала ее семью — ее тотчас бы взяли. Леди в отделе кадров — главнее всех. Потому что к ней все время обращается босс. «Вы ее знаете? — спрашивает он. — Думаете, она подойдет?» И если она отвечает «да», вы приняты.
Каким образом вы можете познакомиться с белыми?
Если твоя семья не работает на белых, с ними можно познакомиться так: уставишься на них и улыбаешься во весь рот (Смеется с издевкой). Если скажешь «Да, са-а-ар» или что-нибудь в этом роде. А заставят тебя есть землю, будешь делать и это. Только так. Ведь у нас в городке еще живо рабство. Оно длилось так долго, что большинство людей до смерти боятся взять и заявить: «Рабства больше нет. И я буду делать, что хочу». Есть места, куда вход тебе воспрещен. Например, в аптеку, где маленький прилавок с мороженым. Если ты — черный, сидеть там не смеешь. И в кафе с парадного хода черные не заходят, они знают, что к чему. На кухне есть столик, там и сиди.
Есть тут один человек, зовут его У. Б. Дэвис. Он дает в долг под проценты. Если он хорошо тебя знает или ты ему должен — идешь к нему и говоришь, что тебе нужна работа, а то в следующем месяце не сможешь уплатить по счетам. Он берет трубку, звонит, и работа тебе обеспечена. Без дураков. Неважно где, важно, что обеспечена. Нет вакансий у Фрёлинга, он будет обзванивать всех подряд, пока не найдет тебе место. Если ты и в самом деле им не нужен, он говорит, что тебе осталось выплатить ему последний взнос, и они берут тебя. Как только получишь первый чек, тебя выставляют. Вот почему многие у нас говорят: если хочешь сохранить работу, оставайся его должником. Будь ему хоть немного, но должен.
Я знала, найти работу будет трудно, но что это будет так трудно — не ожидала. Ведь я слышала от стольких людей: получишь среднее образование и будешь иметь работу. При чем здесь среднее образование? Ты можешь окончить восемь классов, но, если белый ёнает тебя, ты получишь работу; а можешь иметь университетский диплом, но, если он не хочет, чтобы ты работал, ты работать не будешь. Пока не уберешься из городка. Пусть белая леди — тупица, пусть не умеет даже расписываться, а я заполню заявление без единой ошибки — ее кожа посветлее моей, и работу получит она. А я поплетусь домой и начну все сызнова.
Моя подруга Салли окончила колледж и получила степень магистра. Подала заявление о приеме на работу в бюро пособий для бедных. Там ей прямо сказали, что черных не берут. Сказали бы хоть: «У нас нет вакансий». А то прямо в лицо: «Черных не берем».
Сейчас я учусь на секретаря-машинистку. Осталось еще семь месяцев. Учимся вести документацию, составлять картотеку, английскому, математике, машинописи, делопроизводству, бухгалтерскому делу, а еще нас и манерам учат. То есть как вести себя на людях, следить за своей внешностью и все такое прочее. Я рада занятиям: дадут потом работу или нет, все-таки чему-то научишься. Пусть даже и не получишь работу по специальности. Чтобы поступить на государственную службу, к примеру на почту, нужно пройти специальный тест. И в большинстве случаев приходится покидать Миссисипи. Потому что здесь никто не допустит, чтобы черный работал на почте или в банке. Ни в коем случае. Работа на почте — не для черных. Тебе, конечно, позволят разносить почту по домам, но о конторе нечего и думать. Чтобы ты работал за окошком — ни за что. Если их послушать, черные не имеют на это права.
И все до одного знают: ни за одним окошком здесь не появится ни один черномазый.
Он живет с женой и двумя сыновьями на самом юге страны. В старом городке, который некогда был важным торговым портом. Со временем река проложила себе другое русло, и величественные старинные здания глядятся теперь в живописную заброшенную заводь; разве что иной старик забредет сюда вечером половить рыбу.
Ему двадцать три. Веселый, живой. Видимо, его не столокс возмущают, сколько озадачивают экономические трудности и политика расизма, принуждающие многих черных обитателей городка проводить долгие дни за бутылкой и домино на углу Рыночной и Сосновой улиц.
Я потерял постоянную работу в августе прошлого года. Почти год и две недели назад. Работал оператором-станочником в Атланте, Джорджия. Когда вернулся из армии, работы здесь никакой не было, вот и подался туда с семьей. Потом здесь, дома, заболела теща/и пришлось выбирать — или всем возвращаться, или одной жене. Я подумал: меня так долго не было в родных краях, может, там что переменилось. И мы вернулись. С первого же дня стал искать работу. Но только стоящую, чтоб показать свои силенки. А требовались лишь сезонники: скажем, собирать хлопок или перетаскивать его на маслобойню. Поработаешь месяца три, а потом сиди без дела. Такая работа не по мне. И еще я понял: ничего не переменилось. Наоборот, стало еще хуже.
Что значит хуже?
И не спрашивай, дружище. Идешь и видишь: стоят на углу парни, кто со степенью магистра, кто с учительским дипломом, курят травку или пьют. Пытаются понять: «На черта мне это было нужно, если оно так пойдет и дальше?»
Я бродил по улицам, все спрашивал себя: «Почему? Почему я должен здесь торчать? Что происходит в этом городишке? Почему здесь не так, как в других местах? Почему нет работы?»
Разговорился как-то с одним человеком, который метил в мэры. Я возьми и спроси его: «Вот станете вы мэром, будет тогда в городе работа?» — «Если начистоту, — отвечает, — есть люди, которые хотели бы построить в городе фабрику. Но всем тут заправляют трое богатеев. Пока люди будут ишачить на их плантациях и фермах за доллар и семьдесят пять центов в час, ничего не выйдет. Они не хотят, чтоб здесь были фабрики. Боятся, что тогда им — крышка». И правда, к чему им конкуренты? Зачем соседство других богатеев? Я знаю кое-кого, кто на них работает, — попади они в беду или случись еще что… Вот вам пример. Есть тут такой Стив Чарлтон, у него полгорода в кармане. Если кто из его парней убьет кого или застрелит, он просто-напросто берет ключи от камеры, идет и выпускает их.
Как-то хотел он освободить из тюрьмы одного парня. Ему отвечают: «Мистер Чарлтон, мы не можем его выпустить». Тогда он и говорит: «Или вы его выпускаете, или ноги вашей тут не будет, на моей земле». Ну и выпустили, конечно. Эти богачи никому не дают ходу. Все хотят себе заграбастать.
Вот парни и ошиваются на углу. Безработица. Я спросил одного: «Для чего ты поступал в колледж?» Он ответил: «Думал, со степенью будет легче. А оказалось, я даже не могу найти работу». Он согласен на любую работу, и я ему верю. Безработица — дело скверное. Парни начинают прикладываться к бутылке. Люди, которые и глотка в рот не брали, становятся пьяницами. Те, кто только баловался травкой, курят ее уже вовсю. И никого это не удивляет. Парни начинают путаться с чужими женами. Я заметил: когда парень без работы, дома — скандал за скандалом. Чаще срываешься, и все такое. Потому что целый день торчишь дома. Конечно, поводов для ссор больше, чем если бы парень ушел в семь утра и пришел полчетвертого. Целый день дома, рехнуться можно. Жена говорит: «Ты не ищещь работу». Это его злит, ведь найти работу он не может. Она тоже злится: хочет, чтобы муж приносил деньги. Ей нужно вести хозяйство, а он помочь не в силах. И вот он идет на угол и ломает голову, где бы раздобыть денег. Домой вернуться нельзя — жена поднимет шум, и вот получается, что он уже затесался в эту компанию, курит до одури, не может обойтись без выпивки, а к вечеру на ногах не стоит. Домой добирается в полной отключке…
У меня уже установилось что-то вроде распорядка. Встаю скажем, часов в шесть утра и — сюда. Все сюда приходят, на угол Рыночной и Сосновой. Люди знают: если им кто нужен — ищи здесь. Они подходят и спрашивают: «Хочешь денек поработать?» Так что иногда торчишь тут целый день. Сидишь, калякаешь о том о сем. Да этим только и занимаемся: сидим и болтаем о том, сколько политиканов уже обанкротилось (Смеется). Обсуждаем кучу вопросов. В голове у черных чего только не вертится. У многих — на белых зуб. Они рассуждают: «Как это так все время получается: если белый украдет — значит, он был не в себе? Или поубивает прорву народу, и опять — был не в себе? А сделай что-нибудь черный — тут же его вешать?» Закон существует только для белых. Черных закон преследует. Знаете, тюрьмы здесь набиты битком. До безработицы мы о тюрьме и слыхом не слыхивали. Ну, засадят одного-двух. А теперь парни воруют, и тюрьмы набиты битком.
На углу тебя так и тянет ввязаться в спор. Глотки рвем, спорим о политике. Тут, на углу, умеют шевелить мозгами. Слабоумных не держим (Смеется). Самые башковитые — обычно алкоголики и наркоманы. Это все потому, что деваться им некуда, а отключиться-то надо. Многим из них не нравится, что происходит, да не могут сказать так, как хотелось бы. Вот и надираются для храбрости. Купят пару галлонов вина и попивают себе, облегчают душу.
Некоторых парней выпихнули сюда из Калифорнии. Поехали они туда, да не смогли найти работу, вот и пришлось поворачивать домой, ничего не попишешь. Они рассудили, наверно, что в родных местах хотя бы с голоду не помрешь. У нас как? Если у тебя нет денег, а кто-то раздобудет хлеб — с тобой непременно поделятся. Парни на углу дадут тебе и выпить, прежде чем накормить. Здесь много таких, кто ездил пытать счастья и вернулся. Снова уезжать им неохота: видно, уж очень туго пришлось. Здесь по крайней мере ты можешь пробраться на ферму и стащить арбуз, картошку или еще что. А в городе — нет. Я знаю многих, кто таскает картошку, арбузы, капусту.
А тебе приходилось?
Еще бы. Ты знаешь, что такое убегать с арбузом? Страшное дело! (Смеется). Цирковой номер. Бежать с арбузом просто невозможно. Ты хоть раз пробовал бежать с двумя арбузами под мышками? Цирковой номер, говорю, черт побери (Смеется). Попробуй на досуге. Выскальзывают проклятые, то и дело останавливайся и прилаживай… Страшное дело (Смеется).
Воровать еду мне не так уж часто приходилось. У моего деда есть огород, и еще я рыбачу. Рыбу здешние черные любят, и вот, когда нету других дел, рыбачу. Занимался и продажей рыбы. Много продавал. Ловил в основном прилипал, ну и окуня немного. Имел постоянных клиентов. Тут все школьные учителя покупают рыбу. Я даже продавал рыбу на фермерском рынке. И однажды попался. Вернее, не попался, а просто кто-то донес на меня инспектору по охране природы. Сказали, будто я ловлю непромысловую рыбу. В один прекрасный день появляется инспектор и говорит, что вынужден меня проверить. Но мне здорово повезло: в тот раз весь мой улов был законным. Инспектор сказал, если бы у меня обнаружили хоть одного окуня, это бы обошлось мне в сто пятьдесят долларов. Сто пятьдесят долларов, невзирая на размер рыбины! С тех пор я стал поосторожнее.
Уходил рыбачить вниз по реке. Там и ловил окуня. Видел бы это инспектор! (Смеется.) Рыбачил месяцев семь, в день набегало от четырех до шести долларов. Перегораживаешь участок реки сетью, отойдешь ярдов на пятьдесят и ставишь вторую. И оставляешь на всю ночь. Рыба попадает в сеть и запутывается. А утром ты возвращаешься и выбираешь сети.
Но с этим пришлось покончить. Сети часто воровали. Были такие парни, которым тоже хотелось подзаработать кой-какую мелочишку. Тяжелые времена, дружище. Кто кого. Этим парням тоже нужны были деньги, и они стали за мной следить. Наверное выслеживали, когда я забрасывал сети. Кто кого: только ты уйдешь, как они тут же их вытягивают. Потом отойдут подальше и снова забрасывают. Я зарабатывал на рыбе пять-шесть долларов в день, а сети стоили мне тридцать. Я откладывал деньги, собирался купить еще одну сеть, чтобы зарабатывать чуть побольше. Вообще мне бы хотелось иметь шесть или семь сетей. Но — кто кого: я проиграл. Чем больше сетей покупал, тем больше у меня крали, и я понял, вся моя работа идет насмарку.
Я берусь за все, что даст хоть какой-то заработок. Как мой отец, вожусь с водопроводом, научился у него еще мальчишкой. Если кому-то нужно провести трубу или заделать течь, я берусь это сделать и запрашиваю всего два-три доллара, а водопроводчик потребует двадцать долларов в час. Или работаю на уборке сена. Копна — один цент. Пятьсот копен — пять долларов. Работа тяжелая. Копна весит сто – сто пятьдесят фунтов, накидаешь пятьсот копен, а потом еще полезай на скирду и укладывай их. Нет, за пять долларов это, скажу я тебе, адова работа.
Я и хлопок собирал. Если ты никогда в жизни этим не занимался, то наработаешь в день на семьдесят пять центов, от силы на доллар. Чтобы заработать четыре доллара, нужно быть сильным и проворным. Видел когда-нибудь хлопковый ряд? Он тянется на милю. Ты собираешь хлопок и все время тащишь за собой мешок. Солнце жарит вовсю, а от ядов, которыми травят вредителей, у тебя свербит в носу. Только ты со своим мешком добрался до конца ряда, как тащи его обратно — на весы. Тяжкий труд. Пока-то наберешь сто фунтов хлопка.
Но если подойдет время уборки, а другой работы не подыщу, пойду на хлопок. Сейчас платят чуточку побольше. На хлопок пойдет много парней, ведь больше здесь делать нечего. Как перед богом клянусь, пойду, пусть даже и за четыре доллара в день. Это хоть как-то занимает мысли.
«Элтон продакте корпорейшн»[72] — одна из крупнейших в мире межнациональных корпораций, которая находится на территории Соединенных Штатов. На нее работают в Америке шестьдесят восемь тысяч человек. Восемьдесят процентов из них не объединены в профсоюз. Не так давно Элтон выстроил большой завод в Линкольн-Вэлли — аграрном районе на юго-востоке страны. Союз рабочих-пищевиков (СРП) развернул кампанию за создание на заводе профсоюза и с трудом добился права защищать интересы двенадцати тысяч рабочих Линкольн-Вэлли. Однако в ходе переговоров о коллективном трудовом соглашении Элтон отказался удовлетворить самые существенные из требований СРП. Ответом явилась забастовка, начатая профсоюзом в октябре 1976-го.
Она длилась восемь месяцев. Наконец Элтон предпринял попытку сорвать ее: ворота завода были широко распахнуты, людей приглашали занять свои рабочие места, угрожая увольнением тем, кто будет продолжать забастовку. Пять дней у ворот не прекращались стычки: бастующие пытались помешать штрейкбрехерам проникнуть на завод. Последовали аресты. Ряды забастовщиков дрогнули. И в конце концов по предписанию арбитражного суда профсоюз вынужден был сложить оружие и подписать соглашение, согласно которому СРП в Линкольн-Вэлли был легализован, но его требования были сведены к нулю.
Одним из условий соглашения было увольнение — до арбитража — тридцати восьми членов профсоюза, обвиняемых компанией в насильственных действиях во время забастовки. Когда я беседовал с «антоновскими тридцатью восемью» — так их скоро стали называть в округе, — они уже двадцать месяцев сидели без работы: восемь месяцев забастовки плюс год разбирательства в арбитраже. Они надеялись через несколько месяцев отвоевать свои рабочие места, но твердой уверенности в этом у них не было.
Наши беседы проходили в штаб-квартире «1236» — местного отделения СРП, в одноэтажном здании рядом с кегельбаном. Пока мы беседовали в задней комнате, в главном помещении собралось около дюжины мужчин и женщин. Они потягивали кока-колу, рассказывали друг другу разные истории. Члены профсоюза то и дело входили и выходили, многие были с детьми.
Он — руководитель «1236». Крупный, громкоголосый, грубиян и сквернослов. Бесконечно предан своему делу. Активист ряда общественных организаций в Линкольн-Вэлли: «Это часть моей работы». Посещает курсы истории профсоюзного движения, ораторского мастерства и другие. Во время длинного и несколько хаотичного интервью приводит все новые примеры несправедливого обращения компании с рабочими. С негодованием вопрошает: «И это сострадание? И эта компания, как они уверяют, ориентируется на людей?» Но все-таки не может сдержать восхищения этой компанией, с которой связана вся его трудовая жизнь: «Один из крупнейших в мире пищевых концернов. Завод в Линкольн-Вэлли выпускает пять миллионов фунтов еды в неделю. Что бы вы не назвали, не найдется ничего такого, чего бы не выпускал „Элтон“. Вы жуете пирожок — пирожки делает „Элтон“. Заказываете в ресторане хвосты омаров — хвосты омаров делает „Элтон“. Вам подают в „Уолдорф-Астории“ коктейль с креветками — и очень может быть, его тоже сделал „Элтон“. Креветки у „Элтона“ подвергаются сушке сублимацией; стоит вам опустить их в воду, подкисленную лимонным соком, как они снова принимают первоначальный вид. Я пробовал, чертовски вкусно. „Элтон“ производит и фирменные стеклянные банки для расфасовки своих продуктов, и фирменные крышки для этих банок, и фирменные этикетки на эти банки, и фирменные пластиковые стаканчики для маргарина. „Элтон“ полностью обеспечивает себя технологическим оборудованием и емкостями. У „Элтона“ есть свои тепловозы.
„Элтон“ — фантастическое чудовище, охватившее своими щупальцами весь мир».
Я один из ветеранов «Элтона». До того, как попасть сюда, двадцать три года отработал на элтоновском заводе в Делавэре. Забавная получилась история — я участвовал в работе последнего комитета уполномоченных в Делавэре. Мы знали, что они закрывают завод и перебираются сюда. Добились, чтобы соглашение предусматривало компенсацию за увольнение. Добились права на перевод. Старались выжать из них как можно больше. Однако компания противилась тому, чтобы люди перебирались в Линкольн-Вэлли. Во-первых, потому, что все работавшие в Делавэре состояли в профсоюзе, а на новом месте боссам это было ни к чему. А потом, сорок процентов делавэрских рабочих — черные, а в Линкольн-Вэлли черного населения всего-навсего восемь процентов, и компания опасалась, что появление стольких негров повредит ее репутации в деловых и общественных кругах. Так что людей всячески отговаривали ехать. В итоге из восьмисот человек перебралось девяносто. Сам я приехал потому, что уже имел довольно большой стаж и, если бы остался, потерял пенсию.
Едва мы тут обосновались, как узнали: администрация устраивала на заводе собрания для нанятых в Линкольн-Вэлли рабочих. Им говорили так: «Сюда приедет группа из Делавэра. Они приступят к работе через неделю. Люди они упрямые, шумные. От них можно ждать всего. Но мы связаны с профсоюзом соглашением и — нравится нам это или нет — вынуждены принять их. Естественно, их приезд нежелателен, и мы надеемся когда-нибудь от них избавиться». Так что когда мы первый раз пришли сюда, на нас смотрели как на диких зверей. Потом начались неприятности. Я проработал в Делавэре двадцать три года, двенадцать из них — начальником цеха, и в моем личном деле всегда было чисто. И вот не проходит и недели, как там появляется первая запись. А следом — еще пять.
Без профсоюза я здорово нервничал, чувствовал себя как рыба на суше. Я потащил за собой всю семью, — в Делавэре мы жили в городском предместье, а тут забрались в сельскую глушь. Я купил на отшибе небольшую старую ферму, — вокруг новые люди, а у Элтона дело идет к тому, что скоро мне сделают последнее предупреждение. Последнее предупреждение означает, что в следующий раз тебе укажут на дверь. Так они поступали со всеми, кто приехал из Делавэра. Оказывали самое что ни на есть грубое давление. Подвергали нас явной дискриминации. Ну и дела, думал я. Ничего не поделаешь, придется организовать профсоюз.
К счастью, так думал не только я один. Самый большой профсоюз в этих краях — СРП — на заводе примерно в тридцати милях отсюда. У них и жалованье приличное, и пособия. «Почему бы нам не обратиться в СРП?» — подумали мы. Написали заявление и — туда. Произвели впечатление на тамошнее руководство. Они обратились в Чикаго и получили разрешение на организацию нашего профсоюза. Не прошло и двух недель, как семьдесят пять процентов наших рабочих получили членские карточки.
Порядок такой, что за этим следуют выборы уполномоченных, которые избираются большинством голосов. И тогда администрация развязала ожесточенную кампанию — в жизни такого не видывал! Раз в неделю нас заставляли смотреть в кафетерии фильмы о том, как профсоюзы устраивают кровавые бани — все там вооружены ножами и ружьями, — как они натравливают черных на белых, а мужчин — на женщин. Компания не поскупилась и на неоновые щиты, где то зеленым, то белым вспыхивало: «Не голосуйте за профсоюз!» Начальство лично вызывало тебя на беседу. Домой тебе посылали письма. Прибыл президент компании и говорил с нами, он это делал, наверное, впервые в жизни. Должно быть, дело на заводе обстояли неважно, потому что, когда сюда набирали людей, из четырнадцати тысяч, подавших заявления, на работу приняли двенадцать тысяч, а ведь брали только тех, кто был против профсоюзов. Так что когда семьдесят пять процентов рабочих записались в профсоюз, администрация пришла в замешательство. Несмотря на сильное противодействие, профсоюз одержал-таки победу на выборах. Правда, мы победили с преимуществом всего в двадцать один голос, но это была победа.
К тому времени я уже довольно активно занимался организационными делами. Поставил уйму людей на профсоюзный учет, а еще ходил и убеждал всех и каждого голосовать за профсоюз. После выборов решил: выдвину свою кандидатуру на пост руководителя нашего отделения. Поскольку я имел солидный опыт профсоюзной работы, а почти никто на нашем заводе не имел никакого опыта, я решил, что эта работа мне по плечу. Начал кампанию и повел ее как одержимый. Мне-таки пришлось потрудиться, пока меня избрали. Ведь кандидатур было семь, а в уставе профсоюзе сказано, что его руководитель избирается большинством голосов. При семи кандидатах собрать столько голосов очень трудно, но я прошел. На первом же голосовании.
Вслед за этим началась напряженная борьба. Компания отказывалась признать профсоюз, и переговоры превратились в настоящий цирк. Едва нас облекли полномочиями, мы вступили в переговоры о трудовом соглашении. Бились над этим с июня по октябрь, и все без толку. Компания предъявила нам ультиматум. Не уступала ни на йоту. Стремилась лишить нас и того, чего мы уже добились. Поэтому мы устроили забастовку. Она длилась с октября по июнь, и переговоры то возобновлялись, то прекращались. К ним был привлечен даже глава Федерального бюро по посредничеству. Он сказал, что ему не привыкать улаживать трудовые конфликты, но никогда еще не приходилось иметь дело с такой несговорчивой компанией. Ведь речь шла не о деньгах, а всего лишь об основных правах рядового рабочего — члена профсоюза. Нам отказывали и в половине тех прав, которые обычно предусматривает соглашение. Например, чтобы член профсоюза вошел в состав заводского комитета по охране труда. Мы сказали: «Мы хотим быть частью вашей программы по охране труда. Хотим, чтобы труд на заводе был безопасным». Мы настаивали потому, что этот завод считается в стране одним из худших в плане охраны труда. До того как соглашение вошло в силу, только за неделю людям отхватило ломтерезкой восемь пальцев. Один из рабочих потерял на одной руке три пальца. У меня все внутри перевернулось… Но компания нам отказала. Они дрались с нами не на жизнь, а на смерть. В конце концов один член профсоюза все-таки вошел в комитет по охране труда, но что может сделать один? Результатов обычно добиваются объединенными усилиями.
Я прошел через ад, и семья моя — тоже. Во время забастовки работа была сумасшедшая. Каждый день проводил здесь не меньше пятнадцати — восемнадцати часов. Для пикетчиков надо было оборудовать походную кухню. Надо было следить, чтобы круглые сутки ворота были под наблюдением. Надо было поддерживать в людях боевой дух. Они должны были знать, что руководство — в гуще событий, что мы не отсиживаемся дома, когда другие идут в пикет. Мы шли в пикет и разъясняли, почему бастуем, почему нужно продолжать забастовку и почему нам так важно одержать победу. Разъясняли суть переговоров, позицию компании и нашу позицию. Регулярно устраивали митинги, чтобы заручиться поддержкой. Нам этих митингов хватит до самой смерти (Смеется).
Я совершенно забросил семью. А от наших финансовых затруднений ум заходил за разум…
Была и еще одна проблема — угрозы. Раз восемь жене и детям угрожали по телефону. Говорили: «Пока вы все спите, к вам в окно влетит зажигательная бомба и спалит дом». Или: «Мы твоему мужу голову оторвем». После этих звонков жена ужасно занервничала. Собралась было совсем уехать из штата. Я до хрипоты спорил с ней, чтобы удержать ее здесь. Я бы с ней не поехал, даже если бы она и настаивала, но пытался объяснить, что все это в порядке вещей и для беспокойства нет никаких оснований. Мы поменяли телефонный номер, и он не был внесен в телефонный справочник. Мне не раз звонили и сюда, грозились свернуть шею. Просто-напросто запугивали. И порой я давал слабину. Оглядывался, когда вел машину, избегал людных мест. До сих пор с неохотой хожу по магазинам или в кино.
Положение усугубилось, когда меня арестовали. Пришлось как хорошему руководителю нарушить судебные предписания — чтобы показать моим людям: с законом шутки плохи (Смеется). Меня поймали с поличным и посадили. За нарушение судебных предписаний меня арестовывали, наверное, раз пять. Дети в школе говорили моим ребятишкам: «Что, опять твой отец сидит под замком? Сидит он, сидит в тюрьме».
И вот меня уволили. По правде сказать, я здорово обеспокоен. Из-за арбитража. Чувствую: должен выиграть дело. А если нет? Моя семья лишится права на госпитализацию. У нас трое детей. У меня нет безусловного права на пенсию. Лучше уж приготовиться к самому худшему…
Я провел не одну бессонную ночь. Издергался до предела. И здоровье сдало. Я, как мне кажется, человек сильный и крепкий, но вполне могу заработать язву. А будучи руководителем, обязан подавать пример и сохранять спокойствие. Иногда люди так обгадят тебя с головы до пят, что ты готов душу из них вытрясти, но сдерживаешь себя. Среди штрейкбрехеров попадались такие, что сколько ни проживу, буду помнить. Когда мне встречается эдакий суперскэб и у нас разгорается спор, так и тянет взять и врезать ему хорошенько, но как руководитель профсоюза не могу — дурной тон. Но я мстительный. Я расквитаюсь с ними. Когда уже не буду руководителем. Попадись они мне, я душу из них вытрясу. Жду не дождусь этого. Мне лет десять не приходилось драться по-настоящему, но я сумею за себя постоять.
Приходится заботиться и о тридцати восьми. Это вот помещение стало общественным клубом, я специально так сделал, чтобы люди не сидели в четырех стенах у себя дома, раздумывая, что же происходит. Этих людей жестоко обидели. Некоторые из них — сущие дети. Им нужно, чтобы кто-то обязательно вел их за руку. Я должен ободрять их, чтобы они хоть на что-то надеялись. Если не буду этого делать — все потеряно.
Я подбадриваю их, а что-то во мне говорит: «Врешь ты все, сукин сын…» (Смеется.)