ам Науки не хуже парижского Нотр-Дама, разве что лет на семьсот моложе. Но чувство священного трепета — то же. Сначала даже шокирует, что под серыми сводами центрального нефа звучат бесцеремонные голоса, а кто-то жует длинный бутерброд. Кстати, храмовая атмосфера действует не только на таких новичков, как мы: нам показалось, что тут и разговаривают потише, и жуют как бы сквозь зубы, и не видно, как в любом американском университетском здании, опрометью бегущих молодцов в бейсбольных кепках. Непременная американская эклектика проявляется тут и в том, что зал, как и положено храму, освещен слабо — что-то такое мерцает из редких ламп и сквозь витражи. Но, как положено Храму Науки, в нем читают. И вот девушка в шортах, прислонясь к шероховатой колонне, ловит отблеск цветных стеклышек стрельчатого окна на страницы тома Business Administration[24]. Все это кажется противоестественным и диким, пока не проникаешься простодушным величием замысла. О. Генри издевался над миллионерами, ударившимися в благотворительность. Великий юморист испытывал к ним брезгливую неприязнь интеллигента. В целом это довольно распространенный взгляд на благотворительность. В ее основе — христианская идея раскаяния. Но на самом деле истоки филантропии одновременно и более возвышенны, и более рациональны. Потому что филантропы верили и в Бога, и в Разум. Такая двойственность заложена в самой природе американского общества, основатели которого были деистами. То есть совмещали идеализм с материализмом, полагая, что все сущее создано Богом, но в дальнейшем пребывает без божественного вмешательства — согласно научным закономерностям. Таковы были Франклин, Джефферсон, Пейн, Аллен, Раш — идеологи Америки, определившие пути ее социального и нравственного развития.
Верующий Джефферсон смеялся над такими основополагающими догматами религии, как «непорочное зачатие, Троица, первородный грех, искупление, воскресение».
Бенджамин Франклин предложил пользоваться сокращенным молитвенником — но не для того, чтобы простой народ яснее воспринимал священные тексты, а чтобы не мерз на долгих богослужениях в неотапливаемых церквах.
Другой Бенджамин — Раш — насчитал 17 причин, определяющих моральный облик человека. О духовных категориях там нет и речи. Зато есть климат: «Эгоизм в сочетании с искренностью и честностью составляет моральное качество населения стран с холодным климатом». Еда: «Моральные болезни чаще всего возникают вследствие потребления животных продуктов». Алкоголь: «Хмельные напитки хорошего качества благоприятствуют таким добродетелям, как искренность, благожелательность и щедрость». Температура: «Струей холодной воды удавалось тотчас же утишить сильную страсть после того, как доводы разума оказывались безуспешными». Запахи: «Особая злобность людей, проживающих вблизи Этны и Везувия, объясняется главным образом запахами серы».
Основатели американской демократии верили в эмпирику и здравый смысл. Эта вера господствовала в умах американцев — во всяком случае тогда, когда человек перестал только работать, а начинал обдумывать значение своего труда.
Эндрю Карнеги приехал из Шотландии и зарабатывал в питсбургском пригороде 1 доллар 25 центов в неделю. Через лет сорок он мог бы купить всю Шотландию вместе с еще не обнаруженным в то время монстром озера Лох-Несс. Карнеги стал тратить миллионы, заработанные на стали и железных дорогах, на музеи и университеты. Дело, конечно, не в угрызениях совести, а в осознании личного опыта. Ему, Эндрю Карнеги, подняться наверх помогли энергия, умение и приобретенные знания. Теперь он, искренне желая помочь своей стране, может сделать так, чтобы сотни и тысячи молодых американцев получили эти знания, необходимые для процветания — собственного и общества.
Все, что есть в Питсбурге заслуживающего внимания, построено Карнеги и Меллонами вовсе не затем, чтобы прошмыгнуть в царство небесное, как верблюд проскакивает в игольное ушко, а затем, что это разумно. Всевышний создал мир, а человек с помощью науки и разума умело его направляет. Американские миллионеры, стихийные деисты, принимали участие в корректировке окружающего мира — приобщаясь к духовным высотам и одновременно преследуя сугубо земные, практические цели. При этом, сами обученные на медные деньги, они придвигали к себе цивилизацию широким захватом, твердо уверенные в том, что лучший способ поймать трех зайцев — это изловить восемь и пять отпустить. Поэтому, между прочим, в любом заштатном музее, основанном на деньги филантропа, представлена мировая культура во всем объеме. Что не удавалось купить — следовало скопировать. Потому что в каждом Мэдисоне и Джонстауне должно быть место, где юное поколение может внятно и быстро узнать все без исключения. Поэтому в университетах, построенных на благотворительные деньги, с самого начала существовали кафедры причудливых дисциплин: миллионеры не знали точно, что нужно, и на всякий случай обеспечивали широкий спектр.
Часто оставаясь невеждами сами, они бесконечно уважали науку. Обожествляли знание. Реальным воплощением этой идеи, ее каменным триумфом стал Храм Науки в Питсбурге. В нем все символично. Храм не увенчан шпилем, потому что шпилем заканчивается церковь, намекая на невозможность удержаться на острие духовного совершенства — это доступно только Всевышнему. Плоская крыша Храма Науки призывно манит: ее непросто достичь, но возможно взойти на нее и расположиться в удобстве приобретенного знания. С другой стороны, все вертикальные линии Храма Науки параллельны и пересечься не могут: это символ бесконечности процесса познания.
Храм Науки в Питсбурге высится памятником простодушным филантропам, создавшим эту страну. В нем вся «американа» — гигантский размах, зависимость от европейской культуры, религиозные чувства, неколебимая вера в науку и разум, пошлость, смелость, простота, самоуверенность, гордость, инфантильность. Такой цельной Америка уже не будет никогда.
О РОКОВЫХ ЯЙЦАХ
Журнал «Тайм» поместил на обложку яичницу. Не Фиделя Кастро, не автомобиль, не белоголового орла — вульгарную глазунью. Это сигнал к очередному массовому психозу.
В каждый момент мы точно знаем, что правильно. Вся Америка зачитывается писателем Миченером, заслушивается певцом Джексоном и потеет в клубе здоровья. Вчера все покупали японские машины, сегодня патриотично ездят в олдсмобилях.
Такая жизнь удобна — как служба в армии: знай попадай в ногу. И радует, что всенародные кампании не «спускаются» сверху, а возникают стихийно. Некоторые гаснут сразу, другие длятся десятилетиями — как, например, эпидемия похудания. Из всех американских психозов забота о здоровье — самый устойчивый. Питательная глина, йога, бег. И главное — еда.
Считается, что французы неприлично много говорят о еде. Это не так. Больше всего о еде говорят американцы. Но не о том, что съесть, а том, чего не есть.
Вот теперь мы не будем есть яйца. В них — холестерин. И хотя никто не знает, чем он отличается от холецистита и холеры, его все боятся. Хмурый хвостатый холестерин выползает из куриного яйца, подрывая наше здоровье, конкурентоспособность и готовность ответить ударом на удар.
Забота американца о своем здоровье трогательна и разумна. Вид парижского обеда из пяти блюд в 11 часов вечера повергает туриста из Нового Света в обморок. В греческих круизах американец отвергает цацики и барашка, насыщаясь листиком салата. В Испании шарахается от почек по-мадридски в сторону «Макдональд- за». В Германии его выносят на воздух из пивной, где кельнер подал свиные локти. В сугубо говяжьей Аргентине он, прежде чем взяться за бифштекс, долго расспрашивает, как воспитывалась корова, не была ли лесбиянкой, не ела ли куриные яйца.
Усредненность и универсальность — вот повседневные девизы. Элвис Пресли и телесериал, супермаркет и Норман Роквелл, мебель «Колониаль» и пиво, спортивные тапочки при норковой шубе.
Мимо основной массы Америки прошли восхитительные крайности культуры. В том числе — культуры еды. Когда американец хочет поесть, он берет хотдог, когда хочет поесть хорошо — два хот-дога, когда роскошно — три.
Нельзя сказать, что это вызывает такую уж неизбывную печаль. Тем и хороша Америка, что в ней есть все. Будем из принципа есть яйца. Никуда не побежим в наушниках, выключим Джексона. Пойдем в русский магазин за богатой протеином жирной корейкой, обильными кислотой огурцами и смертельной русской водкой «Смирнофф».
О ЛИСТОПАДЕ В НОВОЙ АНГЛИИ
Есть в мире такие предметы, которые, выполняя самые прозаические, утилитарные функции, в то же время содержат в себе некую тайну. Ну, например, компас. Нет ему равных в упорстве и постоянстве. В верности компасной стрелки северу скрывается бездна поэтических добродетелей — вот у кого бы учиться ветреной молодежи. Причем сила, управляющая компасом, так же невидима и так же могущественна, как любовь или ревность.
К таким же странным вещам относятся и часы. Каждый умеет ими пользоваться. Во всяком случае, до тех пор, пока не начнет задумываться о природе времени. Но уж если дело доходит до этого, то нас не может не потрясти незатейливое механическое устройство, которому подчиняется такая таинственная и серьезная штука, как Время.
Календарь — отдаленный родственник часов — тоже не так прост. Вот он висит на стене и даже не тикает, но попробуй не подчиниться его диктату: сразу схватишь воспаление легких.
Правда, вблизи экватора календарь не такая уж важная шишка, но в наших умеренных широтах без него не обойтись. Впрочем, подчинение календарному распорядку, как и любому разумному закону, скорее приятная необходимость, чем тяжелая обязанность. Можно, конечно, и в декабре щеголять флоридским загаром, но мудрость, приобретаемая с возрастом, советует не перечить временам года. Как сказал по этому поводу Гиляровский, «кто ж станет есть белорыбицу с мартовским огурчиком в августе».
Во всяком случае, американский календарь располагает к послушанию. Он усугубляет сезонность нашей жизни пристрастием к праздникам. Даже если погода пытается вас обмануть, витрины магазинов не дадут забыться. Стоит только взглянуть на бесчисленных монстров, строящих гримасы прохожим, как любой догадается: праздник чертовщины Халловин