Взглядом публициста
Майк НьюберриЙЕХУ СО СНАЙПЕРСКИМИ ВИНТОВКАМИ
ПОДЗЕМНЫЕ ГРОБНИЦЫ
По милости господней мы в нашей стране обладаем следующими тремя драгоценнейшими сокровищами: свободой слова, свободой совести и благоразумием не пользоваться первыми двумя.
Вопрос о том, должна ли власть принадлежать народу или высшему сословию, служил причиной непрерывных смут, раздиравших в древности Грецию и Рим, точно так же как теперь он вызывает раскол в каждом народе, если только кляп деспотизма не лишает его возможности мыслить и говорить.
Под горными склонами Грейт-Фолс (штат Монтана) молодые люди погребают себя в глубоких норах.
Среди дремучих лиственничных, сосновых и еловых лесов в сердце диких Скалистых гор природа сохранила все свое царственное великолепие и красоту. Этот глухой уголок, не затронутый переменами последних двух столетий, остался заповедником старины. Современный человек приходит сюда благоговея в поисках мира и успокоения.
Он ищет их — и обретает, ибо эти горы всегда были прибежищем мира и источником жизни.
В горах Монтаны, питая широкую Миссури, бьет Джайент-Спринг — самый большой источник в мире. По хребтам Элкхорн, Биг-Белт и Драй-Рэндж проходит материковый водораздел, посылающий реки на восток и на запад поить поля Америки. Здесь обитают черные и бурые медведи, лоси, чернохвостые и белохвостые олени, горные козлы, рыси и дикие собаки. Водятся лысые и золотые орлы — великолепные птицы, символ нашей веры в силу личности и ничем не стесненную ее свободу. Орлы искали жизни вольной, не знающей ни пут, ни грязи, и обрели ее здесь, где они могут свободно парить в небесах, не опасаясь охотника, где их мирный полет не будет прерван метким выстрелом.
Здесь, короче говоря, был тихий оазис Америки. Был — но теперь его больше нет.
Теперь сюда явились молодые люди, тоже по-своему великолепные в щегольской форме со стрижкой «морячок», веселые, белозубые, явились, чтобы похоронить себя в подземных гробницах, придавленных толщей горных пород. Эти молодые люди явились сюда, чтобы ждать судного дня.
Где-то в горах штата Монтана, вблизи Грейт-Фолс, военно-воздушные силы Соединенных Штатов выкопали сто пятьдесят глубоких колодцев. В каждом из них была укрыта ракета «Минитмен» со смертоносной ядерной боеголовкой. Не отличающаяся скромностью, падкая до сенсаций пресса хвастливо заявила, что, кроме того, неподалеку погребены в земле еще пятнадцать «контрольных бункеров» и там в «отрезанной от всего мира камере» за метровой толщей бетона и стекла сидят будто бы двое молодых людей и смотрят на распределительный щит с кнопками, при помощи которых по сигналу могут обрушить гибель на наш мир Эти молодые люди, как нам рассказывают располагают всеми привычными удобствами, чтобы бдение их было приятным. Книги, пища, вода, электричество, кровати, стулья и собственные запасы кислорода — на случай, если ядерное пламя поглотит весь кислород, предназначенный для простых смертных в реальном мире на поверхности земли. С помощью внутреннего телефона они могут беседовать между собой, обмениваться впечатлениями о знакомых девушках или играть в шахматы. Но «они не могут коснуться друг друга» Говорят, изолированные половины их гробницы, площадью двадцать на двенадцать футов каждая, разделены стеной из бронестекла. Бронестекло — предосторожность на случай, если один из двоих вдруг решит начать ядерную войну по собственному почину.
Пентагон со всей своей мудростью устроил так, что эти молодые люди, чтобы привести в действие свое оружие, несущее ядерную смерть, должны одновременно вставить ключи в замки, одновременно повернуть стрелки на циферблатах, одновременно нажать на кнопки.
Джон Фишер, редактор «Харпере», не слишком успокаивающе описал возможные последствия какой-нибудь ошибки или просчета.
«Если кнопка будет случайно нажата, исчезнет Москва (или Ленинград, или Киев) и возникнет война, которая может уничтожить почти все человечество; поэтому возможность несчастных случайностей должна быть исключена».
Именно такого «случайного» уничтожения почти всего человечества мудрецы из Пентагона и пытались избежать, придумав предохранитель из бронестекла. (Уничтожить человечество с заранее обдуманным намерением или случайно — большая разница.) Вот как Фишер описывает назначение стены из бронестекла:
«Если в весьма маловероятном случае один из контролеров сойдет с ума и решит своей волей ввергнуть земной шар в атомный хаос — в некий Армагеддон, он окажется бессилен. Он не сможет принудить своего напарника повернуть выключатель и не сможет убить его, чтобы завладеть вторым ключом».
Жизнь этих добровольных затворников не слагается из одних тревог. Она имеет и свою светлую сторону. Университет военно-воздушных сил предложил, чтобы молодые люди, ожидающие в своих подземных гробницах судного дня, коротали время, изучая науки, связанные с авиацией и космосом, — воспаряя в мечтах в небеса, они будут охотнее ползти, подобно кротам, к преддверию ада.
Один мыслитель из университета военно-воздушных сил уже видит, как «летчик будущего является на свой командный пост в сорока футах под землей, насвистывая „Беспредельную синеву“». Он высказывает предположение, что «дежурство в подземных бункерах не будет считаться тягостной обязанностью. Наоборот, оно будет рассматриваться, как большое удобство; где отыщешь более спокойную обстановку для систематических занятий?»
Организаторы интеллектуальной жизни в университете военно-воздушных сил, очевидно, не замечают всей парадоксальности этого плана. По-видимому, интеллектуала нового стиля — интеллектуала Армагеддона не слишком беспокоит то обстоятельство, что изучение науки о пространстве, о чудесах космоса, неведомых небесах будет проводиться глубоко под землей; ибо, как отметил Джон Фишер, «служащие военно-воздушных сил издавна были самыми антиинтеллектуальными из представителей всех родов войск».
Однако подземные гробницы все это изменят.
Предполагается, что в капсулах из бронестекла начнется подлинный ренессанс науки. «Военно-воздушные силы просто одержимы идеей высшего образования. Ближайшая задача — добиться, чтобы каждый из 120 000 офицеров получил степень хотя бы бакалавра искусств или бакалавра наук; — пишет Фишер. — Кроме того, в дальнейшем офицерский чин будет присваиваться только лицам, имеющим диплом о высшем образовании». Разумеется, погоня за знаниями в этих, как их называет Фишер, «подземных башнях не слоновой кости» будет несколько ограничена пространственно, но, как бы то ни было, ясно одно: ядерному палачу будущего, прежде чем претендовать на эту должность, придется запастись университетским дипломом или даже степенью доктора философии.
Как случилось, что здоровые, интеллектуально одаренные, энергичные, любознательные молодые люди, живующие яркой полноценной жизнью, люди с таким интересным будущим впереди, мечтающие о полетах в небеса, где поет душа, о победах над пространством, о путешествиях на далекие планеты, послушно, словно мыши, заползают в стеклянные клетки глубоко под землею, чтобы, подобно этим подопытным мышам, кротко ждать, не прикажут ли им нажать кнопку, которая низвергнет и их самих, и их мечты, и весь мир в пылающий ЗД?
Как случилось, что американская молодежь, воспитанная на джефферсоновской вере в демократию и права личности, с охотой готова стать орудием массового уничтожения?
Как случилось, что люди с высоким интеллектом, овладевшие частью самых сложных тайн природы, опускаются до поведения, столь же упрощенно-прямолинейного, как у удава или пиявки?
Как случилось, что порядочные, терпимые, добросердечные люди, которые в большинстве своем не способны убить даже одного человека, безмятежно, без протеста и сомнений принимают образ жизни и образ мышления, допускающий убийство миллионов таких же людей, как они сами?
Как случилось, что такой физик, как доктор Ральф Лэпп, сообщает о наличии у правительства Соединенных Штатов запаса водородных и атомных бомб, которого «хватит, чтобы двадцать пять раз переубить весь Советский Союз», и ни в конгрессе, ни в одном из высоких собраний страны, ни в церквах христовых никто не задает вопроса, почему продолжается изготовление средств для «переубивания», кому выгодно это «переубивание» и почему считается необходимым «переубивать» граждан Советского Союза по двадцать пять раз каждого?
На каком основании помощник министра обороны так расценивает настроение страны, что, не сомневаясь в своей безнаказанности, осмеливается публично заявлять, будто правительство Соединенных Штатов, конституционный слуга народа, в вопросах, связанных с войной и военными приготовлениями, имеет «право лгать» народу, которому оно служит?
Что произошло с Америкой? Что происходит с Америкой сейчас?
Разумеется, задавать подобные вопросы легче, чем отвечать на них. И все же ответы при желании можно найти в самих вопросах.
Некоторые из этих ответов скрыты под горными склонами вблизи Грейт-Фолс в сознании молодых людей, заключенных в подземные гробницы, где они тихонько поигрывают в шахматы и ожидают, сами не зная чего. Нам неизвестны политические взгляды этих добровольных узников, но, во всяком случае, можно предположить, что они искренне считают свое поведение логичным и разумным. И верят, что иного разрешения всемирных проблем не существует; что угроза, которая им чудится, существует в действительности; что смерть, возможно, придется принять, хотя это и нежелательно, поскольку другого выхода нет; что неизбежное лучше всего принимать стоически.
Весьма вероятно, что эти молодые люди за всю свою жизнь не имели ни единой передышки от войн или от угрозы войн. Войны — большие и малые, холодные, теплые и горячие, войны с помощью огнеметов и напалмовых бомб, войны грязные и джентельменские, ограниченные и неограниченные, внутренние и внешние, — ими до предела наполнена жизнь целого поколения.
Однако эта печальная истина не травмировала достаточно глубоко общественное сознание. Наоборот, с ней свыклись, как свыкаются с хромой ногой или с больным сердцем. Все средства массового воздействия — радио, пресса, телевидение — долго и упорно добивались этого. Все учебники — от детского сада до университета, — все учебные курсы. Той же цели служат «комиксы», кинобоевики, деятели гражданской обороны, сознательно культивирующие атмосферу страха, и государственные мужи — прежде всего государственные мужи, вдохновляющие глашатаев отчаяния рангом пониже и непрерывно подающие сигнал опасности, словно сирены воздушной тревоги, которые никак не остановятся. А народ тщетно ждет сигнала отбоя — его все нет.
Обработка человеческого сознания превратилась в профессию. В ход по очереди пускались то самые грубые, то самые тонкие методы — и они принесли свои плоды.
Представители этой профессии, почти или вовсе неизвестные широкой публике и стране в целом, в подавляющем большинстве, как мы попытаемся доказать в этой книге, тяготеют к крайним правым оттенкам нашего политического спектра.
Прежде считалось, что психологическая война должна вестись против армий «враждебной» нации, но сэр Брюс Локкарт, старейший деятель английской разведки, думает по-другому: для того чтобы преуспеть в создании милитаристских настроений, он рекомендует «адресоваться к массам». «Холодная война» именно так и велась. «По сути дела, мы втянуты во всемирный конфликт идей», — пишет в своей книге «Оружие на стене. Мысли о психологической войне» Меррей Дайер, подвизающийся в Управлении изучения боевых действий (психологической войны. — М. Н.) Университета Джонса Гопкинса. И поэтому:
«Лица, отвечающие за деятельность правительства в этой области, были бы виновны в халатности, если бы сосредоточили все внимание на своей мишени (на „враге“) и не занялись бы положением в своей собственной стране, которое препятствует им выполнять их миссию…»
Адепты психологической войны, добиваясь полной свободы рук для того, чтобы обеспечить единодушную поддержку «холодной войне», стоят перед угрозой поражения. Мир и война, демократическая вера в право на несогласие и всеобщая покорность целям Пентагона В «холодной войне» неизбежно должны были вступить в конфликт. И этот конфликт достиг сейчас в Америке своего апогея. Возможно, это последнее столкновение между теми, кто верит в неизбежность войны и считает, что наша нация была учреждена как «республика», а не как демократия, и теми, кто защищает, охраняет и расширяет демократическое наследие, которому наш народ обязан своим величием, кто полон надежды, что это величие можно сохранить и умножить при мирном развитии. Никогда еще в новейшей истории этот конфликт не был столь острым.
Настоящая книга представляет собой попытку исследования этого конфликта.
Это не разоблачение правых и не осуждение коршунов войны в обычном смысле. Это и не очередной бухгалтерский перечень действующих лиц многочисленных кабинетов и кулуаров политических Ничегонезнаек[73].
Эта книга стремится установить, почему молодые люди в кельях, погребенных под не знавшей плуга землей Грейт-Фолса, принимают, как свои собственные, идеи, которые методически культивируются на ракетном кладбище «Минитмен». Каким образом эти идеи были внедрены в их сознание? Зачем? Кем? Какие методы и орудия применялись теми, кто пытался ввести контроль над мыслями? И почему, вопреки всем усилиям мастеров психологической войны, этот план вовсе не обязательно должен увенчаться успехом?
ОХОТНИКИ ЗА ГОЛОВАМИ
Ружья, дробовики, пистолеты покупайте лично… В один прекрасный день ружье может спасти вашу жизнь. У нас они есть. Напишите, что вам требуется. Брошюра «Все об огнестрельном оружии».. Как приобрести его законным путем, что приобрести, как стрелять.
Следует ли, отрубив «безбожные» головы коммунистов, оставлять «безголовые трупы» на дорогах, или же лучше развешивать обезглавленные тела на деревьях как грозное предупреждение «богобоязненным»?
Эта философская проблема поставлена в книге «Уходите высоко в горы» преподобного Далласа Рокмора, которая рекомендуется как «руководство по боевым действиям, необходимое каждому родителю-христианину и каждой родительнице-христианке» Книга распространяется вашингтонской «Либерти лобби», подвизающейся при «Консервативной коалиции», как она сама себя именует. Пожалуй, с точки зрения людей, воспитанных на образцах обычной политики, охота за головами как-то не вяжется с повседневной деятельностью вашингтонских лоббистов. И все же этот справочник по вопросам предвкушаемых ими антикоммунистических «партизанских» действий на самом деле продается в Вашингтоне на расстоянии выстрела от Капитолийского холма. И издается он влиятельной лоббистской организацией, пользующейся поддержкой многих из наших наиболее видных и уважаемых сенаторов и конгрессменов.
Может быть, следует просто посмеяться над руководством по методике охоты за головами, распространяемым деятелями вышеупомянутой организации, ежегодный бюджет которой, достигающий 90 000 долларов, вдвое превышает бюджет Американского института нефти или индустриального отдела АФТ — КПП? Но смешок получается какой-то неловкий, нервный, прерывистый.
Право же, к этому нельзя отнестись серьезно. Нельзя? Может быть, мозговой трест «Консервативной коалиции» впал в буйное помешательство? Или за предложениями правых действительно спрятан пистолет?
Книга-учебник «Уходите высоко в горы» прямо указывает, где следует прятать, как чистить огнестрельное оружие, как им пользоваться и в кого стрелять. Кроме того, книга зовет и вдохновляет «армии господни» разделаться с «адскими силами антихриста — русскими коммунистами» и несет следующую «христову весть»:
«Огнестрельное оружие должно храниться в надежном тайнике.
Для его укрытия есть немало удобных мест, но особенно рекомендуются Скалистые горы.
Вы можете либо приобрести достаточный запас патронов, либо купить соответствующее снаряжение и изготовлять собственные патроны по мере их расходования.
Форму для отливки пули подбирайте по калибру своего ружья или пистолета. Такое снаряжение можно приобрести за 25 долларов.
Оружие — важнейшая часть вашей подготовки.
Каждый боевой отряд должен также научиться чистить и смазывать свое оружие в темноте. Даже во время сна его не следует выпускать из рук.
…Упражняйтесь в боевых действиях ежедневно, ежечасно так, чтобы быть в полной готовности к моменту настоящих действий. Научитесь прятаться и маскироваться».
А дальше недвусмысленно разъясняется, в чем преподобный Рокмор рекомендует своим читателям «упражняться», чтобы как следует набить руку. Его справочник учит, что врага необходимо терроризировать: для этого можно не брезговать выдавливанием глаз, отравлениями, охотой за головами и самыми утонченными садистскими пытками. Интерес к оттяпыванию голов порождается следующей теорией: «Когда возникает необходимость убить врага, следует обставить это так, чтобы произвести внушительное впечатление на других врагов». Имея в виду эту благородную цель, распространяемый «Либерти лобби» учебник дает следующий совет:
«Трупу безразлично, есть у него голова или нет, но по законам психологии человек, столкнувшийся с подобным зрелищем, представляет себе свой обезглавленный труп, и сердце его наполняется ужасом. Вот по какой причине членам боевых отрядов следует руководствоваться этим принципом. Не потому, что нам нужны трофеи (!), а потому, что, оставляя тела, носящие какой-либо знак, общий для всех боевых отрядов, мы можем вселить страх в солдат армии вторжения».
Как всегда в демократическом обществе, предусматривается и свобода мнений касательно методов вселения страха: «Например, трупы можно подвешивать на деревьях за ноги или в любой другой позе, могущей послужить назиданием врагу…»
Кто же такой этот преподобный Рокмор, столь благодушно наставляющий своих учеников в искусстве охоты за головами? Он — «воин креста».
«Воины креста» — это полувоенная ультраправая организация, возглавляемая Кеннетом Гоффом. Гофф — антисемит, любитель произносить речи. Он сработан и отшлифован машиной ненависти. Гоффа предназначали в «вожди молодежи». Его любимый рефрен — «От Организации Объединенных Наций разит еврейским духом, как от Кони-Айленд»[74]. Недавно, стараясь не отстать от времени, Гофф напялил на себя потрепанную мантию «эксперта по коммунизму» и стал лектором и преподавателем в Калифорнии у доктора Шварца, организатора «Христианского антикоммунистического крестового похода».
Помощником Гоффа в его «миссионерских трудах» является преподобный Даллас Рокмор. Как национальный руководитель «Воинов креста», Гофф безоговорочно приветствует книгу «Уходите высоко в горы» и пишет:
«Даллас Рокмор в течение нескольких лет работал с нашими юношескими отрядами и воспитал молодежь, способную существовать в горах в самых тяжелых условиях».
Приверженцы «Консервативной коалиции», заказывавшие эту книгу в качестве «рождественского подарка», были, возможно, неприятно поражены, получив ее не от «Либерти лобби», а непосредственно от террористической организации «Воинов креста». Недоумение и смущение особенно велики потому, что перечень членов так называемого Политического комитета «Либерти лобби» представляет собой своего рода биографический справочник крупнейших деятелей консервативного направления, притом отнюдь не склонных к умопомешательству.
Так почему же столь влиятельная организация лоббистов снисходит до чтения пресловутого учебника «Воинов креста» по охоте за головами?
На самом деле это вовсе не политическое безумие, как может показаться на первый взгляд. Одной рукой сжимая избирательный бюллетень, а другой хватаясь за ружье, правые следуют своей политической философии.
«Уходите высоко в горы», во всяком случае, почти не отличается от «Писем Джона Франклина» и других столь же популярных у правого крыла учебников «боевых действий». «Письма Джона Франклина» так же настойчиво проповедуют создание «тайников с оружием», обучение «патриотических отрядов боевиков» и подготовку убежищ в горах. В этом руководстве, выпущенном в серии «Книга — почтой» и включенном в рекомендательные списки «Общества Джона Берча», говорится:
«Вы хотите знать, как мы намереваемся вести боевые операции с помощью этого американского подполья? Первое и самое главное — мы будем военной организацией.
У нас, несомненно, будет большое число кадровых военных из регулярной армии… но будут еще тысячи обученных людей и тайные склады оружия.
Охотники, спортсмены и близкая нам интеллигенция войдут в ряды Вольных стрелков… В ход будут пущены охотничьи ружья и самодельное оружие».
Газета Роберта Уэлча, рупор фашистских идей «Общества Джона Берча» «Америкэн опиньен», приветствовала это «руководство для боевиков» как «блестящее» и предупредила своих читателей, что «оно содержит сведения о способах выжить, которые могут ему (читателю. — М. Н.) понадобиться в самом скором времени», поскольку в нем содержится «логическая проекция в будущее современного направления американской жизни».
В голливудской книжной лавке «Бедный Ричард», одном из десятков центров распространения ультраправой литературы, открытых по всей стране, имеется целая секция, где все шесть полок от пола до потолка уставлены книгами о «боевых отрядах». По-видимому, среди потенциальных «боевиков» существует значительный спрос на такого рода руководства. Известный издатель Прэгер выпустил полуофициальную серию книг о «боевых действиях» и «контрпартизанских операциях», пользующуюся популярностью у читателей правого толка. Организация «Книга — почтой» — центр распространения берчистской литературы — называет «Письма Джона Франклина» в числе наиболее ходких своих книг. По настоянию ультраправых прорицателей были созданы боевые группы «вооруженных правых» Роберт Боливар Делу, главнокомандующий «минитменов», который, между прочим, открыто признал себя членом «Общества Джона Берча», имеет личную библиотеку из 300 берчистских книг, посвященных «партизанской войне».
Организация «минитменов», однако, — это не просто овеществленная бредовая фантазия «Общества Джона Берча». Депу с гордостью сообщил репортерам, что его армия имеет отряды «во всех главных городах страны» и в сорока штатах. Эти отряды располагают тайными арсеналами «полевых орудий» и пулеметов, не считая ручного огнестрельного оружия и боеприпасов, проводят регулярные «семинарские занятия по боевым действиям в тылу» и имеют «свыше 25 000» человек под ружьем. Их командование надеется со временем завербовать, до миллиона потенциальных «бойцов подполья». Добровольцы, предлагающие свои услуги для выполнения этого «патриотического» долга, объединяются, по утверждению Депу, в небольшие отряды по месту жительства. «Семинарские занятия по боевым действиям», которые должны координировать деятельность этих отрядов, проводились в Ньюарке, Филадельфии, Канзас-Сити, Омахе, Сан-Антонио и в других местах; однако рядовым рекрутам не разрешается присутствовать на этих высоких совещаниях, и им не положено знать имена командиров, как местных, так и общеамериканских.
Деятельность «минитменов» старательно окутывается тайной. «Мы спрашиваем только фамилию и адрес руководителя отряда, а они могут быть вымышленными», — заявляет Делу; такая предосторожность совершенно необходима, поскольку этими отрядами очень часто руководят «адвокаты, врачи и другие лица свободных профессий».
Для дальнейшей маскировки их подпольной деятельности эти отряды получают самые различные названия: «Верный орден горцев» (в Сан-Диего), «Иллинойские внутренние силы безопасности» и т. п.
По периферии этих организаций располагаются также полувоенные группы, как «САН» — «Сражающиеся американские националисты» со штаб-квартирой в Вашингтоне и «отделениями» в Майами, Рединге, Новом Орлеане и Балтиморе; «Арийская лига Америки» в Стонтоне (штат Виргиния), «Американская нацистская партия», которая, по ее утверждению, имеет среди своих членов тысячу «штурмовиков» и «ложи» в большинстве крупных городов; «Партия национального возрождения» в Миннесоте и другие группы, вроде «Воинов креста».
Короче говоря, помимо «минитменов» как таковых, имеется еще несколько сотен подобных им организаций. Вот как они действуют.
Тайная армия «Боевой отряд граждан» состоит из питтсбургских «предпринимателей и людей свободных профессий, которые проходят обучение в глухих сельских уголках к северу и западу от города». Эти респектабельные «боевики», возглавляемые морским офицером в отставке Эрлом Уилкинсоном, отвергают обычное оружие и рекомендуют пользоваться «ручными бомбами», так как их «химические ингредиенты могут быть куплены в любой аптеке или хозяйственном магазине».
«Отряд белой молодежи» имеет штаб-квартиру в Чикаго и «местные отряды» в нескольких штатах. Типичным для этих «местных отрядов» является организация в Уиллоу-Гроув (штат Пенсильвания), возглавляемая «капитаном» Томом Б., который подписывает свои сообщения: «Зиг хайль! Я — за Рокуэлла» — и добавляет свастику для большего впечатления.
«Девушки-коммандос» — группа, учрежденная неизменно бдительной «Галф телефон компани». Эти воительницы, перепоясанные ремнями и «весьма привлекательные в своей форме» (мнение одного из органов печати), проводили маневры по изучению так называемой «тактики боевых действий», вооружившись карабинами, винтовками и автоматами. Рекламный журнал «Френде», издаваемый компанией «Дженерал моторе», восторженно описывал этих «боевиков» женского пола как «вооруженный до зубов и очень мобильный отряд гражданской обороны». Под руководством главы телефонной компании Джона Снука эта оригинальная боевая единица, состоящая из двадцати трех молодых женщин, училась убивать «вторгшихся коммунистов» с помощью реактивного миномета, установленного на самосвале. «Мы будем сражаться против любого завоевателя, агрессора или врага Соединенных Штатов», — заявил Снук.
Независимые «минитмены» в Висконсине, объединившись с так называемым «Движением национального действия», распространяют антисемитские «Протоколы сионских мудрецов».
«Ультра» Юты и Невады учреждают собственную «Американскую республиканскую армию» и взрывают несколько ретрансляционных мачт, являющихся собственностью народа Америки.
«Убей!» — так называется журнал Американской национальной партии, отпочковавшейся от нацистской партии Рокуэлла, лидер которой Дэн Беррос является «национальным секретарем» Рокуэлла. В этом журнале была напечатана статья под заголовком «Как важно убивать». В статье говорится: «Человеку свойственно убивать! Он должен убивать, чтобы выжить! Он должен убивать, чтобы идти вперед! Давайте покажем им, кто принадлежит к числу избранных! Кто величайший убийца мира? Белый! Вырви из ножен свой грозный меч! Круши своих врагов! Убивай! Убивай! Убивай!» Кровожадный журнал «Убей!» издается в тишайшем местечке Холлис на Лонг-Айленд — в чопорном и мирном пригороде Нью-Йорка.
Вот так вооружаются правые — от респектабельных буржуа Питтсбурга до скрывающихся в подполье куклуксклановцев Джорджии и штурмовиков, вылупившихся на задворках провинциальных городишек.
В Калифорнии, где все крупнее, хотя и не всегда лучше, особенно процветают эти доморощенные воинства. Губернатор Пат Браун считает, что в штате имеется 2400 «вооруженных правых». Их отряды, по большей части состоящие из «минитменов», вооружены, по заявлению одного из «боевых вождей», Гарольда Хатона (он же Дон Олдредмен), базуками и легкими пулеметами. Генерал Родерик Хилл, адъютант калифорнийской национальной гвардии, присутствовавший на маневрах «минитменов», неизвестно, впрочем, в качестве кого и при каких обстоятельствах, с некоторым удивлением заявил, что они располагают «оружием, предназначенным для уничтожения значительных людских групп».
Это «возвращение к пещерному варварству», как выразился губернатор Браун, разумеется, не ново. «Бдительность» — старинная, хотя и малопочтенная традиция.
Гораздо более опасно то, что появление всех этих провинциальных воителей отражает проникновение реакционных идей не только в политику правых, но и в государственный аппарат.
«Вооруженные правые» как общественное явление порождены непосредственно «холодной войной» и той милитаризацией жизни страны, которую она принесла с собой. Внешняя политика, писал сенатор Голдуотер, стала «по сути военной кампанией, во время которой намечают объект действий, сосредоточивают силы и овладевают им!». Его «Внешняя политика для Америки», опубликованная и распространяемая «Нэшнл ревью», представляет собой взгляд на внешнюю политику с огневой позиции. Эта дипломатия под барабанный бой такова: Раз! «Разоружение. Мы начинаем с заявления, что мы против него»; Два! «Организация Объединенных Наций. Мы начинаем с того, что не принимаем ее всерьез». Таким образом, вопрос о мире выносится за пределы обсуждений и переговоров. «Сосуществование — это рабство, — говорит Голдуотер. — Сосуществование — это смерть». Голдуотер пишет: «…если мы должны выбирать между сохранением мира и допущением коммунистов в Берлин (!), то мы должны воевать». Поскольку «коммунисты» всегда были в Берлине, его выбор, очевидно, предопределен. Собственно говоря, и выбор-то этот иллюзорен. Под пером Голдуотера «холодная война» явно становится горячей: Восточная Европа — «мы начинаем с серьезных планов относительно нее»; Африка — «мы должны открыто и тайно восстанавливать там влияние Запада», Куба — мы должны «открыто помогать» контрреволюции, «если необходимо, путем морской блокады».
И чтобы не оставалось ни малейших сомнений насчет того, как это можно осуществить, Голдуотер пишет: «Мы сами должны быть готовы начать военные операции против уязвимых коммунистических режимов».
Комментируя предложения сенатора Голдуотера, «Нэшнл ревью» заявляет: «Означает ли эта программа войну? Голдуотер доказывает, что это маловероятно, но подчеркивает, что мы должны быть готовы и к этой возможности или согласиться на единственную альтернативу — рабство».
К чести Голдуотера, надо сказать, что он гораздо более прямодушен: «Влечет ли такая политика за собой риск войны? Разумеется…».
Брент Бозелл, писавший речи сенатора Маккарти и главный оратор на съезде сторонников Голдуотера весной 1962 года в Нью-Йорке, без обиняков заявил, что «мы должны сохранить наше „ультимативное“ оружие и быть готовыми без колебаний пустить его в ход». Затем он стал доказывать, что «уничтожение гражданского населения» с помощью водородных бомб вполне «допустимо», если «благие результаты» войны «перевесят зло, заключенное в убийстве миллионов мирных жителей».
Таким образом, философия Бозелла смыкается с политикой Голдуотера. «Минитмены» и «вооруженные правые» воплощают ее в жизнь. «Минитмены» обязуются «совершать любые действия — пусть самые зверские».
Если респектабельные правые и «вооруженные правые» и не принадлежат к единой организации, они, во всяком случае, составляют звенья единой цепи.
ПУШЕЧНАЯ ФИЛОСОФИЯ
Если бы не политики, я бы за один день покончил с войной, разбомбив Россию.
Дайте мне приказ, и я за одну неделю разгромлю все пять атомных гнезд России. А когда я предстану перед Христом… я думаю, мне удастся убедить его, что я спас цивилизацию.
Проблемы национальной обороны должны разрешаться с военных, а не с политических позиций.
Если вы хотите войны, так делайте то, о чем вы кричите. Это верный способ начать ее.
Раз в пятьдесят лет у старинного форта Сэм-Хьюстон тихо распускаются «свечи пустыни».
Их мирные цветы гармонируют с безмятежностью старого форта. Вокруг все дышит светлым покоем, чтобы не сказать просто — ленью.
В пустыне, простирающейся за погруженными в сон казармами, все застыло, все неподвижно. Безмолвие, неизменный спутник юкки, кактусов и рогатых жаб, с незапамятных времен царящее в Западной пустыне, переводит дух и вновь замирает.
В ближайшем городе — Сан-Антонио — улицы под палящими лучами солнца пусты. Даже в прославленном Аламо, где в стеклянных витринах покоятся сувениры, связанные с легендой о завоевании пустыни, поток туристов почти иссяк. Но все это лишь обманчивая внешность.
В этот жаркий августовский день 1961 года техасский послеполуденный сон разодран в клочья отчаянными телеграммами и телефонограммами, помеченными «срочно» и «правительственная», которые летят по проводам из Вашингтона в форт Сэм-Хьюстон. Офицеров созывают на тревожные совещания. Вскоре вечерние газеты разразятся визгом заголовков, словно сообщая о зреющем мятеже. В этом укромном приюте командования Четвертой армии США, под пальмами, где царит невозмутимый покой, напоминающий об эпохе испанской колонизации, готовится кампания протеста — открытое выступление против воли президента и «меморандума» Фулбрайта, опубликованного месяц назад. Грядущая битва предвещает настоящую бумажную войну.
Сенатор Дж. Фулбрайт, председатель комиссии по иностранным делам, 10 июля заведомо с одобрения президента и комитета начальников штабов опубликовал программное заявление, в котором осудил увлечение в среде военных модными «семинарами по „холодной войне“», проникнутыми так называемым «правым радикализмом». «Меморандум» Фулбрайта предостерегал:
«Если армия поражена вирусом правого радикализма, эту опасность нельзя игнорировать».
После этого военнослужащим было официально запрещено участвовать в «семинарах», проводимых «ультра». Узнав, что Четвертая армия совместно с Нижней торговой палатой Сан-Антонио организует подобный «семинар», военный министр Элвис Стар через своего офицера службы информации полковника Легара недвусмысленно потребовал, чтобы всякая деятельность такого рода была прекращена:
«Четвертая армия не участвует в организации этого семинара и не могла в ней участвовать, так как это противоречило бы всей внутриармейской политике. На соответствующий запрос Четвертая армия ответила министерству, что она не участвует в организации этого семинара и никогда никому, включая и прессу, не сообщала о своем участии».
Наконец «Пренса», старейшая и самая респектабельная из газет Сан-Антонио, обратилась к представителю Четвертой армии с вопросом, участвует ли все-таки армия в организации запрещенного «семинара», и получила недвусмысленный ответ: «Да, участвует».
Выяснилось, что планы этого «семинара» были разработаны еще за год до того, но лежали без движения до появления фулбрайтовского «меморандума». Именно в этот момент, как ни странно, началось их осуществление.
Невзирая на все требования и выговоры Вашингтона, «семинар» был «скоординирован» так, что в списках лекторов числились люди, «известные своими крайне правыми взглядами… некоторые из них являются членами и принимают участие в деятельности таких правых организаций, как „Линия жизни“, „Общество Джона Берча“ и „Христианский антикоммунистический крестовый поход“». Представитель штата Техас Дэн Струве обратился с протестом непосредственно к президенту Кеннеди, указывая, что «лекции, как и было объявлено, будут иметь крайне правую ориентацию».
Семинар, как и было ранее намечено, состоялся 22–23 сентября. Генерал в отставке Альфред Ведемейер, открытый сторонник «берчистов», выступая перед аудиторией в три с половиной тысячи человек, «ставил в вину» президенту (иначе говоря, Главнокомандующему) «умиротворительные уступки Советскому Союзу»; Клион Скаусен, бывший сотрудник ФБР, активный пропагандист «Христианского антикоммунистического крестового похода», настаивал на разрыве дипломатических отношений со всеми социалистическими странами и требовал полного прекращения торговли с Советским Союзом. Так проходил этот «неполитический семинар», организованный Четвертой армией.
Покинув милый старинный городок Сан-Антонио, генерал Ведемейер на самолете отправился в Даллас, где в аэропорту его встретил хвалебной речью нефтяной магнат Г. Хант, финансовый ангел-хранитель маккартизма.
Там вдохновленный речью «христианина-крестоносца» Скаусена генерал повторил требование, чтобы «Соединенные Штаты порвали дипломатические отношения с Советским Союзом и со всеми коммунистическими сателлитами».
К несчастью, «опасность», о которой говорил Фулбрайт, не исчезла. Наоборот, судя по некоторым признакам, то, что недавно было вызовом, брошенным Четвертой армией «всей внутриармейской политике», вскоре стало этой самой «политикой». Несколько месяцев спустя, в апреле 1962 года, генерал Барксдейл Хэмлетт, помощник начальника штаба армии США, давая показания перед сенатской комиссией, без всяких фанфар, без кричащих газетных заголовков всячески защищал право военных принимать участие в «семинарах» того типа, который считался запрещенным. На вопрос, считает ли он, что военные должны «участвовать в семинарах, пропагандирующих бдительность», генерал Хэмлетт ответил:
«Да. Я считаю, что мы находимся в состоянии войны. Мы участвуем в „холодной войне“ и должны быть готовы и рады сделать все, чем военные могут способствовать победе в этой войне».
Историк Альфред Вагтс в своей монументальной «Истории милитаризма» много размышляет над теми социальными и психическими аспектами национальной жизни, которые заставляют считать войну желанным выходом из политических трудностей. Одной из причин — если не главной — он считает весь «строй общества» в целом. Он пишет:
«Когда множество людей начинает утрачивать надежду на личное счастье, когда им приедается покой и комфорт или спокойная жизнь бедняка, когда они считают, что общество не оценило их по достоинству, а дерзания ни к чему не приводят, когда партийные раздоры кажутся бессмысленными, а литература — лишенной стержня, тогда жизнь военного начинает представляться заманчивой, по крайней мере на время. Объявив: „Мы против уютной жизни“, Муссолини поставил подобные настроения на службу фашизму».
Опираясь на эти настроения — результат нравственного упадка поколения «холодной войны», — «ультра» провозглашают свою программу победы над страхами, разочарованиями и болезнетворными силами, которые терзают страну. И на это делают свою ставку. Они славословят войну, утверждая, что жертвенность и суровая простота военных условий очистят политическую систему от скверны — реальной или воображаемой. Естественно, что наиболее надежными сторонниками правых оказываются сами военные. Таким образом, политика правой ориентации и милитаризм сливаются воедино. Анализируя эту тенденцию военных и правых искать и находить общую почву, Вагтс пишет. «Почти все военные в европейских парламентах были связаны с партиями и группами правых и с реакционерами».
Эта тенденция проявилась и в Соединенных Штатах.
Да, собственно говоря, связь демократических процессов с военной историей имеет весьма двусмысленный характер. Еще в 1932 году, когда генерал Макартур был главой армии, а генерал Эйзенхауэр — молодым лейтенантом в его штабе, «Официальный учебный справочник» армии Соединенных Штатов (№ 2000–25) с полной невозмутимостью следующим образом разделывался с демократией:
«Демократия. Правление масс… приводит к власти толпы. Коммунистическое отношение к собственности — отрицание права собственности… Приводит к демагогии, распущенности, волнениям, недовольству, анархии».
Этот справочник был воскрешен «Обществом Джона Берча» и стал настольной книгой правых.
Бывший президент Ассоциации офицеров-резервистов полковник Неблетт, человек отнюдь не либеральных воззрений, в своей книге «Политика Пентагона» приходит к выводу, что антидемократические тенденции военщины непосредственно связаны с ее антикоммунизмом. «Если Пентагону и некоторым политическим деятелям удастся еще несколько лет поддерживать в общественном сознании страх перед коммунистической агрессией, — писал он, — им удастся создать „армию прусского типа“, так как Пентагон сумел использовать эти страхи для навязывания обществу военного контроля. Кампания запугивания, начатая Пентагоном, принесла успех, превзошедший самые смелые мечты Генерального штаба».
«Правые тенденции, пронизывающие весь военный аппарат страны, проявились в том, что в последнее время многие видные военные деятели — как находящиеся на действительной службе, так и в отставке, — открыто связали себя с группами вроде „Общества Джона Берча“ или „Христианского антикоммунистического крестового похода“», — писал заместитель директора фордовского Фонда Уолдемар Нильсен.
Чарлз Ролле, бывший главнокомандующий Организации ветеранов иностранных войн, сообщает в журнале «ультра» «Уорлд» об образовании «Национального комитета действенной гражданской обороны», который должен «выработать такую программу, чтобы каждый член организации имел определенные обязанности в пассивной обороне нашей родины». Ролле без тени иронии отмечает, что эта «пассивно-оборонительная» деятельность будет основываться на «боевом» опыте. Он пишет:
«Время дебатов прошло — настало время действий!
Вооруженные правые, с самодельным оружием, с учебниками по ведению боевых операций, с винтовками и лопатами в руках, чеканя шаг, вышли в поход…»
Правые культивируют героику пионеров и «минитменов» прошлого, но рядом с этим существует еще тенденция, отрицающая интеллектуализм и демократию, — тенденция, основывающаяся не столько на романтике, сколько на фашистской мистике. Если политическая проблема может быть решена военными средствами, то почему нельзя уничтожить идеи с помощью пушек? И это по-своему вполне логично.
Бывший редактор «Уорлд» Карл Хесс в дни, когда он еще не достиг своего нынешнего положения в мире журналистики, писал в «Америкэн меркюри»: «…Свобода, основанная на идеале и на внутренней необходимости, родилась в артиллерийском огне, охранялась артиллерийским огнем и даже теперь поддерживается силой оружия». И заключал свою мысль следующим выводом: «…интеллектуальные излияния совершенно бесполезны. Еще ни разу свобода не явилась результатом мыслительного процесса. В жизни ее утверждает борьба».
«Интеллектуальные излияния» — мысли, идеи, убеждения — это всего лишь мусор, нелепость, не идущие ни в какое сравнение с пушечными залпами. Пушки, а не книги! Огнестрельное оружие, а не идеи!
Пока Голдуотер занимается политикой, а Хесс — теоретическими выкладками, правоверные «ультра» возлагают надежды на тайники с оружием. Таково «разделение труда». Ирония заключается в том, что учебники «боевых действий» об охоте за головами выпускаются «респектабельными правыми» — «Либерти лобби» — на расстоянии выстрела от министерства юстиции, на расстоянии короткого перехода от ФБР, поблизости от Управления по контролю за подрывной деятельностью; однако руководители всех этих немаловажных учреждений слишком поглощены расследованием «подозрительных» выступлений в защиту мира и «подрывных» пацифистских настроений, чтобы расслышать топот вооруженных «ультра», марширующих совсем рядом…
«ВРАГ № 1–ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ»
С течением лет я проникся презрением к так называемым интеллигентам, которых сейчас полным-полно в правительственных учреждениях в Вашингтоне, среди преподавательского состава наших крупных университетов и среди литераторов.
Я — противник интеллигенции.
Современный интеллигент — это человек, обремененный познаниями, которые ему не под силу осмыслить.
Среди тех, кто говорит с гарвардским акцентом, коммунистов больше, чем среди людей в рабочих комбинезонах.
Роберт Уэлч, основатель «Общества Джона Берча»
Достопочтенный Говард Смит, член палаты представителей от штата Виргиния и автор «закона Смита», ставшего краеугольным камнем антикоммунистического законодательства, показал, что он хоть и противник коммунистов и интеллигентов, но зато человек с чувством юмора. Как известно, конгресс отклонил робкий призыв президента Кеннеди к созданию федерального совета по вопросам искусства (единственная функция которого должна была заключаться в том, чтобы выяснить, можно ли что-нибудь сделать в этой области); считается, что такое решение было принято благодаря акциям Смита, столь склонного к юмору. В припадке бурного веселья сей конгрессмен заявил в палате представителей, что если так уж необходимо изучать искусство, то почему бы в таком случае не изучать покер? Ведь игра в покер — тоже искусство, потешался Смит. В официальном отчете о заседаниях конгресса отмечено, что палата гоготала вместе с ним. В результате предложение Кеннеди было осмеяно и провалилось.
И все же конгрессмен Смит, несмотря на его доблестные усилия, не являет собой настоящего противника интеллигенции. Этот его добродушно-вульгарный юмор (как раз в духе тех застольных острот, какими обмениваются в своих клубах бизнесмены), скорее, восходит к традициям бэббитов[75], в глазах которых интеллигент — мишень для насмешек, никчемный и неумелый человечишка, попросту женоподобный хлюпик по сравнению с Настоящим Мужчиной, умелым и бывалым, знающим свое дело. Ученость, быть может, и неплохая штука, когда она на своем месте, скажем, как книга на ночном столике, — но только не в среде Настоящих Мужчин. Подобное представление об интеллигенте широко распространено: именно так рисуют его в бесчисленных речах, произносимых на собраниях «Ордена Вепрей», «Ордена Лосей»[76] и прочих орденов, заменяющих американцам геральдику…
Впрочем, Бэббит не был особенно зловредным. Преуменьшая роль интеллекта, он делал это не из ненависти и не из страха, порождающего ненависть. Бэббитам той поры была свойственна известная терпимость и скромность, которую кое-кто может истолковать как зависть.
Что же касается современных противников интеллигенции, то они убийственно серьезны. Началось «светопреставление», утверждает бывший преподаватель юридического факультета университета «Нотр Дам» Кларенс Мэнион, недавно ставший членом Национального совета «Общества Джона Берча». «Либеральная демократия… — орудие дьявола», — заявляет Эндрью Литл в журнале «Нэшнл ревью». Бывший ближайший сотрудник Маккарти в сенатской подкомиссии и бывший главный обвинитель в комиссии палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности Дж. Б. Мэтьюз считает, что его коллеги-преподаватели «вскормлены сосками, которые пихали им в рот заботливые представители „нового курса“ и „справедливого курса“»[77].
Руководитель организации «Крестовый поход христиан» священник Билли Джеймс Харджис клеймит «целеустремленных и прожженных разрушителей, захвативших контроль над большинством средств массовой информации — газетами, журналами, радио, телевидением, книгоиздательским делом и даже киосками и библиотеками».
Ни одно из этих высказываний отнюдь не свидетельствует о той позиции невмешательства, которая была характерна для противников интеллигенции в прошлом… Для нынешних правых интеллигент уже сам по себе подозрителен. Современные антиинтеллектуалы стремятся запретить интеллект, запретить мысль, запретить историю. Один из редакторов «Нэшнл ревью», Томас Молнар, в своей книге «Упадок интеллигенции» предрекает, что интеллигент будет исключен из общественной жизни и лишен всякого влияния на общественную мысль. «Право же, — убеждает он, — интеллигента надо подвергнуть чистке и вытрясти из него большую часть духовного наследия…»
Однако этот антиинтеллектуализм нового толка принимает парадоксальный характер, ибо жизнь настолько усложнилась, а наука настолько расширила горизонты интеллекта, что воинствующий обскурантизм такого рода может удовлетворить лишь самых неприхотливых. Нынешнему противнику интеллигенции необходимо запастись степенью доктора философии. Собственно говоря, половина из них эту степень имеет. В наши дни противник интеллекта стремится стать интеллектуалом высшей марки. Ему это необходимо. По иронии судьбы «Общество Джона Берча» считает основной задачей своей организационной деятельности создание «научных кружков», и, что самое интересное, в этих кружках изучаются марксистские первоисточники. Книжные полки забиты книгами, авторы которых добиваются запрещения книг. Некоторые из этих авторов принадлежат сейчас к числу наиболее плодовитых. Огромные издательства, сети книжных магазинов, тонны литературы — таковы характерные атрибуты современных противников интеллигенции. На смену политическим сборищам и примитивной поджигательской агитации прошлого пришли антикоммунистические «семинары» и «школы». Во всех этих мероприятиях чувствуется известная рафинированность, претензия на ученость.
Поль Бланшар, всесторонне изучивший этот вопрос, убедительно доказывает, что антиинтеллектуализм сочетается с антикоммунизмом:
«В кампании за запрещение книг с коммунистической тенденцией отчетливо чувствуется враждебность к интеллигенции в целом. Политические деятели, использующие антикоммунистические настроения, апеллируют также к предрассудкам, которые укоренились среди людей необразованных по отношению к тем, кто читает серьезные книги, трактующие о коренном преобразовании общества. Эта кампания выходит далеко за пределы критики в адрес коммунизма…»
Наглядный пример тому — позиция бывшего председателя организации «Америка — прежде всего», а в настоящее время председателя Американского совета по вопросам безопасности генерала Роберта Вуда, видной фигуры в возрождающемся движении правых. Непременный и чрезвычайно активный участник всех кампаний за усиление цензуры, генерал Вуд откровенно демонстрирует, как можно использовать антиинтеллектуализм в политических целях:
«С течением лет я проникся презрением к так называемым интеллигентам, которых сейчас полным-полно в правительственных учреждениях в Вашингтоне, среди преподавательского состава наших крупных университетов и среди литераторов».
Специально о коммунизме говорится только в связи с политическими симпатиями «розовых» интеллигентов. Правые выдвигают обвинение против интеллигенции в целом как определенного слоя общества, виновность которого безусловна при любых политических воззрениях. Потому-то генерала не отпугивает парадоксальность его собственного утверждения, что среди литераторов полным-полно интеллигентов, ведь враждебное отношение к интеллигенции для него равнозначно враждебному отношению к коммунизму.
Этот парадокс не помешал также одному из теоретиков антиинтеллектуализма, Медфорду Эвансу, написать высокоинтеллектуальный очерк под заглавием «Почему я противник интеллигенции». В настоящее время Эванс — координатор «Общества Джона Берча» в Техасе; ранее он был редактором «Нэшнл ревью» и принадлежащего нефтяному магнату Г. Л. Ханту «Фэктс форум». Работал он также и в комиссии по атомной энергии у адмирала Льюиса Страусса в качестве одного из руководителей отдела безопасности. Занимая эти должности, он, вероятно, все время оставался «противником интеллигенции». Весьма забавно, когда на это звание претендует такой человек, как Эванс: ведь по долгу службы в Комиссии по атомной энергии ему приходилось определять лояльность и интеллектуальный уровень некоторых крупнейших ученых страны. На основании материалов, поступавших в личные дела таких людей, как Роберт Оппенгеймер, Эдвард Теллер, Гарольд Юри, Лео Сцилард, выводы должен был делать «противник интеллигенции» Медфорд Эванс.
Д-р Дж. В. Мэтьюз с особенной яростью обрушивается на интеллигентов, преподающих в университетах:
«Нет никаких оснований предполагать, что если бы последние тридцать пять лет все колледжи и университеты в Соединенных Штатах были закрыты, положение в стране было бы сколько-нибудь хуже, чем сейчас, — во всяком случае, с точкя зрения разумного подхода к проблеме коммунизма».
Сей рьяный апологет антикоммунистических расследований, подводящий под них философскую базу, утверждает, что всему виной «дарвиновская гипотеза», а также воззрения интеллигенции, «отравляющие умы и подрывающие нравственные устои». «Так пусть же продолжаются расследования!» — восклицает он.
Основатель «Общества Джона Берча» Роберт Уэлч демонстрирует свой антиинтеллектуализм, обрушиваясь на «снобов-интеллектуалов», которые «выдают свою незрелость и слюнявую инфантильность за глубину мысли». Он заявляет:
«Мы предупреждаем недоучек со степенью доктора философии и рафинированных любителей модерна, считающих поэзию изобретением Т. С. Элиота, что не поддадимся ни на какие попытки сделать нас ультрасовременными… Они (интеллигенты) все больше и больше загрязняют своими гнилыми идейками поток человеческой мысли…»
К этой гневной филиппике по адресу «либерального псевдоинтеллектуализма» присоединился и «летописец правой молодежи» г-н Стэнтон Эванс. В своей книге «Университетский бунт» Эванс заодно атакует и тех, кто верит в «номинализм, позитивизм и прагматизм». Особенно же не дают ему покоя «либерализм» и «отсутствие религиозности у преподавателей общественных наук».
Другой воинствующий противник интеллигенции, редактор «Нэшнл ревью» Уильям Бакли, бичует «идеологию современного либерализма». Любопытно, что Бакли — наиболее утонченный интеллектуал среди консерваторов — употребляет слово «интеллектуальный» лишь как отрицательный эпитет.
Откуда такое смешанное со страхом презрение к интеллигентам?
Шурин Уильяма Бакли и один из соредакторов «Нэшнл ревью» Б. Брент Бозелл (кстати, он подвизался у Маккарти в роли «автора-невидимки») указал на источник этой философии антиинтеллектуализма в своем программном выступлении в Мэдисон-сквер-гарден на собрании организации «Молодые американцы — борцы за свободу». «Эпоха Просвещения, — заявил Бозелл, — вот источник всех наших бед. Либерализм уходит корнями в старую-престарую ересь, именуемую гностицизмом. Ее поборники верили, что спасение человека и всего общества в целом возможно здесь, на земле». Эту «ересь» — «гностицизм», — восходящую к «бурной эпохе Просвещения», следует навсегда изгнать из истории и «преобразовать душу человека путем хирургического вмешательства».
«Очистим Запад», — призывает Бозелл, выделяя эти слова курсивом.
Журнал «Букмэн» («консервативный еженедельник», как именует этот орган его редактор Рассел Керк, являющийся также одним из редакторов «Нэшнл ревью») поместил статью под названием «Мрачная эпоха Просвещения», в которой развивает эту мысль Бозелла. Автор статьи, преподаватель Детройтского университета Питер Стэнлис пытается установить «связь между философией эпохи Просвещения и современным политическим абсолютизмом», то есть марксизмом, хотя вообще-то не только с ним одним… Так же, как и Бозелл, Стэнлис верит, что источник всех бед современного мира — эпоха Просвещения с ее «автаркическим рационализмом», увлечением «естественными науками» и «теорией природной доброты человека»:
«Будучи наследниками эпохи Просвещения, многие западные теоретики, занимающиеся общественными проблемами, не сознают того, насколько вера в материализм и естественнонаучные методы подхода к человеку сближают их с коммунизмом. На Западе многие разделяют веру Руссо в то, что человек от природы добр, причем вера эта сочетается у них с материалистическим принципом, согласно которому окружающая среда оказывает решающее влияние на индивидуум. Эти принципы составляют основу их мировоззрения. Случайные расхождения, вытекающие из партийной принадлежности, узконациональных интересов и разных точек зрения на способы достижения социальных целей, совершенно незначительны по сравнению с этой общностью в отношении коренных принципов. Идеями эпохи Просвещения пронизана общественная мысль Запада, и это сбивает с толку наших государственных деятелей или делает их несостоятельными, когда они пытаются вести идеологическую войну с марксистской тиранией, отвергая ее с точки зрения нравственной. Запад больше не может придерживаться наполовину позитивистских, наполовину христианских взглядов».
Столь же «несостоятельны» и опасны, с точки зрения Стэнлиса, «идеи философов эпохи Просвещения — Гоббса, Локка, Шефтсбери, Хартли, Юма, Пристли и Годвина в Англии; Декарта, Спинозы, Лейбница, Кондильяка, Гельвеция, Дидро, Вольтера, Гольбаха, Руссо и Кондорсе на Европейском континенте». По какой-то причине в этот «черный список» не внесены те американцы, которые унаследовали идеи эпохи Просвещения, — Джефферсон, Пейн, Франклин, Раш, Эмерсон, оба Адамса (младший и старший), Дуглас и Авраам Линкольн. Как бы то ни было, предлагая этот список, Стэнлис разъясняет смысл категорического требования Бозелла «очистить Запад» от идей Просвещения.
Кто-то пошутил, что правые хотят «закрыть» XX столетие. Однако если принимать тезис Бозелла всерьез, как это делает «Нэшнл ревью», неизменно провозглашая его под звуки фанфар, то, пожалуй, может создаться впечатление, что надо «закрыть» не только XX столетие, но и несколько предыдущих.
Требование подвергнуть интеллект «чистке» — одно из излюбленных заклинаний антиинтеллектуалов. Но как же осуществить эту «чистку»? И для чего? Один из редакторов «Нэшнл ревью», Томас Молнар, считающийся персона грата среди проповедников философии антиинтеллектуализма, в своей работе «Упадок интеллигента» приводит следующие доводы в доказательство необходимости такого рода «чистки»:
«Для того чтобы интеллигент мог участвовать в споре не столько с идеологических позиций, сколько с философских, его, безусловно, надо лишить значительной доли духовного наследия. Другими словами, до тех пор пока он стоит на той точке зрения, что его философские воззрения должны определяться идеологией, все его размышления будут бесплодны; мало того, он не сможет контролировать процесс претворения идей в действительность».
Таким образом, идеология мешает человеку выработать философские воззрения. А раз так — к стенке идеологию! Молнар предлагает начать эту «чистку» с науки: «Мы должны помнить, что современная наука, по выражению Ницше, выбросила человека из центра мироздания на его периферию». Далее наука предала человека, «обещав ему утопию». Подобно марксизму — а по Молнару, «основной тезис марксизма — это устранение отчуждения», — наука проповедует, что человек может преодолеть созданные отчуждением препятствия и сделать так, чтобы «судьба его не зависела от случая»; за этот тягостный грех наука должна подвергнуться «чистке». Вслед за наукой «чистке» следует подвергнуть и рационалистическую мысль. Молнар пишет: «Любая попытка произвести переоценку ценностей, которыми обычно определяется политическая жизнь и само существование человека, обречена на провал, коль скоро она делается с чисто рационалистических позиций», ибо историю вершат с помощью «нравственного видения», а не «рационалистических систем». Итак, наука и рационализм повержены в прах. Следующий объект «чистки» — гуманизм. «В известном смысле, — пишет Молнар, — крах интеллигенции есть крах западного гуманизма и либерализма, в основе которых лежит древнегреческий способ мышления». Стало быть, «развитие западной концепции либерального общества исторически связано с гуманистической точкой зрения на индивидуум».
Таким образом, «нравственное видение», долженствующее, по словам Молнара, сулить спасение роду человеческому, обрубается, по существу, до внеидеологического скелета — без теории, без гуманизма, без рационалистического мышления, без науки — словом, до некоего зловещего призрака, с которого фактически сброшено и все то, что еще осталось от нравственных принципов.
«По иронии судьбы только сила, причем сила, прикрытая лицемерием и ханжеством, может навязать обществу добродетель, и то лишь притворную…»
Молнар вторит сенатору Барри Голдуотеру, утверждая, что «история отнюдь не являет собой картину торжества добродетели…», и добавляет: «Это обстоятельство подводит нас непосредственно к проблеме власти и ее применения той или иной страной. Смиренно признаю, что в этом всегда была, есть и будет основная проблема международных отношений… Интеллигенты наших дней в ужасе воздевают руки при виде разрушения, в котором они не умеют распознать его близнеца — созидание. А все из-за того, что они воспитаны на одностороннем гуманизме, и потому им не хватает воображения.
Итак, да здраствует разрушение! Долой гуманизм! И да продолжится очищение!»
Как мы видим, противники интеллигенции в Америке сродни идеологам фашизма. Метод последних в значительной мере сводился к раздуванию антиинтеллигентской истерии. Так же как и в наши дни, эта истерия зачастую сочеталась с антикоммунизмом, ибо антиинтеллектуализм и антикоммунизм — политические близнецы.
Германия, по словам Эрики Манн, превратилась в школу варварства, однако наставниками варваров были так называемые «культурные» люди.
Комментируя этот факт, Джон Кафи, профессор американской истории в Калифорнийском университете (Лос-Анджелес), писал:
«Намеренно или нет, но антикоммунизм в Соединенных Штатах в значительной мере сопряжен с контролем над мыслями, сковывающим разум. Он представляет собой прежде всего атаку на инакомыслящих, усиленную кампанию за конформизм, причем в первую очередь — за конформизм в области мысли и верований».
В соответствии с нашими традициями наиболее распространенным методом навязывания этого конформизма являются расследования, проводимые в комиссиях конгресса и судах. Официально считается, что цель этих расследований — борьба против подрывных сил. Однако профессор Кафи замечает: «В ходе расследования проверяются главным образом убеждения данного лица, его идеи и верования. Проверке подвергается его духовная сущность». А это значит, что, используя борьбу против коммунизма в качестве повода и систему расследований в качестве метода, подозреваемого интеллигента подвергают проверке с целью выяснить, не расходятся ли его мнения с общепринятыми и нет ли у него каких-либо идей критического свойства. Антиинтеллектуализм становится более осмотрительным: он выступает сейчас в обличье судебного расследования. Костры из книг на манер Геббельса — дело прошлого. Однако, отмечает Кафи, поскольку в ходе антикоммунистических расследований мысль фигурирует в качестве преступницы, а интеллект — в качестве ее соучастника, такого рода расследования неизбежно стимулируют антиинтеллигентские настроения. С точки зрения организаторов расследований и тех правых, которые пытаются эти расследования оправдать, подводя под них «идеологическую базу», логика и разум — вещи подозрительные, ибо сам интеллигент для них тоже фигура подозрительная.
Кафи считает, что «неистовство цензуры в области литературы и искусства» — один из результатов применения методологии антикоммунизма. Он приводит следующий пример:
«…Члены Совета графства в Лос-Анджелесе подняли тревогу по поводу фрески на стене зала, в котором они заседают. Кое-кому из них показалось, что длинные кожаные одежды, в которых американские пионеры охотились на пушного зверя, чем-то напоминают русские кафтаны. И они поставили вопрос о том, чтобы замазать эту фреску».
Далеко же мы ушли от той самостоятельности и независимости мышления, которая отличала Джефферсона, Эмерсона и Линкольна!
Бенджамен СпокДОСТОЙНОЕ И НЕДОСТОЙНОЕ
Я посвятил свою жизнь вопросам исцеления и воспитания детей, разработке рекомендаций, как вырастить их приспособленными к жизни и счастливыми. Теперь же я думаю, сколь тщетны эти усилия, раз наши дети погибнут в бессмысленной войне или же, возмужав, разочаруются в жизни, ибо в наследство им достанется общество с искаженными представлениями о нравственности и гуманности, развращенное алчущими власти политиками, общество, нередко забывающее о том, что человек рожден для любви и созидания.
С течением времени я осознал, что самые жгучие проблемы Америки — несправедливая война, расовая дискриминация, ничем не оправданная нищета — вызваны не отсутствием знаний и средств, но нравственной слепотой и смятением, охватившим нацию. Прожив долгую жизнь, я окончательно убедился, что при решении любых проблем прежде всего следует принимать во внимание факторы морального порядка.
Мне кажется, большинство американцев, считающих себя людьми мыслящими, сами того не сознавая, переживают большое разочарование. Не то чтобы они разуверились в материальных ценностях, которые несет цивилизация, — они гордятся своими космическими кораблями и искусственными сердечными клапанами. Но они утратили веру в человеческое достоинство.
Я убежден, что разочарование человека зиждется на глубоком непонимании им своей собственной природы. Человек состоит в близком родстве с животными, это верно. Однако верно и то, что он существенно отличается от них. По природе своей человек — творец, мыслитель, идеалист.
Поскольку в наши дни подобные слова вызывают усмешку — оттого, что скептицизм охватил поголовно всех, и оттого, что молодежь склонна подозревать старшее поколение в лицемерии, — пожалуй, стоит объяснить, что я имею в виду. Идеализм означает веру человека в окружающих и высокие порывы в собственных устремлениях. Человек благородной души чтит и развивает в себе такие качества, как мужество, верность, великодушие, стойкость, способность к созиданию. Именно это вдохновляет людей, когда они посвящают свою жизнь обществу, науке или же семье.
Человек как существо высшего порядка (если только он не вконец испорчен), чутко откликается на такие нематериальные стимулы, как красота в природе или в искусстве, доверие детей, нужды беспомощных людей, кончина друга, пусть даже после долгой разлуки.
Творчество подразумевает не только занятия изящными искусствами, но и всевозможные изобретения, научные открытия, достижения технической мысли. Все это в совокупности и составляет сущность цивилизации… Цивилизации гибнут, когда народы теряют веру в самих себя и попирают свои нравственные устои.
Проблема, вызывающая наибольшую нашу тревогу, — как уберечься от самоуничтожения оружием, которое мы сами же изобрели. Положение усугубляется еще и тем, что, сталкиваясь с опасностью, которую мы не в силах предотвратить, мы уподобляемся страусу и предпочитаем не замечать эту опасность. Большинство из нас скорее рискнет развязать всепожирающую ядерную войну, нежели принять участие в антивоенном движении и проблыть плохим патриотом или чудаком.
Я присоединился к движению за мир в 1962 году, когда шли дискуссии о возобновлении испытаний ядерного оружия. Я понимал, что, чем больше стран будут испытывать новейшие виды оружия, тем больше выпадет радиоактивных осадков, что повлечет за собой рост заболеваемости раком и лейкемией, а также увеличение числа детей с врожденными дефектами, где бы они ни появились на свет. Еще я понимал, что воинственно настроенная, вооруженная до зубов Америка, воспитывая своих детей, все меньше и меньше стремится подавлению в них агрессивного начала.
Осенью 1964 года, выступая по радио и телевидению, я ратовал за избрание президентом Линдона Джонсона, который обещал покончить с войной во Вьетнаме и впредь не посылать туда американских солдат; он даже позволил мне и лично выразил благодарность. Не прошло и трех месяцев, как президент нарушил свое слово; внезапная эскалация войны не только усилила мою тревогу, но и подтолкнула меня к более активной антивоенной деятельности.
Трагические события во Вьетнаме — всего лишь один эпизод в истории нашей страны, стремящейся утвердить во всем мире свое господство. Мы пытаемся оправдать нашу агрессию безумным страхом, который вызывает у нас коммунизм. Этот страх, на мой взгляд, мешает нам реалистически оценивать как нашу внутреннюю, так и внешнюю политику. Он приведет нас к самоистреблению, если только мы не сумеем излечиться от него и не начнем строить мир, основанный на дружбе и доверии.
Сомневаюсь, найдется ли когда-нибудь в истории более наглядный пример того, как целая нация ввязывается в войну — одержимая жаждой господства и параноическим стремлением приписать другой нации свою же собственную агрессивность, — нежели вторжение Америки во Вьетнам.
Когда в 1954 году вьетнамский народ под предводительством Хо Ши Мина одержал наконец победу над Францией в восьмилетней войне за независимость, Вьетнам, согласно Женевским соглашениям, был временно поделен на две зоны, чтобы французы и сражавшаяся на их стороне горстка высокопоставленных вьетнамцев (богатые землевладельцы и чиновники) смогли уладить свои дела на юге страны. Через два года должны были состояться выборы, дабы народ Вьетнама воссоединился под эгидой единого, избранного им правительства. Эксперты сошлись на том, что восемьдесят процентов вьетнамцев проголосуют за Хо Ши Мина, национального героя страны. Между тем президент Эйзенхауэр и государственный секретарь Даллес, не желая, чтобы жители Южного Вьетнама отдали свои голоса Хо Ши Мину, решили (в обход Женевских соглашений) вытеснить французов и превратить Южный Вьетнам в сферу американского влияния. Не без помощи кардинала Спеллмана Даллес разыскал в Соединенных Штатах некоего Дьема (представителя вьетнамской верхушки) и сделал его диктатором Южного Вьетнама в Сайгоне, подстрекая отменить обещанные выборы.
Американская марионетка Дьем проявил себя как реакционный, жестокий властитель и не завоевал доверия народа. Он отменил не только всеобщие выборы, но и традиционные выборы на местах. Вернул богачам-помещикам земли, которые Хо Ши Мин успел раздать крестьянам. До отказа набил тюрьмы людьми, не согласными с его действиями. В 1960 году жители Южного Вьетнама подняли мощное восстание против Дьема — вьетконговское восстание. Получив широкую поддержку всего населения страны, повстанцы за два года освободили три четверти Южного Вьетнама. Наше правительство, возглавляемое поочередно Эйзенхауэром, Кеннеди, Джонсоном, — в нарушение своих обязательств перед ООН, а также Женевских соглашений — предпринимало весьма энергичные попытки подавить восстание. Эйзенхауэр снабжал Южный Вьетнам оружием и деньгами. Кеннеди отправил туда двадцать тысяч «военных советников». В феврале 1965 года, когда президент Джонсон осознал, что пассивность сайгонского правительства и армии вот-вот приведут к полному их краху, он поспешил перебросить на юг Вьетнама американские войска; их численность в конце концов достигла полумиллиона человек.
Джонсон неустанно повторял, будто причина войны — «агрессия с Севера», в то время, как исторически доказано (и это подтверждает, при внимательном ее чтении, Белая книга нашего собственного правительства): северовьетнамские соединения и примкнувшие к ним добровольцы пришли на помощь повстанцам Южного Вьетнама лишь после того, как президент санкционировал бомбежку Севера, — вот пример того, как агрессор перекладывает вину за содеянное на свою жертву. Джонсон неоднократно утверждал, будто мы отстаиваем свободу южновьетнамского народа, хотя на самом деле мы поддерживали то одного, то другого ненавистного народу диктатора (Дьема убрали люди из его же окружения), и наше присутствие в стране было на руку только землевладельцам, чиновникам и спекулянтам, сражавшимся до этого на стороне французов против своего народа.
Поистине с пугающей легкостью Джонсон обошёл преграды, воздвигнутые, дабы уберечь Америку от чрезмерной воинственности ее президентов. Начав военные действия, не дожидаясь решения конгресса об объявлении войны, он нарушил клятву соблюдать конституцию. Резолюция об инциденте в Тонкинском заливе, сказал он, равнозначна объявлению войны; однако сенатская комиссия по иностранным делам раскопала доказательства того, что доводы, с помощью которых он добился принятия этой резолюции — о неспровоцированном нападении Северного Вьетнама на американский флот, — были ложью. Мы вооружили сайгонскую эскадру, которая напала на северовьетнамский порт — с ведома и при активном содействии наших военно-морских сил.
Джонсон оказал самое жесткое давление на группу сенаторов и конгрессменов, осмелившихся было выступить против войны; об этом мне рассказали некоторые из них. Сторонников мира он обвинял в том, что те играют на руку врагу. Он не единожды заявлял, будто с радостью прекратит бомбардировки при малейшем намеке на то, что враг готов к мирным переговорам. Дипломаты нейтральных стран выяснили, что наши противники не раз выказывали готовность к примирению, однако Джонсон отметал все попытки такого рода и намеренно усиливал эскалацию войны.
Когда наши руководители поняли, что даже огромное военное превосходство недостаточно для победы, они прибегли к грубейшим нарушениям правил ведения войны: мы травили посевы, обрекая мирное население на голодную смерть, крушили бульдозерами целые деревни, а жителей сгоняли в лагеря, сжигали напалмом, стерли с лица земли множество северовьетнамских городов, сбрасывали на мирное население ужасные осколочные бомбы и передавали пленных в сайгонскую армию, где их ожидали жестокие пытки. Все это запрещено международным правом.
Год-другой большинство американцев — в том числе многие сенаторы, конгрессмены, журналисты — принимали на веру заявления президента, не соотнося их с теми или иными конкретными фактами. Воротилы промышленности и представители интеллигенции поддерживали на газетных полосах лжеверсию Джонсона о причинах войны — правящие круги словно сочли себя обязанными сомкнуть свои ряды, невзирая на реальную действительность.
Главных штатских советников президента отнюдь не отнесешь к числу недальновидных политиков. Тем не менее их публичные выступления доказывают: этих людей куда больше занимала проблема американского господства в мире, нежели человеческие нужды и справедливость.
Поборников мира до сих пор мучает вопрос: почему Джонсон развязал эту войну (помимо давнишнего намерения нашего правительства расширить сферу своего влияния в Азии)? Главная причина, по-моему, — безудержное желание президента явить миру твердость своего характера и спасти свою репутацию. Когда Джонсону доложили о неизбежном крахе сайгонской армии и правительства, как раз в канун эскалации войны, он, как известно, заявил: «Я отказываюсь быть первым президентом, проигравшим войну». Его ничуть не трогало, справедлива ли эта война, послужит ли она интересам нации. Когда стало ясно, что наше вторжение обречено на провал, он поклялся, что никогда «не побежит с поджатым хвостом». Джонсону принадлежит и высказывание о том, что нет для него зрелища отраднее, чем звезды и полосы американского флага, реющего над чужой землей.
Думается, такого рода «зарвавшийся» патриотизм более чем неуместен в мире, начиненном ядерным оружием, это — преступное, чудовищное самомнение. Мир до тех пор будет в опасности, пока народы всех стран не уразумеют сущность этого «патриотизма» и, вместо того чтобы приветствовать руководителя, исповедующего подобные взгляды, не заклеймят его.
Подведем итоги войны во Вьетнаме на данном этапе: израсходовано сто миллиардов долларов, погибло сорок тысяч молодых американцев, убито около миллиона вьетнамцев, осиротели или же разлучены с близкими сотни тысяч детей, которым никогда уже не оправиться от пережитых потрясений, четыре года, как над нами нависает угроза ядерной войны, — а все потому, что Линдон Джонсон не желает признать поражение американской политики силы. И, конечно же, тяжесть вины за это ложится также на его предшественников, советников, конгресс и весь американский народ.
Вьетнам — не случайная ошибка американской внешней политики. Если американцы хотят избежать повторения подобных ошибок, они должны уяснить: толчком к развязыванию войны во Вьетнаме явилось стремление Соединенных Штатов к мировому господству. В 1953 году, когда мы оплачивали восемьдесят процентов расходов на содержание в Индокитае французской армии, то есть за год до окончательного поражения французов, которых мы сменили, президент Эйзенхауэр сказал: «Предположим, мы потеряли Индокитай… К нам перестанут поступать олово и вольфрам, представляющие для нас огромную ценность.. Поэтому когда США голосуют за предоставление Франции четырехсот миллионов на ведение этой войны… мы голосуем… за нашу мощь и возможность получать все необходимое из богатств Индокитая и Юго-Восточной Азии». В 1954 году еженедельник «Ю. С. Ньюс энд Уорлд рипорт» опубликовал статью под заголовком «Почему США идут на риск войны ради Индокитая: это ключ к контролю над всей Азией». В статье подчеркивалось: «Победителю Индокитая достанется один из богатейших регионов мира.. США намерены удержать его любой ценой».
Мы, американцы, привыкли считать себя добросердечным народом, который следует принципу «живи и давай жить другим», который достаточно богат, чтобы не посягать на чужое добро, и более чем великодушен, если надо помочь другим народам, попавшим в беду. Отчасти так оно и есть, правда, мы перестаем видеть за этим экспансионистские устремления и агрессивность наших военных, промышленных и финансовых кругов.
Между тем американская внешняя политика всегда отличалась агрессивностью. Мексиканская война 1848 года — не что иное, как предумышленная попытка присоединить к США две пятых территории этой страны. Испано-американская война спровоцирована американцами скорее из соображений стратегического, финансового и политического характера, чем из сочувствия к кубинским революционерам. Докфина Монро вовсе не означала защиту Латинской Америки, как нас учили в школе. То было предупреждение всем европейским государствам, что в Западном полушарии мы будем господствовать одни, в чем, собственно, мы и преуспели как с точки зрения экономики, так и политики. Временами мы ощущали необходимость нашего военного вмешательства — в Мексике, Никарагуа, Гаити и Доминиканской Республике. В других же странах всячески поддерживали желательные для нас перевороты и особенно беззастенчиво вели себя, захватив контроль над зоной Панамского канала.
После второй мировой войны Америка значительно укрепила свое военное, политическое, финансовое и индустриальное могущество. Благодаря созданию НАТО она установила военное господство в Западной Европе. На территории тридцати иностранных государств разбросаны тысячи американских военных баз. Америка располагает филиалами своих корпораций во многих странах, более того, она завладела там целыми отраслями промышленности. В результате мы контролируем экономику этих стран, что — наряду с усилением нашего политического и культурного влияния — представляет для них немалую угрозу.
Я против того, чтобы Америка под предлогом защиты от коммунизма осуществляла империалистическую агрессию, — не только потому, что это несправедливо по отношению к стране, на которую мы нападаем, но и потому, что этот бредовый самообман в конце концов приведет нас к самоуничтожению. Ведь обманываем мы лишь самих себя.
Американцы, возлагающие надежды на более миролюбивый курс нашей политики, должны отчетливо представлять себе, что именно замышляет наше правительство в Латинской Америке, ибо, скорее всего, именно там разразятся новые войны, наподобие вьетнамской.
Страны Латинской Америки переживают сейчас глубокий экономический кризис. Землей там владеет кучка богатеев, которые сопротивляются реформам и совместно с североамериканскими фирмами держат в своих руках всю промышленность. Прослойка мелких собственников сравнительно невелика. Сельскохозяйственные рабочие все больше и больше нищают вследствие быстрого прироста населения, низких цен на продукты земледелия на мировом рынке и высоких цен у себя дома на промышленные товары, продажа которых приносит местным и американским дельцам неслыханные прибыли, намного превышающие прибыли промышленников в США. В большинстве латиноамериканских стран установлена военная диктатура. Поставщик оружия — наше министерство обороны. Правительства там сменяются куда чаще в результате переворотов, чем выборов. Правда, большинство переворотов не имеют ничего общего с подлинно социальными революциями, что совершаются во имя угнетенного народа; просто-напросто одна военная клика уступает место другой. Латиноамериканским народам, жаждущим перемен, остается, по сути дела, лишь одно — партизанская борьба. В таких случаях наше министерство обороны посылает в помощь военным диктатурам отряды «зеленых беретов», обученных, как подавлять партизанские движения.
Наши дельцы и чиновники госдепартамента охотно сотрудничают с любой реакционной диктатурой. И не скрывают своей враждебности к прогрессивным правительствам, которые время от времени приходят к власти в результате выборов или же революционных переворотов и которые кровно заинтересованы в проведении аграрной реформы, национализации таких ключевых отраслей промышленности, как нефтяная или угледобывающая, а также ограничении непомерных прибылей США. Случилось так, что я оказался в составе дипломатической делегации, направлявшейся в одну из южноамериканских стран; меня поразило, что инструктировавшие нас чиновники госдепартамента были озабочены лишь состоянием дела наших промышленников. О нуждах народа этой страны — ни слова.
После второй мировой войны было создано Центральное разведывательное управление, призванное объединить усилия отдельных военных и гражданских разведывательных органов нашего правительства. Оно получило также полномочия и средства для вмешательства, путем заговоров и подкупов, во внутреннюю и внешнюю политику других стран. Не трогая реакционные режимы, ЦРУ неизменно разрабатывало подрывные операции против народных правительств, которые, по мнению наших руководителей, проявляли излишнюю терпимость к коммунистам или же, как считали наши предприниматели, угрожали их интересам.
Мои единомышленники трагически воспринимают тот факт, что, превратившись в сверхдержаву, Америка вместе с тем предстала в глазах всего мира перепуганной, подозрительной, заносчивой и враждебной. Рожденная революцией, слывшая на протяжении полутораста лет светочем свободы, Америка превратилась сегодня в сильнейший оплот мировой реакции; она готова свергнуть любое правительство, пусть даже любимое и поддерживаемое народом, если действия этого правительства могут ударить по американским капиталовложениям и политическому влиянию.
Нарастающая волна отчаяния среди бедноты в слаборазвитых странах неизбежно повлечет за собой социальные революции, независимо от того, свершатся они мирным или немирным путем. Соединенным Штатам предстоит побороть свои параноические страхи и протянуть руку помощи слаборазвитым странам, дав импульс развитию их техники, образования, медицины; только так мы можем завоевать их дружеское расположение. Мы должны оказать им и финансовую поддержку, но только в рамках ООН, дабы она не сделалась средством контроля или эксплуатации.
Иначе Соединенные Штаты окажутся в моральной изоляции и станут самой ненавистной страной в мире.
Отчего же такая богатая и могущественная держава, притом расположенная в отдалении от сильных коммунистических государств, страшится коммунизма, как никакая другая страна?
Полагаю, первопричина этого — индивидуализм американцев. В отличие от народов с более древней историей, более приверженных к традициям, мы не столь охотно позволяем правительству или иным институтам власти налагать на нас запреты ради всеобщего блага. Мы чувствуем себя вправе истощать почву, сводить леса, загрязнять воздух, превращать реки в сточные канавы, загромождать автострады рекламными щитами, только бы это принесло лишний доллар.
Еще одна причина кроется в нашем непоколебимом убеждении, что в Америке всякий может разбогатеть или заполучить большой пост. Искателям высоких должностей и издателям всегда удавалось вызвать у обывателя страх перед коммунистами и социалистами: они-де — заговорщики, которые только и мечтают, как бы отобрать добро у тех, кто нажил его своим горбом, и раздать неумехам и завистникам.
Антикоммунистическую истерию использовали и раздували многие рвущиеся к власти политики.
Вряд ли кто из либералов старшего поколения позабудет кошмарную эпоху сенатора Джозефа Маккарти, который начал с того, что голословно обвинил в сочувствии коммунистам сотни чиновников госдепартамента, а кончил тем, что запугал и государственного секретаря Даллеса, и сенат Соединенных Штатов, и президента Эйзенхауэра. Что еще ужаснее — подавляющее большинство американцев верили его обвинениям и одобряли его противозаконные акции. Он самолично лишил миллионы своих сограждан права вступать в какие-либо организации, кроме официально признанных, — и по сей день американцы все еще не обрели ни этого права, ни былого своего мужества.
Комиссия палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности (ныне — комиссия по вопросам внутренней безопасности) на протяжении десятилетий разъезжала по городам страны и, не приводя никаких доказательств, публиковала списки тех, кто подлежал проверке: подразумевалось, что они коммунисты или их «попутчики». Зачастую этого было достаточно, чтобы попавших в списки увольняли с работы. Комиссия почти никого и ничего не разоблачила и мало что внесла в законодательство страны. Целью ее было запугать и заставить замолчать людей, исповедующих неугодные ей идеи. Хотя деятельность комиссии целиком и полностью противоречила конституции, она долгое время получала широкую поддержку в конгрессе — показатель того, как глубоко параноический недуг поразил американский народ. Две подобные комиссии работают и в сенате.
Федеральное бюро расследований также внесло свою лепту в искоренение нашей духовной свободы и наших политических свобод. Стараниями Эдгара Гувера, чьи официальные заявления свидетельствуют о том, что он не понимал сути демократической формы правления, ФБР поддерживало страх перед коммунистами и их «попутчиками». Тщательный анализ показывает: те, кого он именовал попутчиками, не имели ни малейшего отношения к коммунизму. Просто это были либералы и радикалы, взгляды которых он не одобрял.
Наша страна превратилась в полицейское государство. Пока что сознают это только те, кто сам подвергался репрессиям: борцы за расовое равноправие, участники антивоенных демонстраций, недовольные существующими порядками студенты. Конгресс же проводит законы, согласно которым отстаивать дарованные конституцией права — преступление. Инквизиторы из конгресса преследуют протестующих за их убеждения. ФБР ведет за ними слежку. Полиция избивает и сажает в тюрьмы. Негры — борцы за гражданские права до тех пор томятся в тюрьмах, пока за них не внесут установленный судьями неслыханно высокий залог. Жертвам полицейских зверств предъявляют ложные обвинения в нападении на полицию. У меня есть близкие друзья, которые испытали это на себе.
Все больше американцев — в том числе и я — приходят к убеждению, что империалистическая внешняя и деспотическая внутренняя политика ввергают страну в состояние глубочайшего кризиса. Если мы правы и если правительственным чиновникам удастся заткнуть нам рот — катастрофа не за горами.
Некоторые факторы нашей истории и особенности национального характера дают, как мне кажется, объяснение, почему мы с такой легкостью взяли на себя роль мирового жандарма. Волна за волной, нашу страну заселяли люди, у которых достало твердости и отваги порвать с прошлым и устремиться навстречу превратностям судьбы. Мы грабили, предавали и убивали индейцев. Скверно принимали новых иммигрантов. Постоянно оскорбляли и унижали негров, изредка линчевали их, убивали, обстреливали их церкви. На фронтире[78] человек полагался лишь на свои пистолеты, а правосудие вершили линчеватели; эти беззакония по сей день вызывают у нас восторг. Мы привыкли неделями смотреть мультфильмы и веселиться при виде того, как наши меньшие братья падают с огромной высоты, сгорают в огне, расплющиваются, взрываются. Двадцать лет подряд взрослые и дети смотрят и не могут насмотреться на зверства, показываемые по телевизору.
В магазинах продается все больше и больше военных игрушек. Кривая преступности (в том числе среди несовершеннолетних), вот уже четверть века непрерывно ползущая вверх, и не думает останавливаться. На трех из последних пяти американских президентов совершены покушения. Весть об убийстве Джона Кеннеди вызвала в некоторых школах ликование.
Словом, мы всегда были грубоватым народом, и наша агрессивность вскармливалась успехами наших же агрессивных действий. Двадцатый век принес с собой отказ от викторианской стыдливости и решимость не скрывать более свои низменные инстинкты. В довершение на нас обрушился поток зверств с телеэкранов.
Мы утверждаем, хотя это и не совсем так, будто выиграли все наши войны, и многие из нас уверовали: мы не только непобедимы, но и всегда правы.
Газеты публикуют письма читателей с призывами «Мы должны преподать коммунистам хороший урок в Азии» или «Мы должны прекратить беспорядки на Кубе», словно в расчет принимаются лишь наши желания, словно у нас есть право и возможность навязывать их силой. Так, члены конгресса неоднократно заявляли, что в целях скорейшего завершения войны во Вьетнаме мы должны либо решительнее наступать, либо воспользоваться ядерным оружием, демонстрируя таким образом полнейшее равнодушие к тому, что мы обрекаем на смерть и подвергаем террору миллионы людей, не причинивших нам ровно никакого вреда. Рекомендация генерала Кертиса Лемэя бомбить Вьетнам до тех пор, пока мы не отбросим его в каменный век, заставляет вспомнить изуверства гитлеровских прихвостней.
Нам следует признать тот нелицеприятный факт, что во многих отношениях мы всего лишь полуцивилизованная нация. Для страны, притязающей на мировое господство, в этом таится немалая опасность.
Перед лицом этой опасности наш долг — организовать политическое движение, противостоящее антикоммунизму и империализму и выражающее интересы народа. В частности, следует упразднить комиссию по вопросам внутренней безопасности и подобную комиссию в сенате, ограничить деятельность ФБР расследованием уголовных преступлений и иностранного шпионажа, положить конец грязным заговорам и подкупам ЦРУ, оставив в его компетенции лишь разведку.
Мы обязаны также следить, чтобы наши дети учились обуздывать свою агрессивность — мы должны не покупать им военные игрушки, запрещать им подличать, смотреть жестокие фильмы. Мы должны настоять, чтобы преподаватели истории не восхваляли войну, но показывали ее подлинное лицо. Необходимо внушать детям, что гордость страны — это в первую очередь великие государственные деятели прошлого, ученые, писатели, инженеры, художники, а уже потом — генералы и адмиралы.
Единственный способ не допустить, чтобы все больше и больше наций накапливало ядерное оружие, — приступить к разоружению тем странам, которые уже обладают им. Бесспорно, это вызовет яростное сопротивление самых могущественных институтов власти и сил нашего общества. Армейское командование и комиссия по атомной энергии, склонные преуменьшать нашу военную оснащенность, будут неизменно противиться каким бы то ни было ограничениям в этой области. Многие наши промышленники крайне заинтересованы в наращивании производства все новых видов оружия. Конгрессмены и сенаторы обеспокоены не столько проблемами обороны, сколько экономическим эффектом, которым обернутся для частного сектора военные заказы.
Всякий раз при рассмотрении возможных шагов на пути разоружения (наглядный пример — соглашение о частичном запрещении ядерных испытаний) подозрительно и воинственно настроенные члены конгресса, газетчики, обыватели преисполняются уверенности, что любая попытка сократить вооружения нанесет Соединенным Штатам куда больший урон, чем их потенциальным противникам, и, несмотря на все меры предосторожности, коммунисты непременно нас надуют. Они не понимают, что накопление ядерного оружия основательно подрывает безопасность всех — без исключения — стран. Они не в силах поверить, что акция, приносящая пользу одной из сторон, может оказаться полезной для обеих сторон сразу.
Резкое противоречие между тем, что мы сейчас делаем и что должны бы делать, наши потомки расценят как чудовищное зло.
Даже такие наболевшие проблемы, как проблема нищеты, расовой ненависти, негодного жилья, нехватки учебных и медицинских заведений, не будут решены, пока не прекратится наша агрессия во Вьетнаме.
В далекие времена, когда вспыхивала эпидемия чумы, наступал голод или же страна приходила в упадок, люди мало что могли с этим поделать. Сейчас у нас хватает и знаний и средств, чтобы перестроить весь мир. И тем не менее мы не двигаемся с места, ибо нам недостает полета мысли, смелости и решимости приступить к этой созидательной работе.
Величайшая наша надежда — дети. Они более восприимчивы ко всему новому. С открытой душой откликаются на правое дело. Уже сегодня значительная часть американской молодежи органично сочетает в себе возвышенные устремления и трезвую оценку действительности. Молодые люди не желают мириться с царящими в нашем обществе жестокостью, тупостью, алчностью. Они уже сейчас стремятся помочь обездоленным — беднякам и неграм — в их борьбе за свои права. Сотни юношей брошены в тюрьмы за отказ участвовать во вьетнамской бойне.
Мы, родители и педагоги, обязаны прививать детям душевное благородство. До сих пор мы внушали им, что превыше всего — их собственное преуспевание. Если мы сумеем доказать, что главное в жизни — это служение людям, им в свою очередь будет гораздо легче создавать крепкие семьи, гармонично строить взаимоотношения с окружающими, обрести счастье, а также — спасти этот мир.
Многие чиновники, газетчики и частные лица — в силу своей принадлежности к общественным группировкам, которых вполне удовлетворяет status quo и тревожит любой намек на перемены, — полагают, что неукоснительное соблюдение буквы закона положит конец движению протеста и беспорядкам в стране. Склонные к одностороннему мышлению, они игнорируют вопиющую расовую дискриминацию, которая вопреки закону культивируется у нас на протяжении целого столетия. Они отмахиваются от обвинений участников антивоенных маршей, считающих, что война во Вьетнаме противозаконна и бесчеловечна. Они отказываются признать, что студенты, вступающие в конфликт с университетским руководством, вовсе не требуют для себя никаких привилегий. Студенты протестуют против сотрудничества университетов с военными кругами, несправедливого обращения с неграми, гонений на преподавателей, тесно связанных с прогрессивной общественностью. И обструкцию устраивают лишь в тех случаях, когда руководство оставляет без внимания их требования, выдвинутые в законном порядке, или же тянет волынку с ответом на эти требования.
В охране закона и общественного порядка заинтересованы все. Но коль скоро существуют несправедливые законы, а справедливые попираются, люди, отваживающиеся на борьбу против социальной несправедливости, непременно встретят широкую народную поддержку. Только так мы продвигались доныне по пути социального и политического прогресса. Декларация независимости провозглашает: если закон бессилен помочь народу, народ вправе восстать. И Линкольн подтвердил это.
Наши методы борьбы за восстановление справедливости навлекли на меня и моих единомышленников обвинения в том, что мы ставим себя выше закона, что мы сами решаем, каким законам подчиняться, а каким — нет. Я еще не встречал человека, который бы притязал на право выбирать для себя законы, — на это способен разве что какой-нибудь преступник, напрочь лишенный чувства ответственности за свои поступки. Те, кто становится на путь гражданского неповиновения, — в высшей степени ответственные люди: они сознательно нарушают чудовищно несправедливые, по их мнению, законы и готовы отвечать за все последствия, лишь бы привлечь внимание общественности к легализованным беззакониям и пресечь их. Правда, оказывая моральную и материальную поддержку молодым людям, которые сочли своим долгом отказаться воевать во Вьетнаме, я руководствовался несколько иными соображениями. Зная историю, читая сообщения в печати, я пришел к твердому убеждению, что война во Вьетнаме абсолютно противозаконна. Еще я верил, что выработанные нашим правительством и его союзниками на Нюрнбергском процессе принципы международного права, на основании которых немецкие и японские военные преступники были приговорены к смертной казни, распространяются и на американцев: если правительство отдает нам приказы, толкающие на преступления против мира и человечности, мы обязаны отказаться от выполнения таких приказов. Требовать для себя исключения — значит глумиться над правосудием. Я верю, что законы и постановления о воинской повинности недействительны в отношении несправедливых войн и что в конце концов наши суды согласятся с этим. Вот почему я считаю, что не только не преступал закона, но поддерживал его.
Консерваторы, реакционеры, даже некоторые из тех, кто причисляет себя к либералам, набрасываются на протестующих студентов, словно свора обезумевших псов. Они обзывают их отпетыми анархистами, готовыми крушить все подряд, начиная с университетов и кончая общественными устоями. Особенно подлыми, на мой взгляд, были провокационные подписи на фотоснимках вооруженных студентов-негров Корнелльского университета, откуда явствовало, что они захватили университетское здание с оружием в руках, хотя оружие им принесли друзья уже к самому концу сидячей забастовки, когда поползли слухи о возможном нападении на них белых студентов-консерваторов.
Почему же власти, пресса и обыватели стремятся очернить молодых радикалов? Многих людей постарше чуть ли не подбрасывает до потолка при одной только мысли, что, добиваясь установления общества справедливости, студенты тем самым посягают на их привилегии и чуть ли не личную безопасность. Их раздражает, что молодых людей не устраивает предназначенная им роль послушных подмастерьев. В глубине души они понимают — хотя не признаются в этом даже самим себе, — что молодыми радикалами движут самые высокие побуждения; однако им куда проще нападать на них под предлогом, будто те — враги рода человеческого.
В последнее время студенческие волнения возникали главным образом по одной и той же причине: студенты неоднократно, причем в самой вежливой форме, просили обсудить их предложения исправить то, что они считали несправедливым, а руководство или попросту отмахивалось от них, или же разводило канитель, увиливая от прямого ответа. И только когда студенты решались на крайние меры, вроде захвата учебных зданий, им удавалось привлечь на свою сторону однокашников и преподавателей и убедить руководство в серьезности своих требований.
Иными словами, руководство университета, как и любого правительственного учреждения, редко когда поступается властью в ответ на корректно изложенные требования; оно идет на уступки лишь в том случае, если дело может принять плохой оборот. По сути, власть предержащая. — а вкупе с ней и пресса, — и не пытается скрыть своего презрения к тем, кто просит о чем-либо, не пуская в ход средства грубого давления. Это испытали на собственном опыте участники движения борьбы за мир.
Негры получили сей горький урок, выслушивая на протяжении столетия поучения и пустые обещания белых. Это усвоили и рабочие, когда у них не было еще ни профсоюзов, ни права устраивать забастовки. Знают это и малые народы, судьбами которых распоряжаются более могущественные соседи.
Все это вместе взятое отнюдь не означает, что нужно становиться циниками, просто разговор должен идти начистоту. Если пресса, общественные деятели и руководство университетов действительно признают за студентами право голоса в решении вопросов университетской жизни, они должны либо предоставить им это право, либо прекратить жалобы на студентов, когда те прибегают к давлению.
Сам я не пацифист, хотя уважаю убеждения пацифистов. Я одобрял войну против Гитлера и, если появится новый Гитлер, поступлю точно так же. Предложи мне кто-либо вообразить кризисную ситуацию в моей стране, которая вынудила бы меня к насилию, я отвечу, что не задумываясь стал бы на сторону революции, если бы президент США отменил конституцию, распустил конгресс или же начал без суда и следствия бросать американцев в концентрационные лагеря. Не берусь утверждать, что моя позиция единственно правильная, я хочу лишь разъяснить ее.
Американцам, придерживающимся умеренных взглядов, важно осознать то, о чем никогда не упоминают ярые защитники буквы закона, а именно: почти все возникающие в стране внутренние беспорядки сопровождаются насильственными акциями со стороны правительственных органов. Волнения в негритянских гетто вспыхивают обычно в результате зверских действий полицейских, когда их бесчинства доводят людей до отчаяния, и почти всегда жертвами полицейских и национальных гвардейцев становятся ни в чем не повинные негры, случайно оказавшиеся на месте происшествия. Жертвами, а не виновниками насилия оказались также молодые люди, организовавшие демонстрацию перед зданием Пентагона и в Чикаго, а ведь они, согласно конституции, имели полное право выражать свой протест. Захват учебных зданий студентами некоторых университетов — проступок, но не уголовно наказуемое преступление, поскольку их действия не были направлены против тех или иных конкретных лиц; к тому же университетские здания не являются личной собственностью, а предназначены для занятий студентов с преподавателями. Между тем студенты подверглись такому неоправданно жестокому обращению, что многие их сокурсники, а также преподаватели, соблюдавшие ранее нейтралитет, перешли на их сторону. И в ряде университетов проведены те реформы, за которые боролись студенты, что вряд ли стало бы возможным, будь требования студентов необоснованными.
Мы возлагаем большие надежды на молодое поколение — вот от кого зависит стремительный социальный прогресс. Я верю, что решимость молодежи участвовать в строительстве более справедливого и совершенного общества, ее готовность бороться за свои идеалы выдержат испытание временем. И хочу надеяться, что многие и многие молодые люди, получив работу и обзаведясь семьями, не скатятся, как это происходит сплошь и рядом, на позиции консерватизма.
Вэнс ПаккардФОРМОВЩИКИ ЛЮДЕЙ[79]
Если посмотреть на 1950–1975 годы с точки зрения усилий, предпринятых для контроля над частной жизнью американцев, и роста технических возможностей для достижения этой цели, то третья четверть нашего века окажется худшей в истории американского народа: граждан США пытались лишить личной свободы.
Причин этому много. В частности, виноваты службы безопасности и обеспечения правопорядка, тратящие миллиарды долларов на разработку хитроумных приспособлений для тайного наблюдения и выслеживания. И уникальность шпионской миниатюрной аппаратуры, изготовляемой в рамках программы космических исследований. И наступление эры электронно-вычислительных машин. И страстное желание властей обуздать радикалов. И возросшая обезличенность жизни вместе с интересом к нашим частным делам со стороны работодателей, инспекторов по социальному обеспечению, страховых компаний и кредитных ведомств.
Во всяком случае, средства слежки за гражданами, создавшиеся в тот период по последнему слову техники, сыпались как из рога изобилия. Фонтан этот бил во имя надежности, порядка, безопасности. По сей день он работает на тех, кто не брезгует ничем, стремясь сделать общество более управляемым.
Еще в 1967 году журнал «Дедалус» опубликовал прогнозы на 2000 год. Касаясь проблем личности, обозреватель Гарри Калвен писал: «Ко второму тысячелетию техника станет настолько совершенной, что с ее помощью общество можно будет превратить в подобие казармы».
Сегодня это предвидение вряд ли покажется экстравагантным. Сэмюэл Дэш, главный советник сенатской комиссии, расследовавшей уотергейтское дело, сказал о последних годах пребывания Никсона в Белом доме. — «Полицейское государство — вот до чего мы докатились». В 1972 году президент Никсон, сияющий после триумфального переизбрания на второй срок, с отеческими нотками в голосе признался одному журналисту, что во многом граждане Америки — самые настоящие дети.
Но как мы обращаемся с детьми? Отцы города Провиденс (штат Род-Айленд) едва не приняли в 1975 году решения об обязательном снятии отпечатков пальцев у всех школьников. Желающие ввести подобную практику нашлись не только там. Директор паспортного стола госдепартамента настаивал, чтобы у всех граждан США взяли отпечатки пальцев: они будут нанесены на официальное удостоверение личности, которое американец должен носить при себе. Тогда правонарушитель не сможет выдавать себя за другого, борьба с преступностью упростится, а каждый гражданин станет обладателем документа, подтверждающего его личность. Вопрос ставился и перед конгрессом. Апологеты всеобщего снятия отпечатков пальцев выдвигали, настаивая на преимуществах своего «метода», и такой аргумент: легче будет установить личность утративших память или пропавших без вести.
Посмотрим, как используется научная мысль, чтобы следить за гражданами и контролировать их действия.
Какая простая и современная идея! Людей, которых нужно выслеживать, обяжут носить крохотные радиопередатчики. Укрепить их можно на запястье или лодыжке, у пояса, даже ввести в тело. У каждого передатчика — особый сигнал, а снимать аппарат нельзя, иначе это сочтут правонарушением. Трудно в это поверить, но если вы подумаете, что перенеслись в область научной фантастики о жителях XXV века, то, увы, ошибетесь.
Уже сегодня в США имеется вся необходимая для таких операций технология, причем разрабатывает ее множество весьма трезвых голов.
Послушаем специалистов. Ральф Швицгебель, долгие годы работавший на кафедре психологии Гарвардского университета, называет себя «бытовиком». Два года он вел исследования совместно с группой экспертов, проектирующих системы по управлению людьми. Дж. Мейер изучал способы внедрения «запросчиков-ответчиков». Данное устройство по определенной команде включается и без ведома его носителя передает радиосигналы. Мейер — специалист по ЭВМ и служит в сверхсекретном управлении национальной безопасности США. Так что ему, как говорится, и карты в руки.
Спрашивается, кто же будет носить — по доброй воле или по принуждению — эти контролирующие поведение человека устройства? Прежде всего — досрочно освобожденные из заключения. Если хотите раньше выйти на свободу, тогда нацепите на себя эту штучку, чтобы власти знали о вашем местонахождении. Не нравится? Тогда дело хозяйское — сидите дальше. Цели, как видим, преследуются самые «благородные». Швицгебель именует эту систему «электронным перевоспитанием».
«Радиофицировать» можно и условно осужденных, и малолетних правонарушителей. По мнению Швицгебеля, не следует также оставлять без внимания потенциальных самоубийц и бывших пациентов психиатрических больниц.
Мейер идет еще дальше. Почему бы не «радиофицировать» отпущенных судом под залог? (В большинстве случаев эти люди за отсутствием состава преступления вообще не привлекаются к ответственности.) Или просто задержанных полицией? А стать таковым очень легко — достаточно превысить скорость, расквасить нос обидчику, выйти на антиправительственную демонстрацию. Далее, полагает Мейер, нужно позаботиться и о лицах с преступным прошлым, прибегавших к насилию. Вот тебе, приятель, «запросчик-ответчик», носи его, так сказать, за старые «подвиги».
Общее число «сигнальщиков» в Соединенных Штатах у Мейера выходит весьма внушительным–25 миллионов. По одному ему понятной логике Мейер считает, что в потенциале у него будет именно столько клиентов. А налогоплательщики могут не беспокоиться: в их карман не полезут. Стоимость ношения устройства — скажем, 5 долларов в неделю — оплатит сам клиент.
Однако мистер Мейер — сторонник принципа «тише едешь — дальше будешь». Он не имеет в виду сразу же охватить все 25 миллионов. Сперва органы охраны порядка получат право ввести в действие лишь несколько миллионов аппаратов. При разгуле преступности в стране это все равно что слону дробинка, но лиха беда начало.
Выдвинуто и другое предложение — оснастить такими аппаратами «ненатурализованных иностранцев» и членов «политических группировок». Подразумевается, что эти группировки состоят из людей, оказавшихся за бортом корабля под названием «американский образ жизни».
Меня как налогоплательщика все это очень тревожит. Если полиции вменить в обязанность ежечасно следить за произвольным передвижением миллионов людей, до каких размеров распухнет наш многострадальный бюджет?
Мейер, кстати, спокоен. При его системе практически отпадет нужда в тюрьмах и исправительных колониях. Конечно, рассуждает он, преступники во все времена пытались перехитрить стражей порядка. Но мнение Мейера таково, что его «система» окажется почти неуязвимой и всех, кто вступит с ней в спор, положат на обе лопатки.
Если же «клиента» снабдить устройством чуть посложнее, то за ним возможно не просто наблюдать, а управлять его поведением. В журнале «Исьюз ин криминолоджи» Бартон Ингрехем и Джералд Смит приводят пример, как это реально осуществить на практике. «Освобожденный из заключения досрочно и судимый ранее за ограбление находится в центре города, около магазинов, и его физиологические данные указывают на повышенную потливость, чрезмерное напряжение мышц и возросшее содержание адреналина. Можно смело предположить, что он задумал недоброе. В этом случае ЭВМ оценивает обстановку и принимает решение вызвать к месту событий полицию или сотрудника, под чьим надзором находится этот освобожденный. Если же клиент оснащен радиотелеметром, ЭВМ передает сигнал, который сразу же отрезвит его и заставит забыть о задуманном». Кроме этого Ингрехем и Смит предлагают вводить электронные устройства прямо в мозг некоторых условно освобожденных. Стоит ЭВМ определить, что некто собирается совершить антиобщественный поступок, как она посылает запрещающий сигнал.
Изучение возможностей современной техники натолкнуло Мейера на смелую мысль — создать сеть постов предупреждающей сигнализации. Они будут информировать о приближении человека, снабженного передатчиками того или иного типа. Владельцам банков, магазинов и других учреждений предложат обзавестись радиоаппаратурой, принимающей их сигналы. Появится подозрительный субъект — и в комнате охраны сразу сработает сигнал тревоги.
Достаточно будет любому из означенных 25 миллионов американцев подойти к прилавку за пачкой сигарет или к окошечку кассы, как поднимется тревога, — занятно, не правда ли? Но Мейер предусмотрел и это. Он согласен, что публично клеймить всех подряд не надо. Громкий сигнал тревоги должны давать лишь те передатчики, которыми снабжены «особо опасные» бывшие уголовники. Если в магазин залетит не бог весть какая крупная птица, то за ней станут следить, но трезвонить на весь магазин не будут. Возможно, сотрудник службы безопасности просто услышит легкий свист. И носителю передатчика все равно придется пройти через унижения (хотя покупатели об этом и не узнают).
Швицгебель не скрывает, что система «электронного перевоспитания» обострит и без того злободневные вопросы о гражданских свободах. Мейер также озабочен возможными при такой системе злоупотреблениями. Кого-то, к примеру, арестовывают по сомнительному обвинению, затем нацепляют на него передатчик и отпускают, а дело передают в суд. Фактически этот человек окажется под круглосуточным наблюдением властей, которые пытаются возбудить против него дело. Другой вариант злоупотребления, над коим задумался Мейер: арест и последующая «радиофикация» участников демонстраций и митингов как средство запугивания.
С одной стороны, Мейер даже опасается, не приведет ли вдруг его «система» к возникновению «полицейского государства». Но тут же он отметает подобную мысль, заявляя: «Ведь существуют же у нас тюрьмы, полиция, суды, законы, налоги и прочее». Стало быть, главное — не переборщить, и тогда джинн останется в бутылке.
Я что-то сомневаюсь в этом.
Американцы привыкли считать себя народом гостеприимным и свободолюбивым, хотя в ряде городов США вновь прибывшего первым долгом исподтишка фотографируют камерой с телеобъективом. Негатив поступает на хранение в полицию или даже отсылается в другой город — проверить по большой картотеке, не преступник ли какой пожаловал.
Во многих городах фотографируют не только приехавших, но всех, кто проходит по центральным улицам, для чего используют кинокамеры. Оснащенные трансфокатором, они могут снимать общий план или, наоборот, выхватывать из толпы лицо человека в сотне ярдов от точки съемки. В Маунт-Верноне (штат Нью-Йорк) на двух концах центральной улицы установлены телевизионные камеры. В Хобокене (штат Нью-Джерси) несколько людных мест также «простреливаются» телекамерами. То же делается и в Сан-Франциско. Исправно служит телевидение в нью-йоркской полиции. В небольшом городке в окрестностях Нью-Йорка до недавнего времени работало более двадцати телекамер, укрепленных на высоких шестах и контролировавших весь центр.
Съемка в общественных местах поначалу преследовала одну цель: установить личности участников антивоенных и антиправительственных демонстраций.
Сегодня телеглаз поднимается все выше к небу — это позволяет держать под наблюдением большую часть города. Первое время телекамеры устанавливались на крышах многоэтажных зданий: когда в Кливленде вспыхнули студенческие волнения, то с их помощью можно было сфотографировать лицо любого человека, находящегося в зоне двух квадратных миль. Власти Нью-Йорка пошли еще дальше: в случае надобности они ведут наблюдение с вертолетов. Теперь стала возможна телесъемка со спутников — некогда это казалось фантастикой, — и американские компании разрабатывают специальные «небесные» камеры для всеохватывающей слежки. Современная микроаппаратура позволяет изготовить незаметный (под цвет неба) шар величиной со снежок и поместить его на высоту в две сотни футов: он обеспечит полный зрительный и слуховой контроль за всем, что происходит внизу.
Полицейских фотографов, часто маскирующихся под газетчиков или телевизионщиков, больше всего интересуют митинги и марши протеста, сидячие забастовки и так далее. Не счесть, сколько тысяч раз в последние годы сотрудники отдела гражданского неповиновения филадельфийской полиции прибегали к скрытой съемке. Порой они снимают без маскировки, прямо в полицейской форме — считается, что это дает особый эффект.
Здесь с точки зрения закона возникает довольно щекотливая ситуация. Свобода слова и собраний в США вроде бы гарантируется первой поправкой к конституции. Поэтому полицейский, фотографирующий граждан с целью запугивания, действует незаконно. Подобная практика возможна лишь при наличии явной угрозы национальной безопасности, но до этого за последние годы дело практически не доходило ни разу.
Митинги, марши, собрания инакомыслящих между тем фотографируют не только полицейские. Когда набрало силу движение против войны во Вьетнаме, разведуправление армии США вооружило фотоаппаратами и магнитофонами буквально тысячи агентов. Были заведены досье более чем на сто тысяч американских граждан. Законно ли это? Ведь военные имеют право вести разведработу только в сферах деятельности армии. Позднее стало известно, что в ЦРУ, которому запрещено собирать сведения по внутригосударственным вопросам, брало на заметку американцев, выступавших против войны во Вьетнаме, и пополнило свою картотеку на десять тысяч папок.
Глава каждого авторитарного режима лелеет сокровенную мечту — держать под контролем всю информацию, доходящую до населения. В иных странах радио и телеприемники устанавливаются на центральных площадях, и нигде больше. В странах, где уже имеются миллионы телевизоров, проблема, естественно, усложняется. Что предпринять, чтобы узнать, в каких домах настроены на волну, хулящую власти?
Представьте себе, что спецы по телесвязи уже научились это делать, преследуя вроде бы вполне невинную цель — изучать запросы потребителей. Однако те же приборы можно использовать и для слежки. Например, по улице движется грузовичок с радаром и определяет, какую передачу смотрят в том или другом доме. Рассекречивать квартиры пока не научились, а «засекать» дома уже в состоянии.
Представитель исследовательского отдела министерства обороны, касаясь подслушивания разговоров в помещении, сказал мне, что крохотульки «жучки» для этого больше не требуются. Достаточно направить на окно комнаты, где идет беседа, лазерный луч, и вы будете в курсе дела.
Если вам позарез нужно уединиться с кем-то для беседы и вы идете в парк, не садитесь на скамью. Выстрел из специального ружья — и в ближайшее дерево или куст вонзится оснащенный шипом микрофон. Что же касается телефонных разговоров, то они в США прослушиваются по поводу и без повода. Иногда власти города или штата испрашивают санкцию судебных органов, а чаще подслушивают без спроса, то есть нелегально. В 1968 году утвержден проект, позволяющий с разрешения суда подслушивать телефонные разговоры. С тех пор на законном основании записали на пленку голоса как минимум двухсот тысяч ничего не подозревающих американских граждан.
В области слежки сделано и новое открытие — звуковой отпечаток. Он дает совокупность линий, по которым можно установить личность человека почти с такой же точностью, что и по отпечаткам пальцев. Пока это «почти» не удовлетворяет судебные органы, но наука идет вперед…
Сложнейшие устройства для наблюдения — звукового и визуального — используются правительственными и частными организациями все шире, и конгресс обязан принять закон, регламентирующий их применение. Иначе под серьезной угрозой окажется свобода личности американских граждан.
В одном из отчетов Белого дома предлагалось создать гигантский банк памяти, где будут храниться сведения, полученные от судов, полиции и медицинских учреждений. Информация, разумеется, станет циркулировать между Вашингтоном и самыми отдаленными уголками страны.
Мысль о создании национального банка сведений не нова. Еще в 1966 году бюджетное бюро настойчиво проталкивало через конгресс план, согласно которому один гигантский компьютер должен был хранить всю информацию о всех гражданах США, каковой располагали двадцать федеральных агентств.
Сторонники этого предложения уверяли, что подобная централизация необходима лишь для того, чтобы облегчить им сбор статистических материалов и, следовательно, планирование. Однако где гарантии, что данные банка будут использоваться строго по назначению? Их, увы, нет, признали представители бюджетного бюро. Им, видимо, в голову не пришло, что при складывающемся порядке вещей всю эту систему сведений очень просто превратить в банк, содержащий досье на каждого жителя страны. Это досье зафиксирует данные о доходе гражданина, его иждивенцах, прохождении военной службы, работе, а также много других сведений, касающихся его личной жизни. Чтобы избежать злоупотреблений, намеревались ввести жесткие административные ограничения. Но при авторитарном режиме отменить последние ничего не стоит. И в этом случае банк будет работать против критиков существующего строя, превратится в машину запугивания и дискредитации.
Федеральное правительство имеет минимум 5000 электронных установок для хранения и накопления информации. Осталось также множество старомодных картотек — они еще не успели подвергнуться электронной обработке. В 1974 году сенатская комиссия по правовым вопросам сообщила, что в распоряжении федерального правительства находится около миллиарда досье на отдельных граждан. Цифра эта почти в пять раз превышает численность населения США. Сюда следует добавить еще миллиард досье, которые хранят правительственные агентства штатов, округов или районов. Вот список только основных официальных хранителей подобной документации:
в министерстве обороны содержится минимум 16 миллионов личных дел;
в органах госаппарата — минимум 10 миллионов объемистых досье на граждан США;
в департаменте государственных сборов имеется, что вполне понятно, более 100 миллионов досье;
около 100 миллионов дел хранится в службах социального обеспечения;
ФБР располагает минимум 6,5 миллиона личных дел граждан США, в том числе сведениями по 600 000 уголовных дел. Есть там и 100 000 досье на лиц, которые в то или иное время выказывали сочувствие коммунистической партии;
секретная служба США собрала досье на сотни тысяч лиц, «вызывающих интерес». Лицом, «вызывающим интерес», стать совсем просто: достаточно возразить против условий жизни, принять участие в демонстрации, помянуть недобрым словом вашингтонское правительство, потребовать личной встречи с каким-нибудь крупным чиновником, чтобы разрешить возникший конфликт.
Большие «банки памяти» гордятся своей репутацией: они-де работают безошибочно. Надо ли говорить, что подобная репутация не сулит гражданам ничего хорошего. Разве человек в силах поспорить с гигантской вычислительной машиной, которая выдает порочащую его информацию? Хотя, заметим, вычислительные машины на поверку ошибаются гораздо чаще, чем старомодные системы статистического учета! Корректировка ошибок предусмотрена далеко не всегда, несовершенна и техника уточнения сведений.
На десятки миллионов американцев досье заведены лишь потому, что их один-единственный раз задержала полиция. Местные полицейские власти и суды удивительно беззаботны, когда речь заходит о необходимости обновить и поправить сведения об арестах. В итоге во многих личных делах так и не появляются записи «оправдан», «невиновен», «освобожден за отсутствием состава преступления» и т. д.
Президент американского союза гражданских свобод Арие Нейер однажды заметил, что сбор данных о гражданах приобрел столь гигантские размеры, что «даже не знаешь, с какого конца подступиться к вопросу о невмешательстве в нашу личную жизнь… Думаю, что сама идея сбора сведений противоречит праву человека на свободу личности». И если человек по какой-то причине попадает в число «неблагонадежных», «ему остается лишь прозябать на задворках американского общества».
В конце 60-х – начале 70-х годов граждане США — этой страны свободного предпринимательства — получили ясное представление о том, как легко обществу скатиться к полуполицейскому государству. Недовольство американцев в те годы возросло до крайности. Белый дом наводнили эксперты по управлению народными массами, и администрации просто некогда было думать о гражданских правах населения.
Характерная черта полицейских государств — запугивание слежкой. Граждане знают, что за ними наблюдают, разговоры подслушивают, почту просматривают, что к ним в квартиру может нагрянуть полиция.
Ричард Никсон в бытность свою президентом проявлял прямо-таки нездоровую страсть к подслушиванию и угрозам. Он записывал на магнитофон разговоры журналистов, правительственных чиновников, даже собственного брата. Журналист Уильям Сэфайр, составлявший для него речи, писал в 1974 году, что «желание подслушивать стало у Никсона второй натурой».
Надзор за критиками режима и инакомыслящими (в том числе прокоммунистически настроенными гражданами) — дело, конечно, давно известное. Но в период правления Никсона он достиг невиданных масштабов, главным образом за счет новейших средств технологии рлежки. Примеров тому множество:
управление национальной безопасности в течение шести лет (вплоть до 1973 года) прослушивало фактически все международные телефонные разговоры. Просматривались все международные телеграммы;
сотрудники ЦРУ на территории США незаконно вскрыли более 200 000 писем. ФБР занималось перлюстрацией частной переписки в восьми штатах;
согласно подсчетам научно-исследовательского центра по вопросам национальной безопасности, которые были проведены в 1975 году, под активным наблюдением находилось более 200 000 граждан США.
Я глубоко убежден, что необходимо принять федеральный закон, запрещающий правительственным агентствам — на уровне государства, штата или округа — собирать и хранить данные о политической деятельности, связях или высказываниях американских граждан. В конце концов, именно это провозглашает первая поправка к конституции США.
Специалист по маркетингу Олвин Ахенбаум давал показания перед федеральной торговой комиссией, где слушался вопрос: «Можно ли с помощью рекламы манипулировать покупателями?» Он категорически заявил, что ни о какой манипуляции здесь речи и быть не могло, хотя члены комиссии к его словам отнеслись скептически.
Конечно, вряд ли кто возразит, что реклама — манипулирующая сила. В большинстве стран Запада она превратилась в мощнейшее средство социального контроля. Американские рекламные агентства расходуют более 33 миллиардов долларов в год, чтобы на нужный им манер перекроить вкусы покупателей. Это значит, что рекламные расходы на среднюю американскую семью ежегодно составляют 600 долларов — как тут устоять перед таким напором?
Одни рекламные объявления сообщают, где найти слесаря. Другие призваны изменить стиль жизни человека и его отношение к миру. Задача последних — пробудить у индивида повышенный интерес к собственной персоне, заставить его интересоваться только самим собой, вызвать желание жить сегодняшним днем, не думая о будущем. Сделать покупателей ненасытными — вот конечная цель рекламы. Несколько лет назад социолог Кларк Винсент заявил, что семья перестала быть лишь воспроизводящей потомство ячейкой. Приспосабливаясь к меняющимся условиям, она преобразуется в «ячейку потребляющую».
В США затрачиваются колоссальные усилия, чтобы принудить человека к тем или иным действиям. Телевидение обрушивает потоки рекламы, разливающиеся в целое море: к восемнадцати годам юные американцы успевают переварить 1800 часов телерекламы. Разделите это на 35-часовую рабочую неделю, и окажется, что целый год американские юноши и девушки смотрели только рекламу.
А радиореклама? Добавьте еще год.
Известный специалист по вопросам психологии покупателей Эрнест Дихтер утверждает, что в наши дни недостаточно просто похвалить товар. Первым делом рекламщики стараются погасить у покупателя мысль типа «мне это не нужно». Потребность в чем-либо, поясняет он, является психологическим феноменом: в чисто утилитарном смысле без большей части предлагаемых на рынке услуг и товаров можно обойтись. «Так, когда вы продаете человеку новый костюм, в действительности он покупает психологическое чувство удовольствия от обновы».
Рекламщики без устали ищут способа проникнуть в черепные коробки потребителей. Прежде всего их чрезвычайно интересует, какое впечатление на нас производят их потуги. Они анализируют, как мы воспринимаем рекламные картинки и призывы в газетах и журналах, по телевизору, на консервных банках и пакетах. В начале 60-х годов психолог Экхард Гесс разработал устройство — зрачкомер, — которое мгновенно определяло уровень нашего интереса к визуальной рекламе. Оно определяет размер зрачка. Допустим, вы смотрите на рекламную картинку, а зрачок ваш при этом расширяется или сужается. Гесс доказал, что степень его расширения является мерой внимания, с каким вы смотрите на картинку.
Предварительные испытания телевизионных рекламных программ проводятся в широком масштабе, для чего применяют самую разнообразную технику. С улицы в студию приглашают прохожих и фиксируют их реакцию на рекламу при помощи различных датчиков. Если человек расслаблен и смотрит с интересом, то кожа его выделяет меньше пота, а если ерзает и не может сосредоточиться, то больше.
Исследователи сейчас все упорнее подбираются к нашему мозгу, надеясь отыскать ответ на вопрос, как прибыльнее сбыть товар. Журнал «Джорнэл оф адвертайзинг рисерч» опубликовал результаты испытаний, связанных с реакцией мозга на рекламу. Оказалось, что люди гораздо более внимательны при чтении рекламы и относительно пассивны, воспринимая ее на слух.
Всю новую методику и технику производители рекламы, желая выгоднее продать свой товар, используют для воздействия на детей, на мушку берут даже трехлетних.
Да это и не мудрено: ведь в США дети потребляют товаров и услуг на 75 миллиардов долларов, вынуждая взрослых расходовать на несколько миллиардов больше, чем тем хотелось бы. По этому поводу в журнале «Адвертайзинг эйдж» один рекламный агент писал: «Хотите как следует продать товар — берите в помощники детей. Дети теребят родителей, не дают им житья и в конце концов прорывают оборону — товар куплен».
Средний подросток в год смотрит более двадцати тысяч рекламных роликов. Корпорации расходуют на их выпуск около полумиллиарда долларов. На карту поставлены баснословные прибыли. И большинство производителей рекламы считают, что научились выколачивать монету из потребителей. «Программирование детей, — заявляет один крупный экономист, — наиболее прибыльная статья телепрограммирования».
По всей стране словно грибы после дождя появляются фирмы-консультанты, изучающие реакцию детей на рекламные картинки и объявления. Полученные результаты кладутся в основу изменений, призванных заставить маленького покупателя еще больше возлюбить тот или другой товар.
Чтобы проверить качество рекламных программ, компания «Одиенс стадиз» в Лос-Анджелесе даже устраивает театральные действа. Ежегодно на этой «машине интереса» проверяют около 4000 маленьких потребителей. С помощью нажатия кнопки дети оценивают увиденное по пятибалльной шкале.
Организаторы этого «театра» знают и систему Станиславского. Детям предлагают разыграть сценку: как, по их мнению, отнесутся родители к их просьбе что-либо купить? Как вы сами, милые детки, стали бы рекламировать этот товар взрослым? Будут ли вам завидовать ваши приятели?
В США сегодня налицо курс на завоевание детского рынка. Исследование, проведенное в Мичиганском университете, показало, что 80% детей пристают к родителям, требуя купить рекламируемые по телевидению игрушки. В книге «Молодежный рынок» два рекламных агента приводят данные, собранные в ходе бесед с матерями. Сколько лишних покупок сделали матери в супермаркетах только потому, что с ними были дети? Из ответов следует, что в целом эта сумма ежегодно составляет 4 миллиарда долларов.
Как сделать, чтобы купля-продажа совершалась сразу же после показа рекламы? Об этом мечтают все, кто прокатывает свою рекламу по телевидению. Покупателя нужно захватить врасплох, когда он, лениво развалившись в кресле, сидит в гостиной и потягивает бренди. Он смотрит телерекламу — вот тут-то и бери его голыми руками, ведь он сейчас мысленно примеряет товар на себя. И не нужно ждать, чтобы клиент оказался около магазина, где продается ваш товар или услуги.
Пока это лишь мечта. Но действительность уже близка к ней. Существует двухстороннее кабельное телевидение: рядом с телевизором стоит кнопочная консоль, а вы, уютно устроившись в кресле, смотрите рекламные ролики. Консоль работает проще карманного калькулятора — от вас требуется нажать три или четыре кнопки. Аппарат для изготовления кубиков льда, какой-нибудь электрический прибор для бритья ног, кухонная мебель или десятискоростной велосипед, из-за которого вам нет житья от сына, — все это будет завтра утром у ваших дверей: заплатите потом!
Кабельные телеустановки быстро распространяются в США: к концу 1976 года их насчитывалось около 11 миллионов.
Научный фонд по вопросам рекламы активно изучает потенциальные возможности торговли с помощью двустороннего кабельного телевидения. Исследования эти ведутся в ЭльСегундо (штат Калифорния). Владельцы консоли могут сразу заказать товар или услуги, рекламируемые по телевизору. Можно заказать билеты в театр, на спортивные состязания или транспорт. Хотите товар по каталогам? Пожалуйста! Хотите, чтобы товар доставили на дом для демонстрационного показа? Нет ничего проще.
Эль-Сегундо — не единственное место, где применяется консольная система. Таким же образом торгуют в некоторых городах штатов Огайо, Техас, Аризона, Флорида, Канзас. Основная сложность состоит в том, что «волшебная» консоль стоит пока недешево.
Отдельные энтузиасты уверяют, что кабельное телевидение — самое значительное со времен азбуки Морзе изобретение в области связи. С его помощью можно не только покупать, но и заказать на домашний экран последнюю сводку новостей, ознакомиться с сегодняшним меню в местном ресторане, подключить датчики, которые в отсутствие хозяев сообщат, что в доме начался пожар или в квартиру проник грабитель. Разумеется, легко и определить, как владелец консоли относится к тем или иным политическим событиям.
Индустрия создания суперпотребителей, безусловно, лишь затрудняет решение проблем, от которых и так страдают развитые общества. Доводимая до абсурда идея продать во что бы то ни стало, любой ценой неизбежно приведет к истощению источников энергии и других невосполнимых полезных ископаемых. Возрастет загрязнение окружающей среды — короче, жизнь в «обществе потребления» едва ли станет краше.
Во многомиллиардный бизнес превратился за последнее десятилетие и большой спорт. Тренеры сгорают от желания обнаружить у спортсменов какие-то неиспользованные резервы. Возможности для достижения физического превосходства почти исчерпаны. Может быть, выявить эти самые резервы помогут психологи и психиатры? Может, они подскажут, как определить способности новобранца, кто и на каком месте принесет команде большую пользу, как оптимально настроить игроков на ответственный матч. Что ж, ученые-бихевиористы с удовольствием — обычно за вознаграждение — им помогут.
О том, что такая работа ведется, я узнал случайно, познакомившись в аэропорту города Толидо с профессором психологии местного университета Уильямом Босеем. Он сказал мне, что по совместительству возглавляет академию, занимающуюся психологией большого спорта.
В частности, академия проанализировала «скрытый потенциал» нескольких сот футболистов из национальной футбольной лиги и более сотни автогонщиков. Босей работал с тремя национальными хоккейными командами и с тремя командами из высшей баскетбольной лиги. Он консультировал тренеров футбольных команд штата Огайо относительно подбора игроков и распределения их обязанностей. Прежде всего Босей хочет «оптимизировать» игру спортсменов на закрепленных за ними местах. На вооружении у него электронно-вычислительная техника, кассетные магнитофоны, приборы для измерения мозговых волн, осциллографы и множество психологических тестов, в том числе и «экспериментальное изучение темперамента».
Оказалось, Босей не одинок. Институт по изучению мотивировок в спорте подверг тщательному психологическому анализу несколько сот спортсменов. Его основали психологи Брюс Огилви и Томас Тутко, которые видят свою задачу в том, чтобы дать тренеру сведения об эмоциональном состоянии спортсмена и его готовности противостоять грубой опеке. Они подсказывают тренеру, в какую линию поставить новичка — в защиту или нападение, определяют, насколько он способен выполнять тренерские установки.
Какие же черты помогают спортсмену добиться успеха? Босей проанализировал личностные характеристики многих известных спортсменов. В зависимости от вида спорта и выполняемой функции здесь возможны разительные контрасты. Например, Босей подверг тестам тридцать пять автогонщиков, стремившихся пробиться на крупные соревнования. Удача сопутствовала семнадцати, и почти всех их отличала нескрываемая враждебность к окружающему миру. Кроме того, все они были людьми замкнутыми, равнодушными, властолюбивыми.
Хорошие бегуны на длинные дистанции, как правило, люди пассивные, наделенные терпимостью к поступкам других, у них до крайности развито чувство самодисциплины, они чрезвычайно требовательны к себе.
Пожалуй, спорт, в котором физическое единоборство с противником выражено наиболее ярко, — это американский футбол. И месту игрока в команде соответствуют определенные личностные характеристики. Хорошие защитники привносят в игру элемент жестокости, грубости, враждебности. Нападающие же, считает Босей, должны быть людьми другого склада. Они более сдержанны, им необходимо чувство локтя, умение работать на команду. Желательны такие черты характера, как пунктуальность и точность. Импульсивность здесь только вредит.
Изучая личностные характеристики футболистов, психиатр Арнольд Манделл выяснил, что в раздевалке ему достаточно заглянуть в шкафчик, чтобы сказать, кому он принадлежит — защитнику или нападающему. «У нападающих в шкафчиках всегда чистота и порядок, а у защитников все перевернуто вверх дном. Чем лучше защитник, тем больше порядка у него в шкафчике».
Многие профессиональные футболисты перед выходом на игру принимают стимулирующие таблетки; до недавнего времени в большом ходу были амфетамины. Несколько лет назад молодой тренер университетской команды в Сан-Диего обследовал примерно двести игроков из шестнадцати футбольных команд национальной лиги. Потом он написал диссертацию о применении амфетаминов в профессиональном футболе. Из его материалов следовало, что в любой матчевый день половина игроков находилась под воздействием стимулирующих средств. Вот что сказал Манделлу один из футболистов:
«Знаете, доктор, мало радости сражаться с парнем, который исходит слюной от ярости, рычит и бросается на тебя с расширенными зрачками. Другое дело, когда ты и сам в таком состоянии».
В 1975 году президент национальной футбольной лиги оштрафовал команду «Сан-Диего чарджерс» за применение стимулирующих средств и тем выразил свое отношение к проблеме.
Для «сверхнастроя» футболистов на игру консультанты прибегают к экспериментам. Например, нападающему перед матчем предлагают повторить лучший его финт несколько сот раз. В другой команде игроков перед матчем заставляли отключаться от внешнего мира, предаваться созерцанию.
Чтобы как следует настроить игроков, Босей предлагает им прослушивать специально для них подготовленную кассету с магнитофонной записью. Это не гипноз, уверяет он, но определенное гипнотическое воздействие сказывается. Босей создает у игроков такое настроение, когда они могут использовать свои физические возможности в максимальной мере. Игроков, чьи основные козыри — умение и мастерство, он усаживал в кресло и обвешивал датчиками, прикрепленными к измерительным приборам. Это помогало им успокоиться, сосредоточиться и собраться перед выходом на поле, в таком состоянии их качества раскрывались наилучшим образом. Это средство, считает Босей, годится и для теннисистов.
С защитниками он обращается по-другому. Заставляет их надевать наушники и включает запись неприятных резких звуков, которые призваны разозлить и раззадорить защитников, пробудить в них ярость. Многие игроки считают, что подобная предматчевая обработка идет им на пользу.
Свою задачу Босей видит в том, чтобы помочь спортсмену добиться более высоких результатов. Но вот что он сказал об одной конкурирующей бригаде консультантов-психологов. «Они слишком сблизились с тренерами и хозяевами, а это уже пахнет манипулированием».
Ученики Скиннера[80] уже давно перебрались из тиши лабораторий, где им приходилось ставить опыты над крысами и голубями, в тюрьмы, школы и дома для умственно отсталых. И теперь у них возник естественный вопрос: почему бы не замахнуться на нечто большее? Промышленники ведь давно готовы раскошелиться, лишь бы нашелся способ встряхнуть вконец разленившихся рабочих.
Но профсоюзные лидеры едва ли допустят, чтобы открытия, сделанные при экспериментах над голубями, были применены непосредственно к членам профсоюзов. Еще в 60-х годах психолог Оуэн Олдис опубликовал в журнале «Харвард бизнес ревью» статью «О голубях и людях». Если голуби при определенных условиях начинают клевать быстрее и настойчивее, задавался он вопросом, то нельзя ли эти условия перенести на человека? Немедленно получать вознаграждение за сделанную работу любят не только голуби. Отсюда напрашивается вывод, промышленность должна вернуться к сдельной оплате труда, но в какой-то новой форме. Безусловно, писал Олдис, при современном производстве большую часть работы выполняет не человек, а машина. Тем не менее следует отыскать какую-то форму вознаграждения за единицу произведенной продукции. Голуби, отмечал автор, показывают наилучшие результаты, когда награда не остается постоянной, а часто меняется. Это его навело на мысль ввести в систему оплаты труда элемент случайности. Люди любят играть. Почему бы раз в неделю не вытягивать из шляпы бумажки с фамилиями рабочих? Премия, которую получит самый удачливый, будет зависеть от того, насколько он превысил установленные производственные показатели.
Два психолога-бихевиориста из штата Мичиган взяли на вооружение игру на деньги, надеясь таким путем сократить число прогулов. В игре участвовало 215 рабочих с почасовой оплатой, работавших на одном предприятии. В основу своей системы психологи положили всего-навсего обычный покер Ежедневно каждый вовремя приходивший на работу рабочий вытягивал из колоды одну карту. Если всю неделю он не опаздывал, то в пятницу у него на руках оказывалось пять карт, именно столько, сколько нужно для игры в покер. Обладатель лучшей комбинации получал 20 долларов. Кроме того, выплачивалось семь выигрышей поменьше. За четыре месяца число прогулов сократилось на 18%, а на четырех соседних фабриках возросло на 14%. Очень возможно, что «винить» в улучшении следует не деньги, а оригинальный принцип их распределения.
В 70-х годах консультирующие фирмы — последователи Скиннера — ломали головы над тем, как качественно повысить производительность труда. В тесном контакте с одной из них работает компания «Эмери эйр фрейт». Тех, кто хорошо справляется с работой, начальство этой компании хвалит и всячески поддерживает. Менее расторопных не наказывают, не ругают; наоборот, трудности, с какими они сталкиваются, выносятся на обсуждение. Такой подход вскоре принес свои плоды: возрос выход продукции, повысилась прибыльность предприятия. Похвала, как известно, стоит недорого, а от наказания больше вреда, чем пользы. Нельзя, заметил представитель компании «Дженерал электрик», чтобы рабочий перестал себя уважать.
Другой научный подход, призванный повысить производительность труда, заключается в переносе хронометрирования на служащих. Рабочие конвейерных линий давно привыкли, что каждое их движение дробится и замеряется, но до последнего времени считалось, что работа служащих труднее поддается учету, она более творческая и больше связана с умственной деятельностью.
Сейчас эксперты с секундомерами точно знают, что секретарша может открыть письмо за 7,027 секунды. Любой вид деятельности служащих подсчитан с точностью до микросекунды.
Более дюжины консультирующих фирм за месячный гонорар в 7000 долларов учат владельцев компаний, как расчленять каждую стоящую перед служащим задачу на движения рук, глаз и так далее, а потом суммировать и определять, сколько времени требуется на ту или иную операцию. Написаны специальные труды под названием «Короткие движения», «Движения руки для перемещения веса». Подобные методы применяют к служащим банков, страховых компаний. Многие специалисты, однако, убеждены, что на служащих хронометраж оказывает отрицательное психологическое воздействие.
Итак, мы пытаемся создать суперработников, а между тем недовольство с их стороны непрерывно растет. Они жалуются, что работа не приносит им радости. Начальство хватается за голову: замучили прогулы, текучесть кадров, люди приходят на работу пьяные или одурманенные наркотиками. Главы компаний сетуют, что на них постоянно оказывается давление снизу. Видимо, частично тому виной свойственный нашему времени бунт личности, крушение ее несбывшихся надежд. Миллионы людей стали слишком образованными для той работы, какую они вынуждены выполнять.
Новинки, призванные контролировать социальное поведение человека, имеют свои положительные стороны, хотя личности наносится колоссальный ущерб. Многие это сознают и стремятся доказать, будто человек не пешка на шахматной доске, а существо, способное самостоятельно управлять собственными поступками.
Когда людьми манипулируют, они постепенно перестают верить, что обладают индивидуальностью, что каждый из них представляет собой целый особый мир. Человек больше не верит в свою исключительность. Но экспериментаторы продолжают выискивать все новые способы, стремясь показать, что человек вполне поддается обработке.
Столь массивная обработка людей стала возможной потому, что «жажда эксперимента», если воспользоваться выражением одного социолога, «захлестнула все принятые в обществе нормы морали». На каком-то этапе исследований не грех подумать об ответственности перед обществом, поскольку манипулирование может привести к устрашающим результатам.
Мои соображения о будущем сводятся к следующему.
Исследования, связанные с формированием людей, следует вести с учетом социальной политики, которая в ближайшие пять-десять лет должна быть направлена на улучшение условий жизни человека на земле. Изучение человеческой природы не обязательно ограничивать приятными или лестными для нас фактами и явлениями. Однако сведения о том, как влиять на поведение человека, все накапливаются, и сейчас крайне важно, чтобы социальная политика направляла и контролировала эти исследования.
Любая попытка с помощью науки изменить поведение человека является покушением на его свободу (за исключением случаев, когда это делается по его просьбе). Часто рекомендуется необходимое именно данному пациенту терапевтическое лечение, которое позволит ему в большей степени наслаждаться жизнью. Но стричь всех под одну гребенку, унифицировать поведение всех и каждого — такого допустить нельзя.
Меры по воздействию на поведение человека предпринимаются якобы для того, чтобы ему помочь. В большинстве случаев, однако, основная мотивировка куда прозаичнее: таким образом с человеком легче управиться. По моему мнению, сначала необходимо тщательно и беспристрастно изучить все причины, а потом уже приступать к делу.
Существуют и серьезные опасения, что новые формы контроля за поведением могут привести к обширным злоупотреблениям в политических целях. Всем известно, что немалая часть населения земного шара живет под властью диктаторов, которые сгорают от желания еще туже затянуть петлю на шее народов. Почти каждый год в какой-нибудь стране устанавливается авторитарная власть. Тенденция к тоталитаризму может возрасти с оскудением природных ресурсов. И эксперименты над социальным поведением людей превратятся в опасную игрушку.
Сейчас появилось множество бихевиористов, прошедших специальную подготовку и способных умело контролировать поведение людей в различных ситуациях. Эти ученые приходят к выводу, что при работе с людьми в промышленности, системе образования — короче, везде — можно добиться лучших результатов, если обращаться с ними как со свободными, самостоятельными, наделенными чувством ответственности и в определенном смысле уникальными существами.
Число лиц и организаций, стремящихся перекроить наши жизни на нужный им манер, безудержно растет. Если бы даже они руководствовались самыми благими намерениями, то мы все равно обязаны тщательно взвесить наше положение и подготовиться к обороне. Но чтобы хорошо защищаться, нужно знать, к чему же стремится человек? Какие ценности важно поощрять, а какие, наоборот, предать анафеме?
Определить, к чему человек стремится, — задача сама по себе трудная. Многие из тех, кто жаждет манипулировать людьми, тоже распространяются о высших целях, выглядящих зачастую весьма банально. Не исключение и основоположник бихевиоризма Скиннер. «Пусть люди будут счастливыми, осведомленными, мастерами своего дела, примерными гражданами и хорошими работниками», — заявил он однажды. В другой раз Скиннер заметил, что хорошее общество должно обеспечить человеку возможности для «поисков счастья». Казалось бы, вполне приемлемая формулировка, которая к тому же записана в Декларации независимости США. Однако австрийский психиатр Виктор Франкль даже здесь нашел, к чему придраться. Поиски счастья, по его мнению, — пустое и совершенно никчемное занятие. Человек должен посвящать себя делу, которое в конечном счете и сделает его счастливым.
В идеале для борьбы с «формовщиками людей» необходим свод положительных и отрицательных ценностей. Возможно, в будущем какой-нибудь научный фонд и займется разработкой некой иерархии человеческих ценностей. Она пригодилась бы для оценки различных предложений, призванных изменить поведение человека.
Я приведу на этот счет свои соображения, хотя допускаю, что и они могут оказаться не менее уязвимыми, чем формулировки Скиннера.
Низкий балл следует давать тем разработкам, которые делают человека:
более предсказуемым,
более безответственным,
менее человечным,
более склонным к нарушению супружеской верности,
более зависимым,
более управляемым,
менее заинтересованным в завтрашнем дне.
С другой стороны, общество должно по-настоящему ценить людей, способных:
принимать решения и отвечать за свои поступки, выполнять намеченное, умело воспитывать детей, самостоятельно мыслить.
Что до самих обществ, то их следует оценивать, исходя из того, в какой степени они:
делают ставку на достоинство, силу и значимость каждого человека,
планируют предсказуемые машины, а не предсказуемых людей,
поощряют людей к активной, а не пассивной деятельности, обеспечивают человеку невмешательство в его личную жизнь,
гарантируют свободным гражданам свободу от насилия, противостоят новшествам, призванным изменять поведение людей,
препятствуют манипулированию.
С учетом этих ориентиров и складывается социальная политика для любого общества, где существуют революционные научные достижения, влияющие на жизнь людей.
Эти оценки позволяют также вывести реалистическую модель человека, каким его хотелось бы видеть в предстоящие годы.
Принято считать, что человек — хозяин своей судьбы. Но многие смотрят на человека иначе — их интересует, в какой степени он поддается воздействию и обработке.
Человек, разумеется, поддается обработке. Можно даже согласиться с точкой зрения детерминистов, что формирующую роль в нашей жизни играют гены, инстинкты и среда, и этими параметрами можно манипулировать.
И все-таки при желании и старании мы все в состоянии бороться с воздействием среды, обуздывать наши инстинкты, брать лучшее из нашего генетического наследия и сводить к минимуму возможности манипуляций личностью.
Принимая во внимание научные достижения, от которых не отмахнешься, а также сокровенные чаяния жителей Земли, я предлагаю на ближайшие десятилетия следующую модель человека:
человек — это совокупность многих данных, достойных и не достойных восхищения, но он обладает потенциалом для самостоятельного принятия решений и значимой жизни в обществе. Когда этот потенциал беспрепятственно реализуется, человек становится наиболее полноценным.
Каждый из нас в значительной мере может стать творцом собственной судьбы.
Филлип БоноскиПАСЫНКИ АМЕРИКИ[81]
Пожалуй, ничто так наглядно не отразило изменений в жизни американского общества за минувшие два десятилетия, как отношение этого общества к детям.
Контркультура возвестила на весь мир, что отныне молодые не будут доверять «ни одному человеку старше тридцати лет». Она учредила настоящий культ психологии ребенка, возводя детскую «невинность», «чистоту» в ранг философии, а затем и политической позиции. В итоге все фальшивое в этой части ее «программы» (весьма смутной, впрочем, и в остальных конкретных аспектах) было подхвачено правящей системой и развито дальше; что же касается разумной идеи — потребности человечества в «детской чистоте» социальных отношений, — то от нее не осталось и следа.
Концепция детства представляла собой в контркультуре странную смесь чистоты и порочности, правдивого и ложного, ангельского и демонического. «Ребенок», который якобы стоял вне общества и воплощал осуждение этого общества, не упал с неба и не был найден под капустным листом: при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что он — порождение окружающего мира, и, хотя он отрекался от отца и матери, с течением времени не менее ясным оказывалось, что он — истинное дитя своих родителей.
Американских детей можно условно подразделить на три категории. Две из них — дети черных и других национальных меньшинств, а также дети трудящихся — официально оставались «невидимыми», и в американской литературе, как правило, мелькали где-нибудь на заднем плане, хотя в реальной жизни занимали весьма заметное место. Третья категория — буржуазный ребенок, дитя так называемого «среднего класса» из белой, протестантской, англосаксонской семьи — благодаря искусству и литературе захватила в общественном сознании Америки центральные позиции, образ этого ребенка (золотоволосого, голубоглазого, белокожего) из поколения в поколение притягивал воображение множества американцев, которые жили в Америке, участвовали в выборах ее правительства, погребались в ее земле и тем не менее чувствовали себя здесь чужаками и изгоями.
Гарриет Бичер-Стоу в своем обличающем рабство романе «Хижина дяди Тома» («Так вы — та маленькая женщина, из-за которой началась эта война!» — будто бы сказал ей Авраам Линкольн), создала — с самыми лучшими намерениями — архетипы американских негров, долгое время преобладавшие в американской истории и не исчезнувшие даже теперь: образ дяди Тома и — что в данном случае интересует нас больше — образ Топси. Дядя Том стал символом покорного и смиренного раба (хотя вопреки сложившимся о книге представлениям он ведет себя в ней с большим мужеством и твердостью). А вот Топси:
— Кто была твоя мать?
— У меня никакой матери не было, — заявила девочка, снова улыбаясь до ушей.
— Как так — не было? Где ты родилась?
— А я и не родилась вовсе, — стояла на своем Топси. — Просто взяла и выросла… Потому что я плохая. Уж такая я плохая, а ничего с собой поделать не могу.
Топси просто «взяла и выросла», и сотню лет после выхода книги миллионы таких Топси «просто вырастали» и были «плохими»[82].
Но пусть Топси не знала ни отца, ни матери, пусть она «уж такая плохая», ей все-таки дозволяется дышать воздухом и ходить по земле, потому что она служит белому ангелу — маленькой Еве.
Правда, даже в те далекие дни до начала войны Севера с Югом, маленькая Ева была слишком хороша, чтобы жить хотя бы на страницах книги, и вскоре вознеслась в свой истинный дом — на небеса. А с этим вознесением она прочно утвердилась (во всяком случае, до недавнего времени) в качестве эталона дитяти-ангела, во всем буржуазного, не запятнанного классовой враждой и — хотя другие Евы вырастали и обзаводились собственными детьми, — можно сказать, бесполого. Она росла (до положенного ей предела) в благочестивой христианской семье, нравственный кодекс которой все еще отражал довольно правдоподобный мир, но тем не менее начинал обретать все большую двусмысленность. С одной стороны, бог награждал честного, совестливого труженика, который не просил у ближних ничего, кроме того, чем охотно готов был поделиться сам, а с другой — рядом трудились черные рабы, к которым это совершенно не относилось. Отсюда и двусмысленность. Разве черный раб не был создан по образу и подобию божию? Он — создание божье, не правда ли? И на небесах, конечно, рабов нет. Так зачем же они существуют на земле?
Черные рабы существовали на земле — а точнее, в демократической Америке, — потому что их неоплачиваемый труд позволял белым наживать огромные богатства. А поскольку официально признать этот факт, эту истину было невозможно, паутина лжи, сплетенная для ее сокрытия, продолжала с тех пор загрязнять душу Америки.
Стереотип черного ребенка — невежественного, забитого и нелепого, без роду и племени, без каких-либо социальных корней — продолжал жить в американской буржуазной мифологии вплоть до наших дней, когда Голливуд воспроизводит массовым тиражом чернокожих персонажей наподобие негретенка Фарины, появившегося в серии короткометражных комических детских фильмов «Наша шайка», позже переработанной в телевизионный сериал «Маленькие мошенники».
У этих черных детей нет даже имен, а только клички, как у собак (например, Фарина — это название крупяного концентрата). Забавная Топси, забавный Фарина в разных своих вариантах сродни созданному голливудским киноактером Стэпином Фетчитом предельно карикатурному образу ленивого, невежественного, суеверного, но преданного хозяину черного раба — публика смеется, ощущая в то же время полную безопасность: этакий клоун, уж конечно, никогда не примкнет к «Черным пантерам»!
«Маленькие женщины» и «Маленькие мужчины» — написанные после гражданской войны повести Луизы Мей Олкотт, с их идеалом мелкобуржуазной «типичной» американской семьи, подарили американцам сентиментальное и уже ностальгическое представление о себе, льстившее их самосознанию и «облагораживавшее» их классовые притязания. Америка все еще следовала — во всяком случае, официально — пуританским верованиям и нормам поведения, которые сулили успех всем (или по крайней мере многим), кто будет трудолюбив, честен в личных отношениях, бережлив, скромен и непритязателен.
Монополии еще не стянули Америку своей удавкой, и вплоть до первой мировой войны американский оптимизм, миф об Америке как о стране безграничных возможностей для всех и каждого, оставался популярным в буржуазном общественном сознании, отказывавшемся замечать, что:
Для гольфа поле пролегло
Под самой заводской стеной
Глядят детишки от станков
На взрослых, занятых игрой.
На шестистах промышленных предприятиях в Филадельфии и ее окрестностях 29 мая 1903 года забастовало 100 тысяч рабочих, и в том числе 16 тысяч детей. В их борьбе участвовала легендарная матушка Джонс, знаменитый профсоюзный агитатор. В своей «Автобиографии» она писала:
«Я вывела на возвышение перед филадельфийской ратушей маленьких мальчиков с разможженными кистями рук, без пальцев. Я показала собравшимся их искалеченные руки и сказала, что филадельфийские особняки воздвигнуты на раздробленных костях, на измученных сердцах и немощных руках этих детишек…
Я призвала миллионеров-фабрикантов прекратить эти нравственные убийства и крикнула представителям власти, смотревшим из окон: „Настанет день, когда хозяевами ратуши станут рабочие, тогда ни один ребенок не будет больше приноситься в жертву на алтарь прибыли“… Они поскорее закрыли окна — как всегда закрывали свои глаза и сердца».
С точки зрения предпринимателей, все шло как положено. Хотя бы потому, что нищета рассматривалась как чисто личное несчастье: ведь классов в Америке официально не существовало и люди делились просто на «бедных», «богатых» и «среднего достатка», а эти последние объявлялись главной опорой и ведущей силой страны.
Дети работали на шахтах, на заводах, на ткацких фабриках, на полях. Работали нередко без единого дня отдыха, с утра до ночи, подвергались побоям, безжалостно эксплуатировались, а платили им жалкие гроши да еще всячески обсчитывали. Защиты они могли искать разве что у родителей, а те сами были жертвами тех же эксплуататоров или даже жили за счет своих детей.
Детский труд был распространен очень широко, и только в 1941 году конгресс наконец принял закон, запрещающий его; в 1977 году, впрочем, была внесена поправка, в угоду предпринимателям разрешившая привлекать «детей с десяти лет к сезонным работам — уборке урожая». Защитники этой поправки, вновь превращавшей маленьких детей в батраков, рисовали идиллическую картину: «счастливые ребятишки, дети сельскохозяйственных рабочих, с удовольствием собирают ягоды, чтобы заработать деньги и в субботу отправиться в кино» («Вашингтон пост» от 14 мая 1978 г.).
В результате, как писала «Вашингтон пост» 24 ноября 1978 года: «Министерство труда под давлением фермеров решило игнорировать предупреждение собственных медицинских экспертов и других врачей и прошедшим летом дало разрешение тысячам детей в возрасте от 10 до 12 лет работать на полях, буквально залитых ядохимикатами, о чем свидетельствуют официальные документы».
Доктор Питер Инфент, старший онколог министерства труда, протестовавший против такого разрешения, в одном из своих докладов назвал действия министерства труда «верхом бессовестности».
Заболеют ли эти тысячи детей раком? Если заболеют, то не сейчас, а те, кто получил прибыль от их труда, будут продолжать наживаться, сохраняя полное душевное спокойствие, какое только могут гарантировать деньги.
По данным 1978 года, 300 тысяч детей в США работали «в нечеловеческих условиях», главным образом на уборке урожая…
Трагичной и несправедливой оказалась судьба детей, которых защищала в свое время матушка Джонс. Взрослея, они вступали в профсоюзы, чтобы добиваться своих прав. В борьбе выковывали идеологию, давшую им цель, нравственный кодекс, эстетику, надежду на новую, созданную ими самими жизнь, и борьба сплачивала их.
Ну а поколение самых лелеемых, самых опекаемых, самых избалованных белых буржуазных детей, которым предстояло сменить своих отцов в правлениях компаний и банков, в судах, в конгрессе и даже в Белом доме? Что происходило в его рядах? Выяснилось, что многие рассматривали такое будущее как проклятие. Ни одно поколение американцев не относилось с таким жгучим презрением к вызолоченным целям, на достижение которых все предыдущие поколения затрачивали столько тяжелейших усилий. Собственно говоря, эти цели объединялись в самое понятие «Америка», и вдруг дети, которым полагалось видеть в них смысл и венец своего существования, с омерзением отвернулись от них.
Куда могло увести их такое полное отречение?
Потерянное поколение — как его можно было найти вновь?
После Гражданской войны в буржуазной Америке, беспощадно рвавшейся вперед, появился человек, восставший против того процесса, который превращал культуру в дамское рукоделие и ставил тематические рогатки, призванные уберечь постулируемую стыдливость шестнадцатилетних девушек. Этим человеком был Марк Твен.
Ни до, ни после буржуазная американская культура не знала более злого противника, чем этот «юморист», которому спускали его «дерзости», точно придворному шуту, автору детских повестей, не заслуживающему серьезного к себе отношения. Марк Твен создал образы двух мальчиков, которые и по сей день остаются, каждый по-своему, типичным воплощением американского детства, — Тома Сойера и Гека Финна.
Том Сойер явно должен был со временем превратиться в столп буржуазной респектабельности, а в Гека Финна его создатель вложил всю свою ненависть к этому обществу. Гек Финн остается в американской литературе, пожалуй, самым подлинным, самым независимым бунтарем против происходившего тогда в стране процесса обезличивания и выхолащивания, который завершился появлением множества серых людей, одинаково одетых, с одинаковыми мыслями, мелкими предрассудками, мелкими чаяниями и совсем уж мелкими бедами, — людей, совершенно лишенных индивидуальности, духовных рабов в «стране свободных», чья жизнь замкнута в стенах их корпораций и учреждений.
Гек Финн, маленький бунтарь против душной ханжеской атмосферы своего городка, против стародевичьей морали и церковных проповедей, увенчивает этот бунт поступком, который тогда был равносилен преступлению, — он помогает бежать рабу, «старому Джиму». Рабы были собственностью. Помогая рабу бежать, вы «крали» чужое имущество. Читатели Твена посмеивались над афоризмом: «Мыло и просвещение уступают кровавой бойне во внезапности, но в конечном счете действуют куда более смертоносно». И ничего, кроме юмора, в этой фразе не усматривая, с улыбкой вспоминали, как в детстве сами увиливали от умывания и прогуливали школу.
Гек Финн был врагом «мыла» и «просвещения», посягавших на свободу личности, но поскольку «мыло» и «просвещение» почитались символами буржуазной морали и буржуазного прогресса, он таким образом оскорблял устои общества. Все женщины стремятся умыть его и засадить за книги, полные ханжества и содержащие куда меньше настоящих знаний, чем он успел почерпнуть из собственного опыта. И для Тома Сойера знания Гека полезнее, чем знания, полученные в школе, которую Том воспринимает как тюрьму и наказание. Однако Гек Финн полезен Тому Сойеру только в их детстве. Когда же Том вырастает в уважаемого члена общества, начинают действовать другие законы. По логике вещей Том, преуспевающий делец или юрист, неизбежно становится врагом друга своего детства Гека Финна, который — вышел ли из него пьяница, бродяга или сезонный рабочий — неизбежно оказывается отринутым обществом, и беспощадно критикует его — не словами, но самой своей жизнью.
И вот теперь нынешние Томы Сойеры заново открыли для себя Геков Финнов, и это отчасти легло в основу бунта определенных слоев нашей молодежи. Внимательно присматриваясь к детям, «с которыми родители не позволяли нам водиться», они обнаруживали затушеванные официальным неодобрением мятежные характеры. Воспитанные в презрении к людям, жившим «за железнодорожными путями» (то есть в рабочих районах), они перешли эти пути, догадываясь, что жизнь, от которой пренебрежительно отворачивались их родители, содержит силу и правду, в их собственной жизни отсутствующие. Там они нашли множество Геков Финнов, сбросили свои чистенькие костюмчики, забыли про мыло и просвещение и сами превратились — во всяком случае на время — в Геков Финнов, причем, как ни удивительно, в самых настоящих.
Наделить лучшими человеческими качествами Гека Финна, а не Тома Сойера (который, впрочем, хотя бы в детстве был врагом своего сводного брата Сида, буржуазного пай-мальчика) — это была вдохновенная догадка, а может быть, просто желание пойти наперекор общим предрассудкам. И в том смысле, в каком подростки — будущие юрисконсульты крупных корпораций — хранили в себе частицу Тома Сойера, они были ближе к Геку Финну, чем к Сиду. Но потом наступает час, когда им приходиться выбирать свое будущее — уже не как детям, еще не сломленным «мылом» и «просвещением», но как «ответственным членам общества». И они выбирают тот образ жизни, который доводит процесс обесчеловечивания до окончательного предела: люди исчезают, и единственной связью между «членами общества» остаются деньги.
Голливуд несколько раз пытался экранизировать «Тома Сойера», но подлинного героя книги он, разумеется, принять не мог и, отделив Тома от Гека, создал «типичного» мальчика из маленького американского городка. Он превратился в Энди Харди, доброго, искреннего, не слишком интеллектуального подростка, героя серии фильмов конца 30-х – начала 40-х годов, показавших мир, где все были белые, никто не был особенно богат и никто тем не менее не был вынужден работать на фабриках или в шахтах.
Типичный американский мальчишка — веснушчатый, белобрысый, голубоглазый, без интеллектуальных интересов, но с золотыми руками, независимый, энергичный, полный надежд, очень неглубокий. Этот образ навязывался национальному сознанию при помощи всех средств воздействия настолько упорно, что Хьюи Ньютон и другие черные, как они признавались впоследствии, втайне мечтали стать такими же или же чувствовали себя неполноценными существами низшего сорта, поскольку были другими.
Была и «американская девочка», созданная Голливудом (который кроил своих первых маленьких героинь по мерке маленькой Евы из «Хижины дяди Тома») и достигшая предела идеализации в образах милых невинных ангелочков, изображавшихся Мэри Пикфорд в эру немого кино. С приходом в кино звука этот образ исчез было, но вскоре возродился вновь в еще более идеализированной форме: девочка — куколка, полная сахарной сладости, кудрявенькая, способная к тому же пролепетать песенку или немножко потанцевать, вытирая слезки или показывая в сияющей улыбке свои молочные зубки, — вот и все, что требовалось для разрешения тяжелейших проблем 30-х годов, когда 12 миллионов американцев не имели работы.
Такой была Ширли Темпл. Она чуть ли не в одиночку сотворила доминировавший тогда идеал маленькой американской девочки, и миллионы детей, прижимая к груди свои куколки «Ширли Темпл», на которых она нажила дополнительные миллионы, следя за ее приключениями, мечтали об идеальных папах и мамах, населявших ее фильмы, — очень красивых и беззаботных, тогда как их собственные родители не знали, где найти работу и деньги, чтобы накормить их, и выглядели совсем не такими красивыми.
Конечно, черных в ее мире не было — кроме как в назначенной им роли преданных слуг и забавников. Рабочих в нем тоже не было. А социальные проблемы, иногда все же робко затрагивавшиеся, разрешались полным благополучием действующих лиц, на строго индивидуальном уровне.
Пожалуй, впервые в мире ребенок получил такую власть — одарять людей радостью и счастьем, как эта мило лепечущая девчушка. Вероятно, она была последним ребенком на американском — или вообще западном — экране, столь очевидно подогнанным под идею, что дети суть ангелы, что они воплощают добро, ибо они невинны, то есть лишены жизненного опыта. И пожалуй, вполне естественно, что из этой девчушки и выросла Ширли Темпл Блэк, убежденная сторонница самых реакционных политических взглядов, что, впрочем, не помешало назначить ее американским представителем в ООН, а затем послом в Гану. Она всячески поддерживала войну во Вьетнаме и практически все реакционные законы, вносившиеся в конгресс.
Короче говоря, в 30-е годы Голливуд создал культ ребенка, и дети-актеры вошли в такую моду, что невольно задаешься вопросом: чем это можно объяснить? В те годы жизнь взрослых была настолько тяжелой, что мир идеализированного детства превращался в легкий и приятный способ бегства от реальности. Взрослый мир 1929–1940 годов, мир довоенного поколения безработных, вспоминал свое детство — и по сравнению с настоящим оно начинало казаться почти таким же, каким его рисовали фильмы: ностальгически светлым, со своими смешными горестями, которые тут же забывались, стоило любящему отцу похлопать сына по плечу, а нежной матери — поцеловать дочку на сон грядущий.
Детей превозносили как память о прошлом, об утраченной собственной душевной чистоте и об утраченной чистоте самой Америки. Великая Американская Мечта безвозвратно исчезла в очередях безработных, дожидавшихся своей миски благотворительного супа. Многие из них принадлежали к поколению, которое покидало маленькие фермы и маленькие городки и отправлялось искать счастье в аду больших промышленных городов. Расставание с фермой — почти всегда в результате разорения — было тяжким душевным потрясением. Утрачивая связь с землей, они утрачивали очень важную часть своей личности — ощущение независимости, сознание, что они сами хозяева, — и тут же их подстерегало роковое открытие: Америка оказалась беспомощной перед лицом кризиса, а сами они не просто беспомощны, но и никому не нужны. Тем не менее некоторое время их манила надежда, что в промышленных городах, получая плату за свой труд у машин и станков, они смогут начать какую-то новую жизнь. И вот теперь — катастрофа, ставшая следствием развития промышленности, безобразие городов, воздвигнутых не для того, чтобы в них жили, а чтобы ютились бесправные рабочие. Все это, вместе взятое, придало особую идилличность прошлой жизни в маленьких городках и на фермах, безыскусному простодушию их обитателей. Оказаться выброшенным на свалку, когда ты полон сил и энергии! Для рядового американца это было новое и сокрушающее потрясение, от которого он так никогда до конца и не оправился.
Детство, в котором не было ни зла, ни трагедий, ни жестокости! Ну разве что мальчишка в маленьком городке слыл непослушным: врал, дрался, задирался, прогуливал школу, убегал из дому, потихоньку курил и так далее (в точности как Том Сойер и Гек Финн). Существование таких «непослушных» детей Голливуд признавал.
Но это были нормальные дети, а не исчадия ада, скопища всех врожденных пороков. «Нехороших мальчишек» не существует, оптимистично утверждали социологи: достаточно спасти их от влияния дурной среды, окружить любовью и вниманием, как они в мгновение ока нравственно возродятся и станут законопослушными. Голливуд выпускал десятки фильмов с таким сюжетом. Еще не хлынула потоком кислота, равно и безразлично разъедающая хорошие семьи и плохие семьи, хорошие районы и плохие районы, любящих родителей и нелюбящих родителей.
Тогда, до начала второй мировой войны, преступность среди несовершеннолетних считалась следствием скверных жилищных условий, дурного влияния плохих родителей, или плохих товарищей, или еще чего-нибудь. Ребенок рассматривался в первую очередь как жертва обстоятельств, и эта теория была абсолютно приемлема, поскольку она отводила преступности ее «законное место» — в среде неимущих. Преступления порождались бедностью. Но что порождало бедность?
Однако прежде, чем этот вопрос получил четкий ответ, возникли новые факторы, которые перевели такие вопросы и ответы в иной контекст и придали им иное значение. Прежде были «нехорошие» мальчишки, и они были детьми бедных, детьми рабочих. Но они не были порочными и злобными. Порочным детям предстояло появиться на сцене тогда, когда разрешение общественных проблем не только перестало казаться возможным, но и попытки разрешить их начали в свою очередь оборачиваться новыми проблемами.
Порочные же и злые дети оказались порождением не рабочего класса, но — против всех ожиданий — средней и крупной буржуазии. Их преступность уже нельзя было объяснить нищетой и у гнетен и: Для них преступления стали игрой, развлечением, спортом. Они были и порочными, и злыми, их преступные действия диктовались не нуждой, а извращенной жаждой сильных ощущений, оплаченной ценою рабского труда, голода, холода и лишений простых тружеников.
Таким образом, диалектика развития социальных отношений в буржуазном обществе привела к рождению двух, казалось бы, полярных разновидностей люмпенов: на дне — люмпен-бедняки и наверху — паразитирующая прослойка люмпен-богачей. И эти две разновидности люмпенов почувствовали свое родство, маскируемое только одеждой. В конце концов дети богачей позаимствовали и одежду бедняков. У богатых люмпенов и у бедных люмпенов была одна мать — Америка XX века.
Можно без колебаний указать момент, когда социальные проблемы утратили свои «истинные» пропорции, когда все процессы ускорились и вырвались за прежде установленные рамки: это случилось, когда американский президент — бывший галантерейщик Трумэн — сбросил атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Этот акт — акт геноцида — разом перечеркнул все постулаты буржуазной морали. Зло стало повсеместным, чудовищным. И «хорошие» и «нехорошие» равно погибли от этих бомб, назначение которых было уничтожать все.
В американской литературе злой ребенок впервые появился в рассказе Генри Джеймса «Поворот винта». Генри Джеймс бежал из Америки в Англию и занялся там изучением жизни высших слоев общества, которую изобразил в серии романов, в то время не понятых американской критикой, но затем занявших свое место среди хроник нравов и обычаев умирающего класса (правда, тогда он умирающим не казался). Однако Джеймс распознал признаки его упадка в Англии раньше, чем они проявились в Америке. «Я искал ноту странного и зловещего, существующего в самом нормальном и простом», — писал он в предисловии к одной из своих книг.
Двое детей в рассказе Джеймса «Поворот винта» рисуются как носители зла, тем более устрашающего и бесконтрольного, что оно не поддается определению как зло. В этом рассказе патологические элементы даны не как симптомы болезни, но как отражение смутных социальных взаимоотношений.
Неизвестно, болен ли мальчик в рассказе Джеймса или он сознательно творит зло. Вот тут и возникает дилемма. Что такое «болен»? Что такое «зло»? И еще: почему зло обнаруживается именно в тех детях, которые до сих пор считались почти подобием небесных ангелов?
Поколение, вышедшее на сцену в 60-е годы, попыталось особенности детства и отрочества преобразовать в самодовлеющую философию, в вечную истину, в нравственную позицию, с которой можно оценивать и судить «правоверный» мир взрослых. Детей и подростков еще не втянула «жизнь» — под которой они, как правило, подразумевали занятия или профессию родителей, — они подступали к тому удивительному «моменту благодати», когда решительный шаг еще не сделан и ты свободен воспринимать красоту и благородство жизни, необходимость еще не зажала тебя в свои тиски. Они словно бы еще имели возможность выбирать и пытались сделать выбор.
Это поколение белых подростков из среднего класса первое начало пожинать плоды послевоенного процветания Америки — плоды, которые включали не только материальные, но и духовные блага. Подростки эти были созданием не только школ и церквей, но и массовой культуры, возникшей после войны благодаря развитию техники. Пластинки сделали доступным для них весь мир музыки. Киноленты несли с собой не только звук, но и цвет, и ощущение трехмерности. Кроме того, теперь кто угодно (если у него были деньги) мог снимать собственные фильмы. Появлялось все больше книг и журналов. Радио стало вездесущим. Но, разумеется, главную роль в их мире играло телевидение. По субботам и богатые, и бедные ребятишки не отрываясь следили, как на голубом экране развертывались одни и те же приключения в одних и тех же «детских программах».
Обеспеченные дети белых пожинали, кроме того, плоды новых, «прогрессивных» теорий воспитания, исходивших из идеи, что ребенок вступает в жизнь чистым и неиспорченным, а потому, правильно его взращивая, можно добиться того, чтобы его личность раскрылась во всей своей прелести, подобно цветку, который являет миру красоту, заложенную еще в семени. Всячески подчеркивалась «ценность» ребенка (принадлежащего к обеспеченному классу) — он был центром забот и внимания, вполне того заслуживая. А за всем этим пряталась никогда не выражавшаяся вслух мысль, что с помощью хитрой воспитательной стратегии можно каким-то образом оградить ребенка от бесчеловечности буржуазной реальности (плотью от плоти которой он был).
Житейский опыт, классовая борьба (впрочем, не признаваемая официальной Америкой), расизм, тот факт, что преуспеть в обществе можно, лишь став частью общества, условия жизни в стране, являющейся оплотом империализма, — от всего этого, казалось любящим родителям, можно оградить свое чадо с помощью особо тонких и чутких педагогических приемов, так что оно достигнет безопасного приюта достойной старости, не затронутое порчей буржуазной действительности.
В воспитании этих детей искусство и культура играли особую роль. Их героями становились не военные, не политики, уж конечно, не удачливые дельцы и даже не спортсмены, а художники, писатели, поэты — причем главным образом те, кто выражал их собственные ощущения свободы и творчества. В формировании их сознания большую роль сыграли «На дороге» Керуака, «Вопль» Аллена Гинзберга и особенно Боб Дилан и его песни.
Во всех прогрессивных школах детей учили «правильному отношению» к половой жизни человека. Большинство белых американских подростков из обеспеченных семей этого послевоенного поколения «знали о сексе все», едва расставшись с детством. К этому времени сексуальная сторона жизни не только была признана «нормальной», но с нее были сорваны все покровы греха и тайны. Фрейд научил педагогов, что подавление сексуальных влечений ведет к развитию неврозов, а потому для здорового духа требуется тело не просто здоровое, но и ведущее здоровую половую жизнь.
Однако никто не сообщил этому поколению обеспеченных белых детей, что власть, позаботившаяся о такой жизни для них — буржуазная власть, — зиждется на эксплуатации и угнетении. Все теории воспитания детей неизменно опирались на подразумевающийся постулат, что речь идет об обеспеченном белом ребенке. И никто не сообщил им, что благоденствие, в котором они купаются, объясняется только тем, что в отличие от остального мира Америка вышла из последней войны без существенных потерь. Наоборот, как и после первой мировой войны, она воспользовалась бедами и разорением стран Европы и Азии. Даже война в Корее не открыла им глаза — ведь она длилась всего два года и посылали туда только сыновей рабочих и представителей национальных меньшинств. Студенты от воинской повинности освобождались и следили за войной из безопасного далека.
Потребовалась война во Вьетнаме, чтобы они наконец осознали, что есть что. От воинской повинности их больше не освобождали — обеспеченных мальчиков, которые при нормальных обстоятельствах пересидели бы и эту войну у себя в классе или в аудитории, теперь призывали в армию и незамедлительно отправляли в джунгли далекого Вьетнама.
Необходимо отметить еще один фактор: в большом количестве получаемые от родителей карманные деньги. В прошлое ушли 25 центов в неделю, выдававшиеся за хорошее поведение, за работу по дому или просто так. Теперь по всей стране эти «карманные» деньги слагались буквально в миллиарды долларов, которые дети получали, палец о палец не ударив, чтобы заработать что-нибудь самим. Столь колоссальные суммы в руках подростков, не знавших, что такое работа, немедленно создали «молодежный рынок» (особая одежда, пластинки, спортивный инвентарь, игры, музыкальные инструменты — главным образом гитары — и так далее вплоть до излюбленной еды).
Почему родители столь щедро снабжали их деньгами? Это была своего рода взятка, чтобы оградить от них собственную жизнь. Как писал видный врач-психиатр Джозеф Боббит («Ю.С. ньюс энд Уорлд рипорт» от 4 марта 1968 года), обеспеченным родителям было проще «снабдить своего отпрыска машиной или кредитной карточкой и сказать: „Развлекайся, а нам не надоедай“, — родителям, слишком занятым своей работой или своими удовольствиями, чтобы тратить время на общение с детьми или на то, чтобы в чем-нибудь им отказывать».
Были ли дети благодарны?
Они брали красивые дорогие костюмы, купленные в самых дорогих магазинах, рвали их, обливали краской или вышвыривали в окно и одевались в одежду «бедняков» — синие джинсы с собственноручно нашитыми заплатами!
Они не выражали ни малейшей благодарности родителям, которые «дали им все». Ибо родители не дали им только одного — мира, в котором можно было бы жить.
А потому в числе многого прочего они попытались вернуться к бедности, чувствуя, что добродетель обретается в ней, а не в обеспеченности. Их родители разбогатели после войны. Состояния, нажитые во время второй мировой войны, умножались за счет войны в Корее и во Вьетнаме. Эти огромные, внезапно образовавшиеся богатства были ненадежными, и признаки такой ненадежности постепенно становились все более явными — особенно во время экономического спада 1974–1975 годов.
Наиболее типичной ситуацией становилось отчуждение между детьми и родителями — вульгарными мещанами, чье духовное убожество особенно резко контрастировало с окружающей их изысканной роскошью. Дети невольно спрашивали себя: чем же их «предки» заслужили свое богатство? Откуда оно у них? Неужели на свете нет ничего важнее, чем лелеять мягкое брюхо, неужели Америка — символ процветания вот таких мещан? Неужели дешево покупать и дорого продавать — это высший закон вселенной?
Так это выглядело. Не искусство, а умение делать деньги. Даже если отец начинал как врач, кончал он торговцем — вы могли купить его услуги, только если платили требуемую цену. Иначе можете корчиться в агонии — никто вас не услышит.
Мама — «культурный стервятник» — щеголяла новообретенной культурой, которая оставалась для нее совершенно непонятной и недоступной и только льстила ее тщеславию, ничего не открывая ей ни о ней самой, ни о ее жизни. Собственно говоря, «культура богатых пригородов» того времени всячески подменяла подлинную жизнь и все связанные с ней проблемы скроенной на заказ синтетической жизнью. Это был бумажный цветок, который превозносился как более красивый и настоящий, чем живые цветы.
Но как бы то ни было, подрастающее поколение смотрело на все это с омерзением. В своих усилиях обрести новое восприятие жизни через искусство оно соприкоснулось с чем-то реальным. Ведь искусство — это оценка реальной жизни.
Свое детство они вспоминали как потерянное, а нередко и бессовестно убитое. Особенно они мучились из-за того, что их истории о страдальческом детстве, проведенном среди богатства, ни у кого не находили отклика. Почему-то страдания «бедных богатых мальчиков» не вызывали особого сочувствия — тем более у тех, кто должен работать, чтобы жить. И они задавали вопрос: у меня есть все, что, по заверениям общества, должно дать мне счастье, — вкусная еда, собственная комната, машина, я только что получил права, самую лучшую одежду и так далее. Так почему же я несчастен?
Почему?
Они потратят целое десятилетие и даже больше, чтобы найти ответ на этот вопрос: почему я так несчастен, ведь у меня для счастья есть все? Жизнь отчего-то утратила свой аромат, и никто не знает, как его вернуть.
Ни одно из предыдущих поколений не играло со своим сознанием так, как эти дети, — так рискованно, так сатанински, не заботясь о вреде, который они могут ему нанести. Они принципиально презирали сознание, разум, рассудок и обычные сферы умственной деятельности (при этом уровень развития многих из них был заметно выше среднего). «Миру сейчас нужна любовь, — пели они, — нежная любовь…» Любая любовь: твоя любовь, моя любовь, его и ее любовь — всякая любовь, лишь бы вера в это успокаивала смятение души…
Учиться — зачем? Величайшие умы причиняли величайшие разрушения. Вот Эйнштейн — первый разработал формулу, позволившую разъять атом, что затем привело к Хиросиме и Нагасаки. И тот же Эйнштейн позднее, в период маккартизма, с горечью сказал, что, будь у него возможность прожить жизнь заново, он стал бы водопроводчиком, а не ученым!
Так вот и они скорее станут «водопроводчиками», лишь бы не стать учеными.
Эти дети Америки — дети контркультуры 60-х годов — легко поддавались убеждениям людей вроде Томаса Лири, первосвященника культа наркомании: «отключаться, настраиваться, вырываться» — с помощью наркотиков обретая сверхчеловеческие ощущения, которые якобы навсегда сделают их жизнь иной.
Как нам известно теперь, их сознание подвергалось изменениям, но не только по их собственной инициативе: правительство также интересовалось — и более чем интересовалось — тайнами, заложенными в наркотиках, но не как ключами к экстазу, а как средством идеологического контроля, как орудием уничтожения. Пока «цветочные дети» принимали наркотики, чтобы грезить, ЦРУ грезило о наркотике, способном положить конец революции — в данном случае вьетнамской.
В период наибольшего развития контркультуры девочки и мальчики из «хороших» (то есть буржуазных) семей сплошь и рядом становились участниками действий, настолько преступных по всем юридическим нормам, настолько безнравственных по всем меркам буржуазной морали, что их отцы и матери в отчаянии не могли найти этому никакого объяснения. Их детей околдовали неведомые дьявольские силы! Дом, семья не могли научить их подобному!
Наиболее ярким примером может послужить дело Патриции Херст, внучки Уильяма Рэндольфа Херста, мультимиллионера, «короля» желтой прессы, реакционнейшего из реакционеров. Патриция воспитывалась, как воспитываются все очень богатые девушки, и тот факт, что она добровольно стала членом так называемой «Симбионистской армии освобождения», принимала участие в грабежах банков и перестрелках с полицией, не поддавался никакому рациональному объяснению.
Попытки множества психиатров, социологов, писателей, газетчиков, философов понять причины ее соучастия в «революционных» преступлениях окончились ничем. Ей «промыли мозги»! Ее «запрограммировали»! Ее подвергли «обработке» настолько таинственной, что крупнейшие специалисты не смогли установить, что и как было сделано!.. Их охватила настоящая паника: если подобное могло произойти с Патрицией Херст, то почему не с малышом Билли, у которого только-только сменились молочные зубы?
В конце концов она была арестована и, довольно быстро обретя свое настоящее лицо, начала давать показания против своих прежних товарищей — поступок, несомненно, более естественный для нее, чем другие.
Подобные поистине дьявольские преображения личности были в то время довольно частым явлением. Тысячи юношей и девушек становились последователями темных религиозных культов, орудиями таких аферистов и агентов ЦРУ, как «преподобный» Сун Мьюн Мун, южнокорейский евангелист, который мешал религию с антикоммунизмом в весьма неравных долях, сумел заставить тысячи белых американцев из состоятельных семей бросить дом и близких во имя его «крестового похода» и использовал все это для личного обогащения.
Как-то утром в марте 1970 года в нью-йоркском районе Гринич-вилледж внезапный взрыв разрушил целый дом. Погибли три студента, изготовлявшие там взрывчатку, намереваясь сровнять с землей некоторые общественные здания. И погибшие, и уцелевшие принадлежали не просто к состоятельным, но к очень богатым семьям.
Поскольку никакие объяснения не пролили света на это и подобные ему невероятные явления, пришлось обратиться к черной магии, чтобы заодно объяснить и другие резкие социальные сдвиги. Ведь когда священники становились пикетчиками и обличали своих епископов и кардиналов, это было вполне равносильно тому, что Патриция Херст назвала своего отца «капиталистической свиньей». Тут уж требовался дьявол, а раз он требовался, то он и возник.
На сцене «внезапно» появляется ребенок — совсем иной, непохожий на прежних. Это уже не малолетний преступник в старомодном смысле слова. И появляется он отнюдь не только среди низших классов, хотя и там становится другим, превращаясь из просто «нехорошего» мальчика в страшную опасность.
В Нью-Йорке в 1975 году, например, было арестовано за убийство 54 подростка моложе 16 лет, за грабежи — 5276 подростков, а за изнасилование и извращения –173 подростка, 1240 подросткам было предъявлено обвинение в разбойном нападении с оружием — пистолетом или ножом. А ведь это только те, кто был арестован заведомо нерадивой полицией! Это вовсе не полный перечень совершенных преступлений.
В Нью-Йорке же в 1969–1974 годах преобладающей причиной смерти подростков стало злоупотребление наркотиками.
«На школьном выпускном вечере… в Уэймуте, штат Массачусетс, семнадцатилетний юноша поднялся на эстраду, воскликнул: „Вот американский путь!“ — и застрелился» («Ю.С. ньюс энд Уорлд рипорт» от 10 июля 1978 года).
В возрастной категории от 15 до 24 лет число самоубийств с 1965 по 1976 год «более чем удвоилось».
В 1977 году в докладе сенатской подкомиссии указывалось, что около 70% школьников старшего возраста употребляют спиртные напитки и случаи серьезного пьянства среди них за последние 20 лет стали вдвое более частыми («Нью-Йорк таймс» от 25 мая 1977 года). Причем 40% начали пить в 12 лет.
К 1976 году федеральное правительство выделило 12,6 миллиона долларов на борьбу с хулиганством и преступлениями в стенах школ. «Избиения, грабежи, вандализм стали в американских школах самым обычным явлением», — говорилось в докладе правительственной комиссии «(Нью-Йорк таймс» от 19 марта 1976 года).
К концу 60-х годов заметно возросла проституция среди несовершеннолетних, становящаяся все более доходной. В порнографическом фильме «Такси» выведена тринадцатилетняя проститутка. Другие фильмы того же рода равным образом широко используют подобные сюжеты, а ссылка одна и та же: художник не «моралист», а просто «репортер».
Согласно сообщению «Ю.С. ньюс энд Уорлд рипорт» от 15 января 1979 года, тысячам детей ежегодно требуется медицинское вмешательство после родительских побоев. Около 700 тысяч лишены пищи и крова. По оценке министерства здравоохранения, образования и социального обеспечения, каждый год около пяти тысяч детей умирают от побоев или оттого, что их не обеспечивают самым необходимым.
Ежегодно, говорится в той же статье, восемь миллионов детей (18 из 100) нападают на родителей, а 138 тысяч детей в возрасте от 3 до 17 лет, как показало недавнее обследование, пускали в ход оружие против брата или сестры. За тот же год около 21 тысячи детей и подростков пропали без вести, но полиция расследовала исчезновение только 5200 из них, поскольку возникло подозрение, что они стали жертвами преступлений. В остальных же случаях специальные розыски не проводились, поскольку, говорилось в полицейском докладе, «мы убедились, что девять родителей из десяти не хотят, чтобы им вернули их детей».
Кто и что тут является виной? Просто поразительно, насколько страна, сумевшая послать людей на Луну, оказывается беспомощной перед этой проблемой.
Некоторые винят телевидение. Как сообщает «Дейли уорлд» (16 апреля 1977 года), к четырнадцати годам средний американский ребенок успевает увидеть по телевизору по меньшей мере 11 тысяч убийств, эмоционально в них соучаствуя. Джин Дай, мать шестерых детей, высказала сотрудникам Национальной ассоциации родителей и учителей следующее мнение: «В результате такой ежедневной обработки жестокостью ребенок утрачивает чувствительность и становится безразличным и равнодушным к человеческим страданиям».
На страницах газет, естественно, все чаще появляются сообщения вроде:
«Колумбус, штат Огайо. Четырнадцатилетний мальчик, объяснивший, что он воспроизводил эпизод из фильма „Грязный Гарри“, напал вчера на своего одиннадцатилетнего брата и убил его из пистолета 22-го калибра».
«Майами, 2 мая (1978 года. — Ф. Б.). Родители подростка, осужденного за убийство, подали в суд на три ведущие телевизионные компании, утверждая, что телевидение научило их сына убивать».
«Майами, сентябрь (1977 года. — Ф. Б.). Адвокат, защищающий пятнадцатилетнего подростка, убившего выстрелом из пистолета пожилую женщину, намерен доказать, что телевизионные программы, рисующие преступления (в частности, фильм о массовых убийствах, организованных Чарльзом Мэнсоном), извратили психику его подзащитного и его нормы поведения».
«Миссис Валери Ниэми и ее муж подали в суд на телевизионную компанию „Эй-би-си“ и ее сан-францисский филиал. Присяжным предстоит решить, ответственна ли телевизионная компания за насилия, учиненные четырьмя мальчиками, которые подражали тому, что видели в вымышленной телевизионной драме „Рожденный невинным“. Девятилетняя дочь истцов подверглась нападению со стороны детей, которых, предположительно, толкнули на это идеи, почерпнутые из двухчасовой телевизионной программы» («Дейли уорлд» от 2 августа 1978 года).
«Бостон, 3 октября (1978 года. — Ф. Б.). Шесть подростков вчера вечером заставили двадцатичетырехлетнюю женщину вылить на себя два галлона бензина, а затем подожгли ее одежду. Сегодня утром она умерла… Начальник полиции ди Грасиа высказал предположение, что на подростков мог повлиять фильм, показанный телевизионной компанией „Эй-би-си“… и в частности эпизоды, в которых бостонские малолетние преступники для развлечения сжигают заживо старых бродяг» («Нью-Йорк таймс»).
Против обвинения в том, что их программы способствуют росту детской преступности, телевизионные компании выдвигают извечный довод «не пойман — не вор»: если невозможно установить прямую и непосредственную связь между конкретной телевизионной программой и преступлением, они отказываются считать себя ответственными. И суды становятся на их сторону.
Многие руководители рок-групп довели до диких крайностей тенденцию превращать патологию в развлечение. В репертуаре «Секс пистоле», типичнейшей группы «панк-рока», была песенка с таким текстом: «Господи, спаси Мартина Бормана и других беглых наци. Они же не были плохими, господи, просто они так развлекались». Эти провокационные стишки, типичные для омертвевшей совести исполнителей, были настолько скверными, что скоро песенка перестала исполняться. Но знаменательно, что позже один из участников группы, Сид Порочный (псевдоним, придуманный им самим), был арестован в Нью-Йорке за убийство подруги.
Они уже сами не могли разобрать, где кончалась реальная жизнь и начинались фантазии и отвратительные выдумки. Но как бы то ни было, их осыпали деньгами и на некоторое время они становились «героями культуры» — с полного благословения государства, которое предпочитало, чтобы молодежь неистовствовала до изнеможения в огромных концертных залах, вместо того чтобы устраивать демонстрации против войны и военных замыслов.
В Чикаго священник Джесси Джексон, сознавая всю вредоносность влияния определенного типа музыки на «черную» молодежь, начал кампанию, стараясь убедить фирмы грампластинок не записывать, а радиостанции не транслировать песни вроде: «Ну-ка, соорудим младенца», «Лучше всего знакомиться в постели», или те, которые рекомендуют подросткам: «Если ты на это не способен (курить марихуану. — Ф. Б.), так катись отсюда». Но все усилия Джексона и других борцов против подобного тлетворного влияния разбиваются о тот факт, что эти пластинки приносят большие деньги, а против денег в Америке все аргументы бессильны. Деньги диктуют вкусы, моду, культы, идеи, увлечения, а также этику и нравственность — или их исчезновение. А главное, деньги воплощают власть буржуазии, пусть даже эта власть выражается в выборе музыки для молодежи.
Коль скоро различие между убийством, бунтом против условностей и самовыражением стерлось и на практике, и в теории, нет ничего удивительного в росте преступности среди подростков. Причем, как подчеркивают психиатры, «несовершеннолетние преступники все реже проявляют раскаяние или осознают вину, даже когда речь идет о самых тяжких преступлениях (изнасилование, убийство, разбой. — Ф. Б.). Наоборот, когда их привозят в Гошен (нью-йоркская исправительная тюрьма для мальчиков. — Ф. Б.), подростки часто утверждают, что виноваты все, кроме них, и считают себя пострадавшей стороной» («Нью-Йорк таймс» от 2 марта 1976 г.)
Преступление утратило свой социальный смысл, превратилось в подобие стихийной катастрофы вроде землетрясения.
Общество уже больше не знало, как ему справляться с преступностью и с преступниками. Когда преступление совершают дети, у которых на губах еще не обсохло материнское молоко, они не могут нести за него всю полноту ответственности. В 1975 году из 25 тысяч несовершеннолетних, дела которых разбирались в нью-йоркском семейном суде, «причем более чем в 6700 случаях им в вину вменялись убийства, изнасилование, грабеж и причинение тяжких телесных повреждений», к лишению свободы были приговорены всего 887 мальчиков и 42 девочки. Были ли остальные менее виноваты? Нет, но среди судей существует безмолвное соглашение, что проблема несовершеннолетних преступников неразрешима и государству остается лишь изолировать наиболее опасных.
Из ангела, из маленькой Евы и Ширли Темпл с ее ямочками на щеках и милым лепетом американский ребенок в буквальном смысле слова преобразился в дьявола.
В 60-е годы на экраны вышел фильм «Дитя Розмэри», поставленный Романом Поланским, чья беременная жена была зверски убита «семьей» изувера Мэнсона, а сам он впоследствии был признан виновным в сожительстве с тринадцатилетней девочкой и бежал из США. Сюжет фильма сводится к тому, что смертная женщина рожает от дьявола ребенка-демона, который выглядит и ведет себя как обыкновенный ребенок.
Фильм этот имел такой успех, что тотчас же экраны, сцена, книжные магазины, а за ними и телевизионные программы захлестнул поток всевозможных сверхъестественных историй с упором на демонологию, причем в отличие от прежней продукции такого рода носителями демонического начала становились не взрослые люди или чудовища (как в голливудских «франкенштейновских» фильмах), а дети. «Книги о детях, рожденных машинами или одержимых дьяволом, о юных убийцах и их жертвах заполонили витрины универсамов, аптек, газетных киосков — и воображение детей, которые их читают» («Нью-Йорк таймс» от 11 сентября 1977 г.).
В 1977 году издание книг о детях-чудовищах стало, выражаясь языком финансового мира, «развивающейся отраслью промышленности».
«Наша национальная потребность упиваться тем, как детишки с пеной у рта убивают соседей или взрывают школьный гимнастический зал, оказалась настолько неутолимой, что издательский мир поспешил пойти нам навстречу», — пишет Кэрт Супли, рецензент «Вашингтон пост»; разбирая новый роман «Лупе», сюжет которого таков: «Эмили, жена врача, ревнует мужа к его любовнице Дженни и мучается из-за того, что у нее нет детей и это разрушает ее брак. Приятельница ведет Эмили к медиуму, мальчику Лупе американо-мексиканского происхождения, и он просит принести ему прядь волос Дженни. Эмили приносит, и вскоре после этого Дженни охватывает пламя и она сгорает. Эмили должны судить за убийство с помощью колдовства, но у нее еще остается время, чтобы стать среди водопадов хлещущей крови и забеременеть от дьявола, который изнасиловал ее, вселившись в труп… Мы утверждаем, что любим детей, — продолжает рецензент, — а втайне их ненавидим. Дети — одна из главных причин разводов: возможно, потому, что они напоминают нам о нашем возрасте и о нашей смертности, тогда как общество хочет, чтобы мы оставались подростками… Вот чем объясняется притягательность таких романов, как „Лупе“. Нам предоставляется возможность ненавидеть наших детей безнаказанно, без ощущения вины, поскольку ими овладел сидящий у них внутри зверь» («Нью-Йорк таймс» от 30 июля 1977 года).
«Зверь внутри» — когда и как он возник? И что он такое? Дьявольское начало или человеческое?
«Почти два века дети в романах были носителями надежды и служили для того, чтобы пробуждать в читателях лучшие чувства. За последние три года на страницах десяти с лишним популярных книг, выходящих огромными тиражами, они фигурируют как посланцы смерти и воплощение зла, — пишет психиатр Джеймс Гордон. — В большинстве этих книг их губительная роль подкрепляется сверхъестественными силами, идея которых в последнее время завораживающе действует на стольких американцев, — колдовством, фамильными проклятьями, переселением душ, одержимостью бесами, телепатическими свойствами… Хотя эти бестселлеры об опасных демонических детях и представляют собой малохудожественное чтиво, они тем не менее являются культурным феноменом. Их изобилие — как и изобилие фильмов, которые они неизбежно порождают, — возможно, отражает тревожные изменения в нашем отношении к детям, рецидив атавистического страха перед ними и реакцию на наше недавнее восторженное упоение детством и детьми… В любом случае заложенный в них общий смысл ясен: мы порабощены нашими детьми, будущее, которое они несут, мрачно и зловеще и мы над ним не властны» («Нью-Йорк таймс» от 11 сентября 1977 г.).
А вот каким представлялось «состояние человека» в 1969 году организаторам «свободного университета» в Калифорнии:
«Более чем когда бы то ни было прежде человек задается извечными вопросами: „Кто я? Зачем я живу? Куда я иду?“ И, оглядываясь вокруг в поисках ответа на эти сугубо личные вопросы, он все больше убеждается, что традиционные ответы пусты и бессмысленны. Для многих бог мертв или, во всяком случае, получил сокрушительный удар. Лишенный религиозной панацеи, которая некогда обеспечивалась церковью, религиозными догмами и обрядами, человек все яснее сознает, что искать полноты личности и духовного спасения он должен где-то еще. Наука тоже не сумела открыть золотой дороги к бессмертию и могуществу, а вместо них предлагает чудовищный призрак мгновенного и всеобщего уничтожения. Даже капитализм, эта некогда священная корова западной цивилизации, теряет свой золотой блеск. Купаясь в неслыханном изобилии и процветании, человек обнаруживает, что его жизнь становится все более поверхностной и регламентированной. В результате возникает раздвоение между внутренним „я“ и социально-экономической функцией индивида, и это, с одной стороны, создает ощущение отчужденности, бесцельности жизни и собственного ничтожества, а с другой — усугубляет тоскливую тревогу, порождая духовную пустыню, полностью лишенную противоядия от тупой эмоциональной пресыщенности».
Но в таком случае что остается делать? Все более и более осознавая явное банкротство этих давних ответов и решений, люди начали понимать, что для преодоления возрастающего ощущения нереальности собственной личности и жизни, которое характеризует наш современный «шизоидный» мир, необходимо искать новые значимые ответы внутри себя, необходимо заняться самопознанием.
В 60-е годы тысячи молодых людей бежали в первозданную глушь, где организовывали утопические сельские «коммуны» — сами выращивали для себя пищу, изготовляли для себя одежду, всю работу делали сообща, в том числе и такую «работу», как создание детей.
В середине 70-х годов двое бывших проповедников контркультуры посетили мир, с которым расстались за несколько лет до этого, и изложили свои впечатления в книге «Дети контркультуры» (Джон Ротчайлд и Сьюзен Бернс Вулф, Даблдей и К°, 1976). Они обнаружили, что коммуны, возникавшие под такие фанфары в начале 60-х годов, всего за десятилетие превратились в огромные сельские трущобы, населенные детьми, многие из которых не знают твердо своих отцов.
Дело в том, что большинство «цветочных детей», пленников теории, были не готовы к тому, чтобы иметь детей, — ведь они сами еще не расстались с детством. А опыт учит, что хуже и опаснее догматически применяемой здравой теории может быть только вредная теория, громогласно объявленная магической панацеей, врачующей все недуги — от угрей до артрита, с формулой, кладущей конец всем войнам, в придачу.
К концу 70-х годов американцы, принадлежащие к обеспеченным классам, уже не могли толком понять, что же такое их дети. Они не знали, любить их или ненавидеть, отправлять их в тюрьмы или в психиатрические лечебницы, панически отгораживаться от них или отдавать в школы-интернаты, а при первых же признаках переходного возраста убивать их, прежде чем убьют они, давать ли выход их природной агрессивности, разрешая мучить кошек, или вводить в мир бизнеса, приобщать их к тайнам секса или вообще не упоминать о его существовании.
Все сводится к тому, что в целом дети в Америке стали никому не нужны. Они не работали. Они не зарабатывали денег, но тем не менее получали их. Полезных обязанностей у детей становилось все меньше и меньше. Ребенок стал в основном потребителем, он так или иначе поглощал доходы родителей. И всегда был рядом — как их отрицание. Ибо родители со все возрастающим отчаянием пытались продлить собственный подростковый возраст до седых волос — не только из-за американского культа юности, но и потому, что быть молодым — значит сохранять шанс не попасть в безработные. Кроме того, родители уже не могли передавать детям свой опыт. В современной Америке взгляды папы, а уж тем более дедушки никому не интересны.
И наконец, они ненавидели своих детей, потому что их дети были правы. Весь их жизненный опыт ничего не стоил. После пятидесяти-шестидесяти лет, потраченных на то, чтобы наживать деньги, они не могли сказать ничего, что стоило бы услышать. Ибо в их свободной демократической республике они показали себя совершенно беспомощными во всех критических вопросах, включая вопросы войны и мира. Они дали своим детям войну во Вьетнаме, и дети швырнули им ее в лицо.
Им предложили искать спасение «внутри себя». Но когда они заглянули внутрь себя, то нашли там Зверя.
Они назвали его дьяволом.
Этот дьявол был ребенком — их собственным.
Если ребенок — «отец взрослого человека», то не является ли он и воплощением своего общества?
Майк ДэвидовПИСЬМО СОВЕТСКИМ ДРУЗЬЯМ ИЗ «СВОБОДНОГО» МИРА[83]
Помните, в тот последний вечер, что мы провели вместе перед моим возвращением в Соединенные Штаты, вы просили меня написать, какой я найду мою родину после шестилетнего отсутствия. Вот вам отчет о моих впечатлениях с того самого момента, как самолет Аэрофлота, на котором я летел, совершил посадку на американской земле.
Итак, 15 декабря 1974 года, три часа ночи. С трудом привыкаешь к скачку во времени: в Москве сейчас одиннадцать утра, а мой организм все еще живет по московским часам. Международный аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди намного превосходит аэропорт «Шереметьево» по размерам и затмевает его своей роскошью. Здесь все дышит комфортом, все свидетельствует об эффективной постановке дела. Что и говорить, впечатляющая реклама страны изобилия и технических чудес! Багаж прибыл без малейшей задержки — обслуживание доведено до четкости конвейера. Ждать пришлось гораздо меньше, а порядка было больше, чем при аналогичных обстоятельствах в Москве. Да, вот она Америка, которую я знал, с ее высокоразвитой, отлаженной техникой, уверенная в себе. «С приездом на родину!» — приветливо бросает чиновник иммиграционной службы, ставя штамп в моем паспорте. А снаружи нас уже ждут друзья. Не сдерживая нетерпения, они горячо приветствуют нас радостными возгласами и бросаются навстречу: поцелуи, объятия. Как хорошо быть снова дома!
И вот, погрузив пожитки в багажник, мы едем в Нью-Йорк, к нашей приятельнице, которая живет в Бронксе. Автострада — сложнейшее переплетение путей, подлинное чудо эффективности и инженерного искусства. Водителю, умеющему ориентироваться в этом лабиринте, автострада экономит массу времени; ну, а тот, кто не знает дороги, будет без конца кружить и кружить, словно на карусели. Сквозная автострада — это волшебный ковер-самолет, когда все идет хорошо, и ужасная западня, когда сломается хотя бы одна-единственная машина. Нас буквально ослепляет яркий свет бесчисленных фар. Конечно, на московских магистралях нам тоже неслись навстречу вереницы ярких огней. За годы, что мы прожили у вас, количество автомобилей в Москве значительно увеличилось. Но здесь, в Нью-Йорке, где на 8 миллионов жителей приходится 5–6 миллионов машин, автомобили стали полновластными хозяевами города и буквально заполняют теперь ведущие к нему автомагистрали.
Внезапно наш автомобиль, вместе со всем потоком машин, останавливается. Впереди какой-то затор, движение парализовано. Все как будто шло нормально, никаких признаков аварии. В чем же дело? Ах, вот оно что: мы просто забыли, что среди всей этой чудо-техники середины двадцатого века существует современный эквивалент средневековых поборов за проезд, взимавшихся каждым феодалом. Мы как раз подъехали к мосту, перед которым собирают пошлину за въезд в «герцогство Нью-Йоркское». Подобно средневековому сборщику налогов, страж, состоящий на службе у владельцев этой ультрасовременной автострады, остановил целое полчище автомобилей, чтобы собрать с нас мзду: по полдоллара с машины. Подобные поборы, как, впрочем, и всякие другие, за годы нашего отсутствия заметно возросли, и их стало больше Врата в этот гигантский город охраняются, словно крепостные ворота городов-крепостей эпохи феодализма, сонмом таких стражников, взимающих дань со всякого, кто хочет пользоваться его дорогами, туннелями и мостами. Только что из страны, где пользование дорогами бесплатно и где, более того, люди бесплатно или за минимальную плату пользуются всеми коммунальными сооружениями и коммунальными услугами, мы как-то забыли, что в условиях нашей системы свободного предпринимательства очень мало что предоставляется бесплатно. Пошлина за проезд через мост напомнила нам о том, чего следует ожидать дальше.
Шесть лет назад Нью-Йорк (как и большинство американских городов) уже жил в атмосфере страха. Вот почему первое, что поразило меня в Москве и произвело на меня глубочайшее впечатление, было отсутствие какого бы то ни было страха у ее жителей. Я поделился этим впечатлением с читателями моей газеты «Дейли уорлд» в серии статей, которые были также напечатаны в сокращенном виде «Литературной газетой». Я нисколько не идеализировал того ощущения безопасности, которое испытываешь в советской столице и во всех городах, где я побывал, путешествуя по четырнадцати советским республикам. Будучи скорее москвичом, чем гостем или туристом, я отлично понимал, что сложную социальную проблему преступности невозможно полностью разрешить за такой исторически короткий срок, как пятьдесят с небольшим лет. Мелкие правонарушители и убийцы-маньяки, наводящие время от времени страх на людей, все еще омрачают жизнь при социализме. Однако и эти преступления будут со временем искоренены, подобно тому как уже искоренено основное зло — организованная преступность. Но то, что так поразило меня шесть лет назад (и это мое впечатление окрепло и усилилось по возвращении на родину), можно выразить в следующих словах: Москва и все советские города — это поистине города, не ведающие страха. Ей-богу, вы, считающие само собой разумеющимся, что ходить по улицам своего города и гулять по его паркам днем и вечером, ничего не боясь, — это естественное и обычное право каждого человека, стали бы больше ценить радости вашей жизни в условиях безопасности, если бы оказались сейчас рядом со мной и мы походили бы вместе по нью-йоркским улицам и поездили в нью-йоркском метро. В этом письме я попытаюсь заново пережить вместе с вами то, что испытал и перечувствовал после моего возвращения.
Квартира нашей приятельницы расположена на 36-м этаже сорокатрехэтажного жилого дома на набережной реки Гарлем в Западном Бронксе. Это одно из четырех таких же зданий, возведенных частной строительной фирмой на земле, которую штат Нью-Йорк, предоставивший участки, освободил от налога, с тем чтобы с жильцов взималась невысокая квартплата. Спору нет, квартира у нашей приятельницы просторная, очень приветливая и уютная, из окон открывается великолепная панорама города с реками Гарлем и Гудзон на переднем плане. Но, право же, не стоит она того, чтобы платить за нее в 15 раз дороже, чем мы платили за нашу четырехкомнатную квартиру, тоже просторную и комфортабельную, на Ленинградском проспекте. Об огромной разнице в размере квартплаты я заговорил попутно, речь сейчас о другом. Наша приятельница, а теперь временно и мы, живет в одном из многочисленных городов-крепостей, на которые буквально на глазах распадается Нью-Йорк. Похоже, отцы этого охваченного страхом города и планировщики-градостроители руководствуются лозунгом «Вперед к феодализму!». Их реакцией на постоянный рост преступности, и особенно преступлений, связанных с насилием над личностью, стало сооружение жилых комплексов (и соответствующая реконструкция уже построенных), представляющих собой не что иное, как современные аналоги феодальных крепостей. С тою только разницей, что вместо крепостных рвов, подъемных мостов и стражников в латах, вооруженных алебардами, теперь применяются отряды частных охранников, сеть внутреннего телевизионного наблюдения и привратники, которые держат оборону на форпостах крепости. По своему внешнему виду и по царящей вокруг атмосфере наш комплекс жилых домов-небоскребов и впрямь напоминает крепость. Стражники, охраняющие нашу крепость, носят на груди личные знаки с фотографией. Они останавливают в целях проверки и опознания все подъезжающие машины (в конце концов, они ведь приближаются к нашему городу-крепости!). Они пристально всматриваются в наши лица, когда наша приятельница представляет нас им как своих гостей. (В их обязанности входит не только знать в лицо всех обитателей этой сорокатрехэтажной крепости, но и запоминать таких ее посетителей, как мы.) Для пущей «безопасности» обитателей снабдили удостоверениями личности, которые они обязаны предъявлять по требованию. По внутренней телевизионной сети ведется наблюдение за всеми посетителями и посторонними. Стража города-крепости, как и в средневековые времена, считает каждого незнакомца, явившегося «извне», подозрительной личностью и потенциальным врагом. Две-три линии обороны — это еще не все средства защиты. Жильцам сообщают «секрет» ничем не примечательной панели в облицовке лифта — на тот случай, если «неприятелю» каким-то образом удастся проникнуть через заградительные заслоны. Нажав на панель с «секретом», вы предупредите охрану о присутствии в лифте грабителей. Для обитателей городов-крепостей окружающие районы — это чужеземная территория, вылазка на которую чревата опасностью. Крепость, в которой живет наша приятельница, не принадлежит к числу самых надежных и, уж конечно, не может идти ни в какое сравнение по части комфорта с роскошными цитаделями, воздвигнутыми, например, в центре Манхэттена. Когда я уезжал отсюда шесть лет тому назад, здесь сносили бульдозерами хорошие, прочные здания, где жили, платя сравнительно невысокую квартплату, рабочие: белые, негры, пуэрториканцы. На месте снесенных строений возводили жилые дома категории люкс (предшественники нынешних шикарных городов-крепостей). И вот шесть лет спустя я вижу, как много лучших уголков Манхэттена занято теперь этими роскошными жилыми комплексами, отгородившимися от внешнего мира. Манхэттен всегда являл собой картину существующих бок о бок нищеты и роскоши. Но никогда еще этот контраст не был таким разительно резким, как сейчас. Никогда раньше я не видал такого разделения на анклавы богатства и разрастающегося гетто нужды и лишений. (Как это выглядит на деле, я постараюсь рассказать вам дальше, когда перейду к описанию того, что я увидел, посетив места, где когда-то жил.) Обитатели этих оазисов роскоши принадлежат, конечно, к числу богатейших людей Нью-Йорка. Если размер квартирной платы повысился во всем городе, то здесь она возросла астрономически. Роскошь сама по себе стоит больших денег, но теперь приходится дополнительно оплачивать частную армию охранников и изощренную технику обеспечения безопасности. Только нью-йоркским богачам по карману подобная защита. Безопасность и роскошная жизнь неотделимы друг от друга. А гигантские и могущественные строительные корпорации, которые оказывают все более сильное влияние на решение городских дел, наживаются как на запуганности ньюйоркцев, так и на стремлении тех, кто может это себе позволить, купаться в роскоши. Типичное объявление, помещенное в газете «Нью-Йорк таймс» 15 декабря 1974 года, гласит: «Челси-мьюз, 235, 22-я улица в Западной части Манхэттена. Привратник, система обеспечения безопасности и все роскошные удобства. Плата за квартиры с одной спальней — от 325 до 365 долларов в месяц». В другом объявлении о сдающихся квартирах в Челси-мьюз предлагается «тройная безопасность» за ту же цену. В объявлении о сдаче внаем квартир в домах-башнях в районе Саутгейта хвастливо говорится, что, «входя в вестибюль, вы как бы вступаете в XVI век» («Вперед к феодализму!»). За удовольствие вернуться в средневековье взимается плата в размере 310–425 долларов в месяц за квартиры с одной спальней. В «Марлборо-хаус», тридцатичетырехэтажной башне, дом № 245 на 40-й улице в Восточной части города, жильцам предлагается безопасность, обеспечиваемая охранниками, привратниками, дежурящими у входа круглые сутки, и системой сигнализации — все это по цене от 400 до 428 долларов в месяц за аналогичные квартиры. Жилищный комплекс на Индепенденс-плаза в Северной части Манхэттена с трехсветным холлом рекламирует себя как «идеальный фешенебельный квартал». Обеспечение феодальной безопасности для потребителей роскоши XX века в разгар усиливающегося экономического спада является единственным процветающим бизнесом в жилищном строительстве Нью-Йорка и других крупных американских городов (которое вообще-то резко сократилось).
Еще перед моим отбытием из Нью-Йорка поездка в здешнем метро считалась рискованным предприятием, шагом в полное опасностей неизвестное. Но теперь это — ежедневное путешествие в царство страха. Ньюйоркцы, особенно женщины и пожилые люди, с опаской входят на станции подземки. Они торопливо спускаются вниз, тревожно оглядываются. Подойдя к безлюдному извилистому переходу, некоторые останавливаются в нерешительности, другие спешат поскорее миновать опасную зону. Мне невольно вспоминаются далекие дни моей службы в пехоте во время второй мировой войны: точь-в-точь так же делали мы стремительный бросок через простреливаемое открытое место. Страх усиливается, когда вагон метро пустеет; пассажиры нервно вглядываются в лица немногих оставшихся спутников. Мы подъезжаем к концу линии, и в вагоне нас остается только пятеро. Шесть лет назад в метро было страшно ездить поздно вечером и ночью. Нынче стало страшно ездить в метро и днем. И немудрено: вот что произошло, например, только вчера, в среду 19 декабря, в три часа дня. Девятнадцатилетняя девушка из Бруклина, сделав покупки к рождеству, возвращалась домой в пустом последнем вагоне поезда метро. Ее изнасиловали, пригрозив ножом.
Газета «Нью-Йорк таймс» отмечает 20 декабря, что «число преступлений, совершенных в метро днем, продолжает расти, причем самое опасное время теперь — от полудня до восьми вечера». Основной упор делается на меры по обеспечению безопасности пассажиров метро в период, когда совершается большинство преступлений: с восьми вечера до четырех утра. (Но увеличение числа дневных преступлений показывает, что дело тут вовсе не в суточных пиках преступлений.) С восьми вечера до четырех утра хвостовые секции поездов метро ради безопасности пассажиров наглухо закрывают, а остальные вагоны патрулируются в это время вооруженными полицейскими с портативными рациями. Даже кассиры отгорожены от пассажиров стеклянными щитами. Вы просовываете деньги и получаете взамен жетончики через прорезь в стекле — слишком уж часты стали случаи нападения на кассиров. В такой вот обстановке миллионам ньюйоркцев приходится ездить на работу и с работы, в гости, в театр или в магазины за покупками. Вот что значит сегодня пользоваться метро в самом большом городе Соединенных Штатов, одном из крупнейших городов мира. Можете легко представить себе, каким сильным потрясением явилось для меня возвращение в этот подземный ад после московского метро! Дело тут не в том, что одно метро как небо от земли отличается от другого, дело в резком контрасте между двумя мирами. Поездка в московском метро — сущее удовольствие; мы ощущали и ценили это благо гораздо больше, чем сами москвичи, для которых прекрасное, комфортабельное и сверкающее чистотой метро — это обычное средство транспорта. Да и я тоже привык считать все это чем-то само собой разумеющимся и не задумывался над тем, что плачу за вход всего-навсего пять копеек.
На станциях и в поездах грязно, как никогда. Но больше всего меня поразил «новый облик» подземки. Поезда, окна вагонов, стены станций — буквально все размалевано кошмарными кривыми надписями и рисунками самых немыслимых цветов. Такое впечатление, что здесь поработали кистями и красками вырвавшиеся на волю обитатели сумасшедшего дома, которые пытались изобразить на вагонах и стенах метро (как, впрочем, и на стенах домов по всему городу) свои бредовые видения. Сия пачкотня получила название «графитти». Это последний штрих той кошмарной картины, которую являет собой нью-йоркская подземка. И странное дело: «графитти» уже воспринимаются ньюйоркцами как привычная черта их быта; похоже, со временем люди привыкают и к обстановке сумасшедшего дома. Находятся даже защитники этого вандализма, которые превозносят его как «свободное выражение» в сфере искусства. Дико представить себе московское метро, «украшенное» подобными шедеврами «свободного творчества»! Вдобавок ко всему вагоны подземки пестрят красноречивыми объявлениями. Одно объявление призывает пассажиров звонить по «прямому проводу антинаркотической службы», если они нуждаются в помощи, чтобы избавиться от наркомании. Другие хвастливо обещают открыть читателю секрет двадцати пяти способов получить жалованье выпускника колледжа, не тратясь на четырехлетнее обучение (которое стоит от 12 до 16 тысяч долларов). Выйдя из вагона, обращаю внимание на листовку, приклеенную к столбу. Это призыв организовать гражданское движение по борьбе с изнасилованиями. Полиция не пользуется доверием людей, каждому известно, что там царят коррупция и расизм. В газете «Чикаго сан энд тайме» от 24 декабря сообщалось о временном отстранении от должности полицейских, замешанных в изнасиловании семнадцатилетней девушки. О все большей распространенности этого преступления много говорят по телевидению, пишут в газетах, часто не без смакования подробностей. На второй же день по возвращении на родину нам случилось посмотреть по телевизору одну из передач на эту тему. Сначала выступает комментатор, который, любуясь модуляциями своего голоса, приводит голые цифры: более 50 тысяч изнасилований в год, или в среднем один случай изнасилования каждые десять минут. Далее он сообщает телезрителям, что истинная цифра, как полагают, в три раза больше, так как чаще всего жертвы не обращаются в полицию. Затем на экране появляются крупным планом жуткие в своей жестокости лица насильников, осужденных, но не раскаявшихся. От их слов бросает в дрожь. «Отдайтесь, не то крышка», — советуют они телезрительницам. Один даже похваляется тем, что прикончил сопротивлявшуюся женщину. Оператор переводит телевизионную камеру на заплаканную жертву, которая рассказывает о совершенном над ней ужасном надругательстве. После этого к телезрительницам обращается с экрана женщина-полицейский и инструктирует их, когда и при каких обстоятельствах не следует оказывать сопротивление насильникам. В заключение на экране появляется сенатор Роберт Мэтьес (демократ, штат Мэриленд), который рассказывает о подготовленном им законопроекте с целью «изучения» этой проблемы. Вся передача тщательно отрежиссирована, как хороший спектакль.
Между прочим, за те шесть лет, что нас не было дома, здесь наступил «бум» в области порнографии. Между кинотеатрами разгорелась ожесточенная конкурентная борьба за рынок непристойщины. Реклама на одном из кинотеатров хвастливо сообщает: «Здесь идет самый неприличный фильм в мире». О баснословных барышах этого процветающего «бизнеса» стало известно, когда сильно пострадал от пожара загородный дворец «короля» порнографии. В газетных отчетах как о чем-то вполне естественном сообщалось об источнике богатства этого «короля». В центре же внимания оказался ущерб, нанесенный роскошному поместью пожаром.
Из всех перемен, больно поразивших нас по возвращении, самое тягостное впечатление произвели перемены, которые буквально потрясли нас, когда мы посетили наш старый дом на Вайз-авеню, в районе Восточного Бронкса (рядом с известным Бронкс-парком), где мы прожили лет 16–17. Похоже, будто мы очутились в разбомбленном городе (хотя ни одной бомбы не упало на американскую землю, тогда как наши самолеты превращали в руины бессчетные города и деревни Вьетнама). Дом, в котором мы когда-то жили, имеет жалкий, запустелый вид, он мало чем отличается от окружающих его зданий — ветхих развалин с зияющими провалами вместо окон. Едкий запах мочи свидетельствует о том, что эти заброшенные строения служат убежищем для отбросов общества, бездомных, наркоманов. Владельцы этих трущоб обрекли прочные кирпичные здания на безвременную смерть, после того как выжали из них все, что могли. Дома перестали быть «доходными». И вот их просто «выбросили», как износившиеся носки или пустую консервную банку. Мы идем по Дэли-авеню, Фултон-авеню, Батгейт-авеню и Третьей авеню. Кругом сотни таких же заброшенных, пустующих зданий. Перед нашим отъездом из Нью-Йорка дома эти, хотя и несколько обшарпанные, все еще выглядели вполне добротными, прочными, а каких-нибудь двадцать лет назад это был лучший район Бронкса! В Москве, Вильнюсе, Риге и Берлине я видел и гораздо более старые здания, которые после капитального ремонта были превращены в превосходные жилые дома. Здесь же меня совершенно ошеломили масштабы и крайние формы разрухи. Обитатели этого негритянского и пуэрториканского гетто напоминают беженцев, скитающихся среди руин военного времени. Трущобы, в которых они ютятся (за непомерно высокую и все возрастающую квартирную плату), производят гнетующее впечатление.
Вот будничная уличная сцена из повседневной жизни «беженцев». С ужасом наблюдаю я, как дети со школьными учебниками идут домой мимо разрушающихся вонючих развалин. Некоторые из них заходят поиграть в пустующие дома. Ведь других мест для игр у детей гетто нет. Многие из них становятся там жертвами гнусных нападений наркоманов и пьяниц. Могут ли спокойно работать матери и отцы, зная, на каких «площадках для игр» проводят время их дети? И тем не менее оставлять их дома на произвол судьбы считается «нормальной» деловой практикой. Вид запустелых кварталов навел меня на такие мысли. Совсем недавно я покинул страну, которой война нанесла неслыханный урон: 20 миллионов погибших, 25 миллионов оставшихся без крова, 1710 разрушенных городов, 70 000 сожженных деревень. Тем не менее нигде на огромной территории этой страны не увидишь ничего, что хотя бы в малейшей степени напоминало картину разрушений, открывшуюся сейчас моему взору. Наоборот, там совершаются чудеса в области жилищного строительства: десятки миллионов людей получили жилье в новых домах со всеми удобствами, сохранены и реставрированы десятки тысяч старинных и исторических зданий на обширных просторах от Балтийского моря до Тихого океана. Глядя на ребятню из этого гетто, превратившую заброшенную развалину, где их подстерегают всякие опасности, в «площадку для игр», я вспомнил Дворец пионеров на Ленинских горах и слезы на глазах Анджелы Дэвис, когда она говорила советским пионерам: «Вот за это мы и боремся, этого мы и хотим для детей наших гарлемов».
Брожу по улицам центральной части Манхэттена: по Бродвею, Пятой, Шестой и Седьмой авеню, Лексингтон-авеню и Мэдисон-авеню. Здесь, в центре Манхэттена, как я вижу, имел место строительный бум: за мое шестилетнее отсутствие тут выросли ультрасовременные небоскребы из стали, алюминия и стекла. К сверкающим на солнце сорока–, пятидесятиэтажным громадам административных зданий подкатывают на «кадиллаках» с собственными шоферами вылощенные, с иголочки одетые бизнесмены. Магазины на Пятой авеню и Мэдисон-авеню блещут праздничным великолепием — это нескончаемая выставка предметов роскоши. На боковых улицах–50-й и близлежащих, тянущихся на восток, — респектабельно расположились дорогие рестораны с самой разнообразной кухней, рассчитанные на изощренный вкус тонких гурманов. Символом этого современного Вавилона, средоточия власти и роскоши является грандиозный комплекс из стекла и стали, город в городе, носящий красноречивое название Рокфеллер-плаза. Здесь на небольшом пятачке собраны классические памятники могуществу американского свободного предпринимательства. Арендная плата за эту землю так высока, что по сравнению с ней игрушечной кажется высота небоскребов. Какая наглядная иллюстрация паразитического характера земельной ренты: несколько акров земли ценятся дороже, чем стоящие на ней «памятники»! Нельзя не поражаться всему этому параду роскоши и великолепия, этим устремленным к небу замкам из сверкающего стекла. При условии, конечно, что вы не выходите за пределы пятачка.
Но стоит вам пройти по 42-й улице на запад, в район площади Таймс-сквер (названной так потому, что здесь издавна размещается редакция газеты «Нью-Йорк таймс»), и вы неожиданно оказываетесь в совершенно ином мире, мире непотребства и разврата. Шесть лет назад Таймс-сквер уже имела дурную репутацию излюбленного места сборищ сутенеров, проституток (обоего пола) и грабителей. Но теперь это не просто место сборищ темных личностей — теперь этот район, самый центр Нью-Йорка, взят на откуп поставщиками порнографии и всяческой моральной скверны. По мере того как я продвигаюсь по 42-й улице, у меня появляется такое ощущение, словно я очутился на самом дне. Представьте себе московскую улицу Горького, заполненную подонками общества царской России, — и вы поймете мои чувства. Но если на дне, изображенном Горьким, сквозь все бездны страдания, нищеты и морального падения просвечивают сердечность, достоинство и душевная красота, то на дне, образовавшемся в богатейшей стране мира во второй половине двадцатого века, вас со всех сторон окружает только грязь. Похоже на то, как будто эти кварталы стали концентрированным выражением загнивающего общества. Впритык друг к другу, как машины на запруженной проезжей части улицы, теснятся вдоль тротуаров порнографические кинотеатры, бары и салоны массажа без вывесок, варьете со стриптизом, книжные лавки «для взрослых» и т. д. и т. п. Процветает на этой ярмарке грязи и порнография, рассчитанная на гомосексуалистов, — в полном соответствии с духом подлинно свободного предпринимательства! Здесь царит свирепая конкуренция, и зазывалы не только зазывают, но и чуть ли не силком затаскивают прохожих в свои заведения. Словно мухи на навоз, слетаются к этим скопищам грязи проститутки, сводники, сутенеры, воры, наркоманы и торговцы наркотиками. Все они подстерегают свои жертвы: зеленого юнца, распаленного похотью; пожилого распутника и старого сластолюбца; простаков-приезжих, случайно забредших в это болото, и подонков нью-йоркского общества. Кстати, численность нью-йоркских подонков постоянно увеличивается за счет подонков из других американских городов, которых привлекает этот национальный центр морального разложения. У финансового капитала есть своя Уолл-стрит, у его отребья — своя 42-я улица.
42-я улица еще неприглядней и, конечно, страшней, чем Бауэри — прибежище неудачников, вышвырнутых за борт обществом свободного предпринимательства. В отличие от Бауэри, где доживают свой век отчаявшиеся и опустившиеся бедолаги, 42-я полна жизни — порочной и угрожающей. Она собирает вокруг себя и плодит опаснейший общественный слой — люмпенов.
«Индустрией» 42-й улицы заправляет крупный капитал. К специализированным районам Манхэттена, финансовому, швейному, прибавился еще один. Таймс-сквер стала районом, поставляющим секс и садизм, а это сейчас один из самых процветающих видов бизнеса во всем Нью-Йорке. Здесь не пахнет никаким экономическим спадом. «Промышленность» растления бурно процветает. Она расширяет свои владения, захватывает все новые и новые кварталы центрального Манхэттена, подминая и вытесняя бродвейские театры, которые один за другим гибнут, поглощенные грязной пучиной. Одни театры закрываются, другие дышат на ладан: падает посещаемость. Объясняется это, помимо прочих причин, также и тем, что публика не желает пробираться к театру через море грязи вокруг. Своим процветанием 42-я улица во многом обязана новой буржуазной «культурной революции». «Прежняя» революция, совершившаяся, когда буржуазное общество было на подъеме, освободила культуру от тесных оков гибнущего феодализма. «Новая» же революция «освободила» порнографию и половую распущенность от прежних ограничений и от необходимости держаться в тени. Эта «революция» привела к освобождению и узаконению всяческой непристойности. Многие либералы и интеллигенты приветствуют ее как сексуальную революцию, расчистившую почву для нового, более «раскованного» стиля жизни.
«Стиль жизни» — модная сейчас идея. Ее адепты, верные духу индивидуализма, утверждают, что каждый человек имеет право на свой собственный стиль жизни. Это является-де составной частью «личностной» революции. Пусть каждый живет по-своему! Между прочим, слово «революция», наводившее когда-то страх, получило ныне признание — разумеется, если речь идет не о социальной революции. «Сексуальная революция» отменила среди прочих запретов и запрет на нецензурные слова. Теперь можно свободно употреблять их в кругу семьи и в обществе. Похабничайте на здоровье, раз таков ваш стиль жизни. Правящему классу США подобные «революции», само собой разумеется, ничем не угрожают. Поэтому-то он с такой готовностью признает и даже поощряет их в наше неспокойное время. Кое у кого, в особенности у мелких буржуа, набравшихся недавно леворадикальных идей, «сексуальная революция» создала иллюзию подлинного освобождения. Кое-кому из них новообретенная «личная свобода» настолько вскружила голову, что они стали свысока смотреть на «сексуально подавленных» жителей социалистических стран, которые лишены «свободы» валяться в грязи по примеру наиболее «раскрепощенных» граждан «свободного мира». Помню, как во время проходившего в 1973 году в Москве Международного театрального конгресса одна его участница, нью-йоркский театральный критик, требовала, чтобы ей объяснили, почему на сцену советских театров не допускают порнографию и гомосексуальную тематику. Ошарашенные работники советского театра не знали, что и отвечать: такой неожиданностью прозвучало для них подобное «требование».
Благодаря «сексуальной культурной революции» центральное место на сцене заняла постель и даже сточная канава. Те, кто еще совсем недавно осуждал реализм (и особенно реализм социалистический), требуют показа на экране и на сцене полового акта (в том числе и гомосексуального) во имя более глубокого, более правдивого реализма. Искусство призвано изображать жизнь во всей ее «полноте», утверждают они. Такого рода «полноту жизни» уже вовсю демонстрируют с экрана в бесчисленных сексуальных фильмах. Однако «утонченные» ценители искусства требуют теперь «художественного» изображения «всей полноты жизни» на сцене, подобно тому как это делается с некоторых пор в литературе.
Мне довелось посмотреть по телевизору дискуссию на эту тему с участием группы видных английских театральных деятелей. В центре дискуссии оказалась на какое-то время популярная в Лондоне постановка, по ходу которой актеры изображают на сцене половой акт. Известный театральный критик Кэннет Тайнен одобрил эту «новацию» как закономерное явление в театральном искусстве и с похвалой отозвался об «артистичности», с которой исполняется половой акт. Единственное его возражение (если это можно назвать возражением), высказанное тоном почтительного удивления, касалось того, что актерам иногда приходится играть эту сцену по четыре раза в день. Не осталась обойденной «сексуальной революцией» и сфера проституции. Так, в Сан-Франциско проститутки организовали собственный «профсоюз». Они требуют, помимо прочего, признания за ними «морального» права заниматься своим ремеслом и узаконения их статуса. Предводительница проституток Сан-Франциско выступила по телевидению, чтобы ознакомить с их требованиями широкую публику. И, представьте себе, многие либералы и даже «революционеры» поддерживают «моральное» право заниматься проституцией во имя равенства полов и борьбы против господства мужчин. (Заметим в скобках, что 25 процентов проституток Сан-Франциско — лесбиянки.)
Кое-кто в Соединенных Штатах по вполне понятным причинам был бы очень рад навязать американцам маниакальную одержимость сексом. И речь идет далеко не только о хозяевах процветающего бизнеса непристойщины, так называемых «королях порнографии»! Однако мысли большинства американцев заняты сегодня отнюдь не сексом, тем более разнузданным и извращенным. Их помыслы связаны с исчезновением миллионов рабочих мест и ценами на хлеб.
Труднее всего мне оказалось «приспособиться» на родине к «мелочам» повседневной жизни. Мы только что отпраздновали наше первое рождество в США после шестилетнего отсутствия. Это рождество стало для нас тем более приятным событием, что мы встречали этот традиционно семейный праздник вместе с нашим сыном Майком, невесткой Дженет и внуками: двухлетней Кирстен и восьмимесячным Бренданом. Ничто не настраивает на такой радостно-благодушный лад, как встреча рождества дома, и в эти дни общей доброжелательности я был больше, чем когда-либо, готов «приспосабливаться». Но тут я столкнулся с одной «мелочью жизни», которая остро напомнила мне, в каком мире я теперь живу. Заболела Кирстен. У нее начала подниматься температура. Родители, естественно, встревожились. Они время от времени ставили ей градусник, и показания термометра можно было прочесть на их расстроенных лицах. Однако врача они почему-то не вызывали. Жизнь научила их сдерживать свое беспокойство и выжидать, с тем чтобы обратиться к врачу только в том случае, если жар опасно усилится. На то имелась веская причина — та самая причина, по которой американцы в большинстве своем обращаются к врачу только после того, как почувствуют себя «достаточно серьезно больными». Пойти с Кирстен к врачу — значило бы платить каждый раз минимум 10 долларов, а ведь малыши, как всем известно, так часто болеют. Поэтому реагировать на повышающуюся температуру Кирстен было бы непомерной роскошью. Хватило ли бы тогда денег на квартплату, покупку продуктов питания и прочих предметов первой необходимости, особенно теперь — в условиях экономического спада и инфляции? Но, признаюсь, мне, только что вернувшемуся из Москвы с ее поликлиниками и обеспокоенному лихорадочным блеском в глазах Кирстен, как-то не пришли в голову эти «практические» соображения. Побуждаемый, как мне казалось, совершенно естественной реакцией, я наивно спросил: «А разве нельзя вызвать к Кирстен врача на дом?» Дженет горько рассмеялась. «Вы слишком долго отсутствовали. Поздравляю с приездом на родину, в этот сумасшедший дом!» — воскликнула она. И тут же познакомила меня с суровыми фактами жизни в нашей стране: «Пригласить доктора на дом нельзя ни за какие деньги. Сколько ни предложить, все окажется мало, чтобы компенсировать затраченное им время. Ведь врачи оценивают в долларах каждую свою минуту — приходится уж нам самим ходить к ним».
«Ну, а как быть, если ребенок настолько болен, что не может подняться с постели? — не унимался я. — В конце концов, предполагается, что врач — это не то же самое, что бизнесмен!» Дженет только улыбнулась моей наивности и иронически хмыкнула. Она принялась терпеливо объяснять, помогая мне «приспособиться» к здешней действительности. «Врач ответит, что, если ребенок так болен, что его нельзя доставить к нему, следует обратиться в отделение неотложной помощи больницы. Вот тут-то и начнутся волнения и неприятности. Надо убедить больничную администрацию, что ребенок „достаточно болен“, чтобы послать за ним машину „скорой помощи“ и предоставить ему койку в больнице. А это — дело гиблое, особенно при нынешних сокращениях и без того скудных больничных бюджетов».
Через пару дней заболели и мы с женой — подхватили такую же, как у Кирстен, сильную простуду. Неожиданно для нас самих мы почувствовали тот же страх, который удерживал Дженет от того, чтобы набрать по телефону номер врача. И мы тоже, запасшись терпением, ждали, когда будем «достаточно серьезно» больны, чтобы можно было показаться врачу.
Да, это дело «привычки». За шесть лет мы «привыкли» считать чем-то само собой разумеющимся бесплатное и всестороннее медицинское обслуживание, включающее визиты на дом врача из нашей поликлиники в сопровождении медицинской сестры. Вместе с нами в Москве жил наш младший сын Джозеф с женой Кристиной и дочерью Эльвирой, которой было тогда около двух лет. Эльвира тоже то и дело болела. Мысль, что надо подождать с вызовом врача до тех пор, пока Эльвира не разболеется «достаточно серьезно», просто не могла прийти в голову в московских условиях ни моему сыну, ни его жене. Дело тут не в разном отношении родителей (в США и они были бы вынуждены «привыкнуть» не торопиться с обращением к врачу). Нет, такая идея никак не могла бы взбрести им на ум, потому что в стране социализма такое немыслимо. Наоборот, однажды в детской поликлинике нашего района моего сына и его жену, как мне помнится, даже отчитали за то, что они, как полагали врачи, слишком редко обращались к ним за помощью.
Превращение профессии врача в прибыльный бизнес (врачи принадлежат к категории людей с наиболее высокими доходами) не только налагает дополнительное бремя на широкие массы американцев, но и оказывает разлагающее влияние на все врачебное сословие. Вспоминаю свои детские годы в Бруклине: как мы любили нашего домашнего врача! У доктора Гордона была тучная фигура и усталое, но всегда добродушное лицо. Мы жили на четвертом этаже многоквартирного дома в Браунсвилле, и, поднявшись к нам по крутой лестнице, доктор долго не мог отдышаться. От него всегда приятно пахло сигарами (каким-то образом этот запах ассоциировался в моем сознании с представлением о человеке спокойном, положительном, надежном). До сих пор, вдыхая аромат сигары, я вижу внутренним взором доброе и умное лицо нашего доктора. Доктор Гордон десять долгих лет лечил моего отца, которого медленно, но верно сводил в могилу туберкулез. Мы были очень бедны, и доктор Гордон отлично понимал, что у моей матери нет денег, чтобы платить ему за визиты. И тем не менее он приходил всякий раз, когда мать его приглашала (нимало не считаясь с соображением, что «время — деньги»). Больше того, он каждый раз упорно отказывался взять пару сложенных долларовых бумажек, которые мать, провожая его до двери, робко совала ему в руку. Моя мать боялась, как бы мы, дети, находясь в постоянном контакте с отцом, не заразились от него его страшной болезнью. Доктор Гордон также опасался этого. Вот почему он брал на себя труд регулярно осматривать всех нас во время своих визитов к отцу. Эту процедуру он считал естественной и непременной составной частью своих обязанностей домашнего врача. Кроме того, если его звали, он являлся к больному и среди ночи, и по воскресеньям. Врачевать, защищать людей от болезней, помогать им бороться за жизнь — вот в чем состояла его работа. Он видел в этом не только священный долг, но и главную награду своей почетной профессии. Не думаю, чтобы доктор Гордон был богат или даже обладал средним достатком. Да ни ему, ни нам и в голову не приходило измерять в долларах вознаграждение за его нелегкий, подвижнический труд.
После смерти моего отца наша семья все реже нуждалась в услугах доктора Гордона. Мы, дети, подросли, окрепли, и стало ясно, что его и матери опасения насчет нашего здоровья не подтвердились. И мало-помалу мы потеряли из виду нашего любимого домашнего доктора.
В Америке домашних докторов давно уже нет и в помине. Интересно, что сталось с нашим доктором Гордоном? Неужели и он тоже стал в конце концов таким же, как все его коллеги, которые, используя открывшиеся перед врачами богатые возможности, наживаются на болезнях и страхах своих пациентов? Не знаю, не знаю. Откровенно говоря, я стараюсь не думать об этом. Слишком больно было бы узнать, что наш общий любимец, наш добрый домашний доктор превратился в расчетливого дельца. Американцам, никогда не покидавшим пределов своей родины, тоже пришлось кое к чему привыкнуть. Они вынуждены были привыкнуть к утрате одной из самых милых нашему сердцу традиций — обращения к домашнему врачу.
Мы в Мейфилдс-хейтсе, пригороде Кливленда.
Опрятные домики на одну семью с расписными ставнями сияют уютом, комфортом и заманчивой красивостью рождественской открытки. Опушенные снегом, они похожи на пленительные пряничные домики из волшебных сказок, которыми я зачитывался в детстве. Нескончаемые ряды пряничных домиков выстроились ровными шеренгами, как солдаты на параде. На подъездной дорожке перед каждым домом стоит сверкающая лаком машина, иногда две (машина на дорожке перед домом, помимо всего прочего, означает, что хозяева дома). Узенький газон перед домом, клочок земли за ним да расстояние между домами по ширине двух машин — и вы имеете наглядное представление о сбывшейся американской мечте об уединенной, уютной и «устойчивой» жизни. При взгляде на нее со стороны эта американская мечта выглядит как прочная и основательная действительность. И хотя всего каких-нибудь двадцать минут езды отделяют пряничные домики Мейфилд-хейтса от негритянского гетто в трущобах Кливленда — где тоже есть свои «разбомбленные» районы с развалинами обезлюдевших домов, — как-то не думается о таком соседстве среди этой сказочной страны. И тем не менее неблагополучные городские гетто больше, чем когда-либо раньше, занимают сегодня мысли обитателей нарядных пряничных домиков. Чем объяснить это? Может, у них неспокойна совесть и они не способны наслаждаться комфортом, зная, что другие живут в нищете? Нет, это было бы прекрасным объяснением, но, к сожалению, неверным (если не считать немногих исключений). Здесь дело идет о пороховой бочке напряженности, которая угрожает в наши дни взрывом Америке, и прежде всего крупнейшим ее городам.
На протяжении ряда лет, и особенно в последние два десятилетия, многие белые семьи (принадлежащие главным образом к средним слоям общества и к наиболее высокооплачиваемому слою рабочих) бежали из пораженных кризисом городов с их растущей преступностью и ухудшающимися школьными условиями в пряничные дома пригородов, где они рассчитывали обрести покой и безопасность. И хотя бежали они в поисках мирной и безопасной жизни, толкнули их на бегство страх и предрассудки расистского характера. «Пусть город окончательно разлагается, пусть расползаются во все стороны „разбомбленные“ районы (лишь бы оставались в городской черте!) — мы будем жить-поживать в наших пряничных домиках». Подобными самодовольными и иллюзорными идеями руководствовались многие американцы, искавшие решение проблемы обеспечения своей безопасности не на пути радикального изменения общества, а на пути изменения географии своего местожительства. Не обладая политической сознательностью, движимые страхами и предубеждениями, которые всячески разжигались реакционными силами, многие белые американцы возлагали вину за упадок наших городов на жителей гетто. Еще бы! Черные обитатели ветхих строений, кишащих крысами, мозолили им глаза, а вот белые домохозяева, проживающие вдали от своих владений, безликие корпорации, владеющие недвижимостью, да земельные банки, которые совместными усилиями выкачивали из этих домов всю прибыль, какую только можно было выжать, и затем выбрасывали их и их жильцов, как пустые консервные банки, оставались вне их поля зрения. Они видели страдающих наркоманией подростков-грабителей, но не видели протежируемых полицией подпольных синдикатов по торговле наркотиками, которые наживались на этом несчастье. Но страх заползает и в пригороды. Он бродит по стране, как беспощадный призрак, от которого невозможно отгородиться, как злой дух, которого нельзя запереть в гетто. Страхом насквозь пронизан весь образ жизни в охваченных кризисом Соединенных Штатах. Он следует за вами по всей стране. Страх, который давно уже стал повседневным спутником жителей внутренних районов городов, и особенно трущоб, населенных неграми и пуэрториканцами, витает ныне и над пряничными домиками. Вечером безмолвные улицы пригородов пустынны. С наступлением темноты безлюдье и уединенность, столь привлекательные днем, становятся источником опасности. Здесь, так же как и в городах, из которых они бежали, американцы проводят ночь за семью запорами, охраняемые системами сигнализации против взломщиков и сворами злых псов. Почти каждый пряничный домик имеет рычащего четвероногого сторожа. Незнакомца или гостя встречает дружный собачий лай — вас облаивает не только непосредственный «страж» пряничного домика, но и все клыкастые «охранники» по соседству. Поездка на автомобиле «в город» считается рискованным предприятием. Поездку планируют таким образом, чтобы миновать опасные зоны (районы гетто), объехать их стороной. Двери в машине обязательно запирают, а во время вечерних поездок даже эту предосторожность считают недостаточной. Постоянно растет число ограблений людей в автомобилях (грабители останавливают машину, выволакивают наружу сидящих в ней и отнимают у них деньги). Все чаще совершаются ограбления среди бела дня. Один из наших друзей рассказал нам, какой случай произошел с его престарелой матерью. Ее подозвали из подъехавшей машины двое мужчин. Было это днем, поэтому она направилась к машине, думая, что молодые люди хотят спросить дорогу. Как только она приблизилась, один из них схватил ее сумку. Напуганная старушка судорожно цеплялась за свою сумочку, и машина волокла ее по улице. Грабители вырвали-таки у пожилой женщины сумку и оставили ее лежать на асфальте со сломанной рукой, на грани нервного потрясения.
Для того чтобы получить представление о взлете кривой преступности, даже не надо обращаться к цифрам статистики. Почти все наши друзья и почти все американцы, с которыми нам довелось говорить, либо сами стали жертвой ограбления (с насилием и без) или кражи со взломом, либо могли рассказать о подобной неприятности, происшедшей с их соседом, приятелем или родственником. Преступность — не только главная тема разговоров (и, конечно же, сообщений, ежедневно публикуемых на первых страницах газет, передаваемых по радио и телевидению). Это национальная навязчивая идея. Американцы уже были одержимы ею шесть лет тому назад, когда мы уезжали в Советский Союз. Но с тех пор в их сознании начали происходить под влиянием количественного роста преступности качественные сдвиги. Они по необходимости должны были «привыкать» жить в вечном страхе. У них выработалось что-то похожее на психологию солдат на передовой. Но с таким психологическим настроем в лучшем случае можно просуществовать какое-то ограниченное время — пока длится «война». Однако американцам приходится жить в атмосфере страха без надежды на то, что эта гнетущая атмосфера рассеется. Наоборот, она еще больше сгущается над нашими большими городами и давно уже окутала их пригороды — край пряничных домов. Страна приближается к тому рубежу, за которым, если чреватое взрывом недовольство жизнью в условиях постоянного кризиса не будет направлено по пути широкой совместной народной борьбы за коренные социальные преобразования, на этом непереносимом страхе смогут сыграть расистские и реакционные силы, с тем чтобы развязать ужасную расовую междоусобицу.
Все усиливающийся страх граничит с истерией. Расисты и реакционеры, жадно ухватившиеся за возможность использовать этот страх в своих интересах, призывают к войне против обитателей гетто, особенно молодых. Зловещим предостережением против этого служат события в Бостоне, ставшем Литтл-Роком Севера. Главной мишенью являются теперь, судя по всему, 14–15-летние подростки. Пространная статья, напечатанная недавно в «Нью-Йорк таймс», рисует отвратительную и ужасающую картину. Она подробно рассказывает о невероятной бесчеловечности и равнодушии общества свободного предпринимательства, которые и порождают потерявших человеческий облик убийц-подростков. Реакционеры и расисты, изображая из себя поборников законности и порядка, предлагают потребовать официального разрешения на «отстрел» этих озлобившихся, озверевших юнцов. В законодательном органе штата Нью-Йорк обсуждается сейчас разработанный этими элементами законопроект, предусматривающий наказание 14–15-летних правонарушителей по всей строгости закона, наравне с совершеннолетними.
Впрочем, и многое другое, помимо страха, подтачивает устои благополучия пряничных домиков. Страх — это фактически лишь отражение глубинных социальных толчков, сотрясающих землю, на которой стоят зажиточные пригороды, да и вся наша страна. На поверку оказывается, что прочные с виду дома — одни оштукатуренные, другие из красного кирпича, третьи деревянные — ненадежны, будто они и впрямь сделаны из имбирного пряника. Ведь на самом деле владельцы этих заложенных и перезаложенных домов в большинстве своем являются по существу не хозяевами, а жильцами. Их месячные платежи, значительно увеличиваемые уплатой процентов и все более высоких налогов на земельную собственность, а также растущей стоимостью эксплуатации, ремонта, материалов и в особенности горючего, не меньше, а во многих случаях и больше астрономической квартирной платы обычных жильцов-съемщиков. Проценты, взимаемые при продаже дома в рассрочку на 20–30 лет, практически удваивают действительную его цену. Поэтому многие так никогда и не становятся полными хозяевами своих пряничных домиков. Самый доходный бизнес в Америке — это зарабатывать деньги на деньгах!
Транспортный кризис (причиной которого являются недостаточное развитие общественного транспорта, повышающаяся плата за проезд в нем и резкое вздорожание бензина) намного повысил стоимость содержания этих пряничных домиков. Так что дом и машина, два главных компонента «американской мечты», оборачиваются для многих обитателей пригородов сущим кошмаром. Пригороды планировались и строились с таким расчетом, что жить в них будут люди, имеющие свою машину. Без собственных колес жизнь в них немыслима. За покупками приходится ездить в торговые центры с их большими магазинами, куда можно добраться только на транспорте. А это значит — на собственном автомобиле, так как автобусного сообщения между жилыми кварталами и торговым центром чаще всего нет. Ездить в такси очень накладно. В еще большей степени относится все это к поездкам на работу. Ведь в частнопредпринимательской Америке забота о том, как добраться к месту работы и обратно домой, в основном является, как и многое другое, вашим «частным» делом.
Мы провели несколько дней в гостях у наших друзей в нью-йоркском пригороде на Лонг-Айленде. Внутри их апартаменты выглядят так же добротно и уютно, как снаружи. Комнаты, затянутые под плинтус коврами, просторны и радуют глаз. Входя, буквально погружаешься в комфорт. Наши друзья — ценители красоты, и интерьер их гостиной выдержан в разных оттенках солнечно яркого желтого цвета, гармонично переходящих один в другой, как на картине Ренуара. Ванная и уборная блистают полным набором усовершенствованных приспособлений, превращающих эту часть жилища американской семьи среднего достатка в самый роскошный уголок в доме. Экономический спад только что нанес сокрушительный удар по этому «райскому» благополучию: деньги, скопленные за долгие годы изнурительного труда в мелкой деловой конторе, и семейные сбережения, доставшиеся по наследству, — все это пошло прахом после того, как катастрофически упала цена акций, которые приобретались, когда курс акций на бирже повышался. Это обрушилось на наших друзей как гром среди ясного неба. Такая же беда пришла в дома миллионов американцев. Нашим друзьям кое-как удается сохранить свой прежний комфортабельный образ жизни. Москвичей, вероятно, впечатлил бы этот комфорт, но зато им не приходится, в отличие от наших друзей, считать каждую копейку, делая покупки. Им не нужно тревожиться за завтрашний день — не в пример нашим друзьям, ощущающим в своих ренуаровских комнатах, как земля уходит у них из-под ног. Мало того, что пошатнулись экономические устои их благополучия, — терпят крах сами идеалы, которые лежат в основе образа жизни, символизируемого апартаментами, устланными мягкими коврами. К тому же, как и во многих других зажиточных американских семьях, сами «идеалы» оспариваются молодым поколением. Я отлично помню сыновей этой супружеской четы. Их воспитывали в убеждении, что ковры от стены до стены и комнаты в стиле Ренуара — это и есть заветная цель человеческой жизни. «Грязная война» во Вьетнаме немало способствовала разоблачению фальши и лицемерия, на которых зиждились подобного рода идеалы. И вот сыновья наших друзей, как многие и многие молодые американцы, взбунтовались против этих фальшивых идеалов и отказались принимать участие в «грязной войне». Их бунту не хватало такого важнейшего качества, как политическая сознательность, которая указала бы им путь к осуществлению их пылких устремлений к более человечному образу жизни. Подлинной трагедией этих молодых людей стало то, что туман антисоветизма и антикоммунизма заслонил от них жизненную реальность такого пути. В результате, хотя многие из них и сейчас продолжают отвергать жизненные идеалы своих родителей, протест этот носит пассивный характер — каждый пытается лично для себя найти нечто иное. Старший сын моих друзей, квалифицированный химик, живет в Канаде на очень скромные заработки от всякой случайной работы, которую ему удается найти. У него нет никакой определенной жизненной цели. Его письма — настоящие поэмы, прекрасные и трогательные в своей искренней, хотя и смутной устремленности к жизни, которая (как известно мне, но, к сожалению, не известно ему) уже существует в значительной части сегодняшнего мира. Младший, талантливый музыкант, является членом музыкальной общины в маленьком городке штата Нью-Йорк; он возлагает какие-то надежды на перспективы честной творческой деятельности и поклонения прекрасному в узком кружке родственных душ. В Америке сегодня много таких идеалистически настроенных, ищущих молодых людей. Конечно, рано или поздно они окажутся перед выбором: либо сделать шаг вперед и обратить свой протест в сознательное, коллективное и действенное движение, либо оказаться поглощенными тем самым образом жизни, который они отвергают. Но каким бы ограниченным ни был бунт молодых, он оказал глубокое влияние на жизнь наших друзей. В некоторых отношениях даже более глубокое, чем жестокий финансовый удар, который нанесла им фондовая биржа. На первых порах они не понимали и осуждали своих сыновей, отвергших образ жизни, который вели их родители и который позволял родителям и сыновьям наслаждаться комфортом и безопасностью мира пряничных домиков. Помню, с каким огорчением и недоумением отнеслись они поначалу к бунту своих детей. Но по мере того как наши друзья, наряду с миллионами других американцев, осознавали весь позор и ужас войны во Вьетнаме, они начали понимать сыновей. Борьба против войны во Вьетнаме стала суровой школой не только для большого числа молодых людей из состоятельных семей, но и для их родителей. Америка, в том числе и Америка зажиточных пригородов, никогда не станет прежней.
Кое-кто, играя на страхах и смятении обитателей этого расстающегося с идиллией мира, пытается изобразить все углубляющиеся кризисы, порожденные разложением капиталистической системы, как предвестие всеобщего хаоса. Объявляются шарлатаны всех мастей и прожженные демагоги, которые спешат подзаработать в роли пророков близкого конца света. Телевизионные программы и страницы газет заполнены всевозможными проектами индивидуального спасения, которые эти прорицатели предлагают (конечно, за плату) жителям пряничных пригородов. К числу таких пророков принадлежит и Хью Мартин — предприимчивый тридцатипятилетний делец, имеющий ученую степень магистра психологии, которая пришлась ему, при нынешних его занятиях, очень кстати. Есть у Мартина и другие «подходящие данные» для роли провозвестника конца света. Еще зеленым юнцом он научился делать деньги, играя на бирже (он-то умел в нужный момент выйти из игры!). К тому же много полезного для себя он почерпнул в одном бестселлере — книжице под названием «Как нажиться на денежном кризисе». Мартин и его последователи развернули активную деятельность среди обитателей пряничных домиков в окрестностях Сан-Франциско от Милл-вэлли до Пало-Альто. Недавно мне довелось побывать в Милл-вэлли. Это идеальный пряничный городок, уютно угнездившийся между величественными зелеными холмами и живописным заливом Сан-Франциско. Тема проповедей Мартина носит поистине пугающий характер: как выжить среди хаоса, который воцарится в результате приближающегося крушения всей экономической системы свободного предпринимательства. Он рисует перед своими слушателями ужасную картину краха, по сравнению с которым кризис 30-х годов покажется сущей безделицей, появления миллионов и миллионов безработных и голодающих, партизанской войны в городах и установления в результате всего этого диктатуры правого или левого толка. (Относительно того, какую диктатуру предпочел бы сам Мартин, сомневаться не приходится.) Установка Мартина беспардонно дерзка. Он явно исходит из того, что панический страх необходимо навязывать средствами настойчивой торговой рекламы. Он призывает своих последователей «насквозь проникнуться ужасом». При этом он внушает им: «Панический ужас пробудит энергию, которая поможет вам действовать». «Паранойя и реальная действительность — это разные вещи, но иногда они сливаются воедино», — вещает Мартин, ясно давая понять, что «иногда» значит «теперь». Своим последователям Мартин предлагает (по цене 60 долларов за право прослушать две его лекции) следующий рецепт «спасения»: надо приобрести убежище в уединенной местности, чтобы скрыться в нем, когда города охватят мятежи и беспорядки; запастись продовольствием (преимущественно сухими продуктами), медикаментами и вообще всем необходимым для самостоятельного существования и психологически подготовиться к катастрофе. Мартин лично подал пример. Он купил дом в районе Милл-вэлли, спрятанный от посторонних взглядов в глубине каньона. Добраться до него можно только пешком, перейдя три пешеходных мостика. Мартин хвастливо заявляет, что «ни одна душа не найдет этого укромного местечка».
Проповедь Мартина — это лишь одно из крайних выражений эскапистских настроений, ростом которых сопровождается прогрессирующий упадок общественной системы. Мартин решил прятаться в каньоне, но чем еще, как не попыткой бегства из городов, являются пряничные домики пригородов и громады жилых комплексов, отгородившиеся, как средневековые города-крепости, от «неприятеля» — обитающих вокруг бедняков?
Однако было бы в корне неверно приписывать подобные настроения обреченности, ожидания катастрофы и эскапизма широким массам американцев. Напротив, в народе нарастает гнев, вызванный горькими переживаниями последнего десятилетия, которые привели к небывалому доселе разочарованию в политических лидерах страны, начиная от всякой мелкой сошки и кончая президентами. Многие называют десятилетие после убийства президента Джона Кеннеди «смутным временем». Это и было «десятилетие смуты» — достаточно вспомнить об убийстве братьев Кеннеди и доктора Мартина Лютера Кинга, об Аттике, Кенте, секретных документах Пентагона, «грязной войне» во Вьетнаме, беспорядках в негритянских и пуэрториканских гетто и Уотергейте!
Мы оказались в ситуации, которая все больше и больше напоминает повторение событий экономического кризиса 30-х годов. Я хорошо помню те тяжелые времена — ведь они сформировали мое сознание подобно тому, как сформировали они сознание тысяч и тысяч безработных молодых людей. Очереди за бесплатным куском хлеба и тарелкой супа развеяли в 30-е годы «великие мифы» системы свободного предпринимательства о том, что в Америке каждый может быстро разбогатеть или стать президентом А сегодня рассыпается прахом и новый миф — миф о благополучных пряничных домиках.
В отличие от типичной картины кризиса 30-х годов, бедолаги, скитающиеся по стране в тщетных поисках работы, едут не только в обшарпанных, с вмятинами машинах, битком набитых детворой и семейным скарбом, но и в сверкающих лимузинах последних выпусков с прицепными фургончиками. Многие из этих лимузинов еще совсем недавно красовались перед пряничными домиками.
Мне вспоминается первая моя прогулка по улице Горького в Москве. Эта прогулка запечатлелась у меня в памяти, потому что я впервые увидел тогда бесчисленные объявления, которыми пестрели доски объявлений на стенах магазинов, учреждений, всевозможных предприятий. «Вас приглашают…» — говорилось в объявлениях. И куда приглашают — на работу! На протяжении шести лет мне на каждом шагу попадались эти объявления, приглашающие на работу, и я стал забывать о том, что существует другой мир — мир, откуда я прибыл, где подобные приглашения редки и носят сугубо временный и эфемерный характер. Когда я покидал Соединенные Штаты, в экономике страны царило оживление — это был самый разгар длительного периода подъема деловой активности. В ту пору безработицей были поражены главным образом «очаги бедствия», неблагополучные районы и слои общества: городские гетто, где безработных всегда было хоть отбавляй, бассейн Аппалачей, престарелые и молодежь, национальные меньшинства. Теперь же я вернулся в Америку, в которой бедствие вырвалось за пределы «очагов» и распространилось на всю страну. Беда угрожает теперь средним американцам. Она уже постучалась в двери к квалифицированным рабочим, которые производили своим трудом те 9 миллионов автомобилей, что выпускала Америка каждый год. Она обрушилась на большие и малые города и на сельские местности, поражая в первую очередь одноотраслевые промышленные центры. И она совершает свое грозное шествие по стране в сопровождении новой беды — инфляции, которая наносит американцам еще один жестокий удар.
Однако у читателя не должно сложиться ложное впечатление, будто в сегодняшних Соединенных Штатах вообще не процветает никакой бизнес. Нет, этого сказать нельзя. Поэтому кое-кто здесь ломает голову над решением проблемы, прямо противоположной той, что стоит перед безработными, и столь же серьезной. Как помочь людям, у которых денег столько, что они не знают, куда их потратить? И вот один бизнесмен, Рональд Уитэкр, движимый духом подлинно свободного предпринимательства, нашел решение: «Плавающий город для сверхбогатых!» Уитэкр и его предприимчивые компаньоны собираются приобрести пароход «Юнайтед Стейтс», который некогда был гордостью американского флота, а ныне поставлен на прикол как неисправный. Корабль длиною в 990 футов будет превращен, по словам Уитэкра, в плавучий рай «для очень, очень богатых, которые ищут способ приятно потратить свои большие деньги». Ведь в конце концов, как правильно отметил Уитэкр, «у денежных людей денег полно всегда, независимо от того, бум сейчас или спад». Вот каким образом предполагает Уитэкр помочь таким людям разрешить их тяжелую проблему. На судне оборудуются 282 квартиры, которые будут сдаваться на 76 дней по цене от 650 000 долларов за однокомнатную до двух с половиной миллионов долларов за восьмикомнатные аппартаменты люкс. Эти 76 дней пароход будет находиться в открытом море, совершая плавание по маршруту Средиземное море — Нью-Йорк — Карибское море — Флорида.
Разумеется, безумный и бесчеловечный мир, который я покинул на шесть долгих лет, был мне достаточно хорошо знаком. Ведь всю мою сознательную жизнь я боролся за то, чтобы изменить его. Но теперь я вернулся в этот мир после того, как пожил (а не просто побывал) в разумном и подлинно человечном мире. Возвращение сопровождалось для меня тяжелыми перегрузками, подобными — в известном смысле — тем, что испытывают космонавты. Впечатление такое, словно я вернулся не в иную страну, а в иную эпоху. Я как будто бы очутился в мире, который распадается и становится прошлым человечества. Это было возвращение в общество, которое, разлагаясь, день ото дня становится все более безумным.
Вот уже семь лет прошло, как мы вернулись домой после шестилетнего пребывания в Советском Союзе, но до сих пор никак не можем привыкнуть к нашей бесчеловечной системе медицинского обслуживания. Наверное, так никогда и не привыкнем. Вчера мы с Гейл побывали в городской больнице округа Кук в Чикаго. У всех больных в мире на лицах написана тревога. Лица больных бедняков — а городские больницы в нашей стране предназначаются главным образом для неимущих — выражают неприкрытое страдание. По сравнению с этими несчастными мы с Гейл казались олицетворением благополучия. Сюда, в клинику, принесли свою боль нищие обитатели негритянских и испаноязычных гетто. Лишь изредка в очереди черных и цветных больных заметишь оттенок белого цвета. Только кисть Пикассо смогла бы изобразить это воплощенное страдание гетто: эти глубокие морщины на лицах, прорезанные долгими годами мучительных лишений, эту печать безысходного отчаяния. Как будто бы в храм Эскулапа явились все беды трущоб с их разрушающимися, гибнущими домами, о которых перестали заботиться их владельцы! В давние времена одетые в рубище больные бедняки шли со своей болью к святым чудотворцам. «Чудотворцами» — врачевателями в клинике округа Кук были способные молодые люди — мужчины и несколько женщин — с белым цветом кожи (лишь изредка — с коричневым оттенком). Им, явившимся сюда прямо со скамьи медицинского колледжа, не терпится применить полученные знания на деле. Гетто обеспечивает их богатейшей и разнообразнейшей практикой. Некоторые из этих интернов — честные молодые врачи, посвятившие себя медицине и принимающие всерьез клятву Гиппократа. Но многие, если не большинство, помышляют не о преданном служении медицине, а о «хорошем врачебном бизнесе». В Америке на человеческих страданиях наживают деньги. И «бизнес», конечно, прибыльней всего там, где денег много. Сравнение количества врачей на душу населения в «благополучных» районах и в гетто дает наглядное представление о действии медицинского ценза в богатой Америке. Страдания гетто дают врачам-бизнесменам возможность попрактиковаться.
Боль заставила этих пожилых людей, что сидят перед дверью врачебного кабинета, покинуть свои грязные комнатенки, где поселился страх, и прийти в эти стены. Одеты они в немыслимую ветошь, без каких бы то ни было претензий на вкус. Сойдет одежда любого цвета и фасона, старая и изношенная — лишь бы она защищала от пронизывающего ледяного ветра с озера Мичиган. Наученные горьким опытом, они знают, что даже обноски, если натянуть их в несколько слоев друг на друга, хорошо защищают от холода. Поэтому, кое у кого из-под широких долгополых пиджаков выглядывают выцветшие свитера и рваные жилеты. Те, кто помоложе и не отличается благоразумием, одеты легко, как будто мороз им нипочем. Их одежды тоже неописуемо бедны, но ярки. Кое-кто пришел в зеленой солдатской рабочей форме, сохранившейся после демобилизации из армии; форма опрыскана маскировочной краской, а, может быть, и химическими отравляющими веществами. Это ветераны бесславной войны во Вьетнаме. Отвоевавшись, они вернулись в нищету трущоб своих гетто.
Над просторной приемной грозовой тучей повисло гнетущее, зловещее молчаниё. Эта туча пришла сюда вместе с ними из их кишащих крысами жилищ. Она, эта туча, сопровождала их в бюро социального обеспечения и терпеливо дожидалась, пока они часами отвечали на бесконечные вопросы. Она вернется вместе с ними, с их болью и прописанными таблетками, домой, в гетто. Я узнал эту тучу. Я видел, как она со всей долго сдерживаемой яростью разразилась грозой в Гарлеме во время бурных волнений 60-х годов.
Войдя в чикагское бюро социального обеспечения, я ощутил все ту же сгустившуюся атмосферу человеческой беды. И здесь повисло гнетущее молчание. Молодая чернокожая мать, держа в руках младенца, сосущего пустышку, еле слышным голосом терпеливо отвечала на нескончаемые дотошные вопросы. Инспектор, молодая высокая белая женщина со строгим лицом и тонкими поджатыми губами, быстро и деловито печатала на машинке ее ответы. Вдруг машинка устало замолкла. В глазах матери-негритянки была мольба. Инспектор принялась листать своими длинными, тонкими пальцами устрашающе толстую книгу — свод правил и инструкций. Вот ее пальцы замерли, как перед этим машинка. Тонкие губы сложились в любезную официальную улыбку, и она медленно зачитала соответствующий параграф. Черная мать с ненавистью и недоверием смотрела на страницы книги с мелким убористым текстом. Ведь с этих страниц прозвучал ужасный приговор ей и ее ребенку!
Полвека прошло со времен тяжелого кризиса 1929–1933 годов. С тех пор Америка разжирела и разбогатела: на каждых двух жителей страны приходится один автомобиль; на фешенебельной чикагской набережной Лейк-шор-драйв построены тысячи шикарных кооперативных квартир, продающихся по цене 250 000 долларов и более; создан арсенал ядерных ракет, которых хватило бы для того, чтобы несколько раз взорвать мир, если сначала он вконец не подорвет экономику США. А матерей и их детей по-прежнему обрекают на голод и отчаяние! То, что случилось теперь, пол века спустя, с молодой матерью-негритянкой и ее ребенком в чикагском бюро социального обеспечения, представляло собой начало кампании по ликвидации социальных завоеваний, доставшихся американскому народу такой дорогой ценой.
19 сентября 1981 года, через восемь месяцев после того, как Рейган вступил в должность президента и повел наступление на социальные завоевания трудящихся, к ликвидации которых давно готовился крупный капитал, Америка выразила свой гневный протест.
В 30-е годы мы, участвуя в маршах, шли пешком, а когда уставали, ехали в кузовах грузовиков. Там же и спали. Теперь, в сентябре 1981 года, мы, участники марша на Вашингтон, совершали его на колесах: в тысячах автобусов и в специальных поездах, отправлявшихся изо всех уголков нашей обширной страны. В поход выступило более полумиллиона промышленных рабочих, горняков, конторских служащих, строителей и трудящихся других профессий. Многие из них впервые в жизни участвовали в марше протеста. Среди участников нашего марша были тысячи «защитных шлемов» — так называют у нас в США строительных рабочих вообще и монтажников-верхолазов в частности. Эти крепкие здоровяки с красными обветренными лицами, упрямо стиснутыми челюстями и твердыми как сталь взглядами в свое время питали недоброе чувство к участникам маршей протеста против «грязной войны» во Вьетнаме. Высокооплачиваемые рабочие-строители, они опрометчиво кичились своей принадлежностью к «рабочей аристократии». Сейчас от их былого «аристократизма» не осталось и следа, а недобрые чувства они питали к антикоммунисту, обосновавшемуся в Белом доме. Теперь стала видна истинная сущность этих людей — сильных, умелых работников, которые дали мировой архитектуре новое измерение — небоскреб. «Небоскреб». Пока поэты возносились к небу в воображении, рабочие руки этих не слишком-то начитанных людей возвели до самого неба, обители богов, конструкции из стали и бетона. Ныне руки каждого четвертого из них остались без дела. И это при том, что наши города разрушаются, а в их гетто назревает взрыв гнева и отчаяния! Мне довелось увидеть, как преображал советские города устремленный в небо подъемный кран. И я знал, какие чудеса могли бы создать обреченные на бездействие руки наших строителей. Они боролись теперь за право отстроить заново разрушающиеся города Америки. Моим советским друзьям даже трудно представить себе, что кому-то приходится бороться за подобное право! Для большинства этих бывших «аристократов» участвовать в марше протеста было в новинку. Ведь этим занимаются только «коммунисты» и «радикалы». Они шли по большей части молча и не без смущения несли над головой свои плакаты. Для автомобилестроителей и металлургов участие в демонстрациях протеста было более привычным делом. Гигантский автомобильный завод корпорации «Дженерал моторе» во Флинте, штат Мичиган, стал тем местом, где в годы подъема профсоюзного рабочего движения перед второй мировой войной зародилась такая форма борьбы, как сидячая забастовка. Теперь для Флинта вновь возвратились тяжелые времена кризиса 30-х годов. На многих предприятиях города остановились конвейеры. На рабочих автомобильных заводов обрушился бич безработицы. Экономической жизни Детройта, этого центра автомобилестроения, угрожал паралич.
Многотысячные колонны рабочих автомобильной промышленности гневно скандировали: «Мы хотим работы! Мы хотим работы!» Рабочие-строители, новички в этом деле, мало-помалу начали вторить им. «Мы хотим работы! Мы хотим работы!» — скандировали они, поначалу робко, с запинками, а потом все более решительно. На моих глазах мучительное смущение, написанное у них на лицах, сменялось выражением гнева и негодования. Именно это имел в виду Ленин, когда подчеркивал, что трудящиеся учатся главным образом на своем собственном опыте. Но вот автостроители запели страстный боевой гимн солидарности рабочих. Слова «Солидарности» родились в пикете бастующих и были положены на мелодию «Боевого гимна республики», увековечившего память борца за освобождение негров Джона Брауна, — гимна, под который в суровые годы нашей Гражданской войны солдаты Севера шли в бой с мятежниками-рабовладельцами. И колонна за колонной подхватывала эту песню, пламенный призыв к борьбе.
Я присоединился к маршу протеста в Гэри. Большинство нашего автобуса составляли черные женщины — работницы металлургических заводов; многие из них взяли с собой детей. «Это ведь и их борьба. Так пусть с самого начала приобщаются к ней», — высказала свое мнение на этот счет одна из наших спутниц — пышущая здоровьем молодая женщина.
Гэри был районом сосредоточения металлургов. Они шли к автобусам прямо с заводов, некоторые еще в рабочей одежде. Много металлургов уже лишились работы — те приходили на место сбора из дома. Вереница автобусов покатила по автостраде, как бронетанковая колонна, идущая на фронт. Нашим фронтом будет Вашингтон с Белым домом! Ярко освещенные заправочные станции вдоль автострады были превращены в сборные пункты промышленной Америки. Отряды армии труда протягивали друг другу руку дружбы. Сталевары Гэри и автомобилестроители Детройта обменялись крепким рукопожатием. Это братание наполнило их сознанием собственной силы и чувством гордости, которое было написано на их простых, открытых рабочих лицах. То был настоящий день единения, день братской дружбы! Черные и белые, мужчины и женщины, молодежь и старики — все были едины. Целая армия на колесах — тысячи автобусов! — двигалась на Вашингтон. Трудящиеся выступили в небывалый по размаху поход.
А хозяин Белого дома, по милости которого полмиллиона рабочих, снявшись с места, проехали сотни миль, чтобы заявить о своем элементарном праве на существование, уехал из Вашингтона. Он просто-напросто не пожелал нас принять. Когда пение и скандирование постепенно смолкли, воцарилось грозное молчание. Все мы понимали, что предстоящее долгое путешествие домой означает не конец, а только начало нашего похода. Америка пришла в движение, и предстоят новые марши…
Уже после нашего отъезда в Москву по Соединенным Штатам прокатилась широкая волна выступлений за мир. Кульминационным пунктом стала состоявшаяся 12 июня 1982 года демонстрация перед зданием ООН в Нью-Йорке, в которой участвовал миллион американцев.
Мы, американцы, — не любители задаваться философскими вопросами. Мы по натуре своей практики, прагматики. Я говорю об этом без чувства гордости и без чувства стыда. Просто констатирую факт. Но сегодня американцы настойчивей, чем когда бы то ни было раньше, спрашивают у себя и друг друга: «Куда мы идем?» Теперь, когда к власти у нас в стране пришли самые оголтелые элементы военно-промышленного комплекса, вопрос «Куда мы идем?» стал для нашего народа вопросом жизни и смерти.
Это стало мне особенно ясно вскоре после того, как в марте 1982 года мы вернулись в Москву, где я снова занял пост московского корреспондента «Дейли уорлд». Наш приезд совпал с празднованием Международного женского дня. Трудно представить себе более радостный праздник. И праздник был у нас на душе, когда мы сели в 12-й троллейбус и поехали домой — наш новый московский дом был буквально в двух шагах от прежней нашей квартиры на Ленинградском проспекте. Не успели мы сойти с троллейбуса, как нас узнала наша бывшая соседка, старая женщина.
— Вы снова у нас? — воскликнула она. — Слава богу! — Однако тут же по ее доброму, в морщинках, славянскому лицу пробежала тень. — Скажите вашим соотечественникам, — сказала она, — что мы хотим мира. Если надо, я буду снова питаться одной картошкой, только пусть будет мир. — Глаза ее заблестели от навернувшихся слез. — Разве мало мы хлебнули горя? Фашисты убили моего сына. А меня увезли в Германию и заставили работать как рабыню. Выбили у меня зубы. За всю нашу жизнь это первый долгий период мира. Передайте своим американцам: живите как хотите, только дайте нам жить в мире!
Я участвовал в историческом Марше мира–82: из Ленинграда мы направились в Калинин, Москву, Смоленск, Минск, далее в Киев, Ужгород, Будапешт и Вену. Многие участники марша из Скандинавских стран были в Советском Союзе впервые, и для большинства из них это непосредственное общение с советскими людьми стало сильнейшим эмоциональным впечатлением жизни. Я не видел более волнующего зрелища, чем прощание участников марша с минчанами. Глаза и лица советских людей красноречиво говорили о переполнявших их чувствах. Характерный эпизод произошел в Смоленске. Этот город-герой сердечно встречал участников марша. Вдруг к участникам марша кинулась пожилая женщина, в глазах которой застыла не забытая за десятилетия скорбь, и обняла молодую красивую норвежку.
— Нас в семье было семеро, а в живых осталась я одна! — воскликнула она. Обе женщины, старая и молодая, плакали, обнимая друг друга. Пожилая женщина заметила у меня в руках магнитофон. — А вы кто? — спросила она с подозрением.
— Американский корреспондент, — ответил я. Слова «американский» было для нее достаточно.
— А, американский корреспондент! Ваш президент Рейган — очень дурной человек. Вы должны поскорей его сместить! — Я попытался объяснить ей, что по нашим законам мы сможем сделать это не раньше, чем через два года.
— Через два года? — ахнула она. — Нельзя столько ждать! Мы не можем ждать!
Два года «рейганизма» вызвали такое же чувство у миллионов американцев.
В своей бессмертной поэме «Мертвые души» Гоголь, уподобляя Россию мчащейся тройке, спрашивал: «Русь, куда же несешься ты?» Народы бывшей царской России давно уже дали ответ на этот вопрос, — ответ, изменивший весь ход мировой истории.
Соединенные Штаты тоже мчатся сегодня по дороге своей судьбы. Только не в неказистой бричке, а в лакированном, обтекаемом, сверхмощном автомобиле, ярко сверкающем во всем своем кричащем великолепии. За рулем сидит возбужденный наркоман, который на бешеной скорости гонит машину по крутому, извилистому горному серпантину. «Америка, куда же несешься ты?» Весь мир ждет ответа на этот роковой вопрос. И в первую очередь — от нас, американцев, едущих в этом автомобиле.