[25], пришла осень.
Американскую осень можно определить как отрезок времени, с одной стороны ограниченный невнятным Днем труда (где вы, первомайские флаги?), а с другой — жирными индюшками, которых приносят в жертву на День благодарения.
Именно в это время года американцев охватывает поэтическое настроение. В России для этого существовала весна. Что бы там ни сочинял Пушкин, общегосударственный энтузиазм вызывала пора, когда «звенят ручьи, поют грачи, и даже пень в весенний день березкой стройной быть мечтает».
Видимо, есть в весне что-то революционное — ледоход, например. Так или иначе, советских поэтов-песенников вдохновение посещает обычно где- то в апреле.
Но американцы, народ в целом консервативный (не зря их конституция — самая старая из ныне действующих) и ко всем, кроме своей, революциям относящийся с подозрением, предпочитают весне осень.
Скажем красиво: с первым дуновением холодного Борея энергичные янки впадают в лирическое томление, готовясь к встрече с Прекрасным.
Дело это серьезное и, как все в Америке, весьма прибыльное. Ежедневно метеорологи ведут наблюдение за ходом листопада. По телевизору сообщают сводки с фронта: «В Массачусетсе кленовые листья достигли максимально красного цвета, в Вермонте березовые рощи уже прошли пик желтизны, нью-хэмпширские буки осыпаются, но дубовые листья как раз созрели».
По специальному телефону туристам дают точные указания, где и когда листопад наиболее живописен. Ботаники проводят экскурсии. Микологи объявляют «грибной марафон» — состязание в сборе, опознании и приготовлении грибов. Все готово к тому, чтобы созерцать осень можно было с максимальным комфортом и эффективностью.
Всем известно, что любоваться опадающей листвой следует именно в Новой Англии. Из-за каких-то особенных почв на северо-востоке страны сконцентрированы самые живописные осенние пейзажи. Поэтому сюда валом валят туристы из всех стран мира. Только в один Нью-Хэмпшир наслаждаться «пиром красок» вместе с нами приехал миллион человек. Как мы выяснили из местных газет, в эту международную, поэтически настроенную армию затесались и наши соотечественники из Ленинграда. Так что зря эмигранты думают, что советские друзья и родственники («горбачевские мстители», по местной терминологии) едут в Америку исключительно из меркантильных соображений.
Надо сказать, что неведомые нам ленинградцы, сравнивая нью-хэмпширскую осень с родной, северной, могут прийти к тем же выводам, к которым уже пришли советские публицисты: в Америке все богаче. Это относится и к осени.
Российская гамма — спокойно-золотистая, меланхолическая, а в нью-хэмпширских Белых горах, которые так называются вопреки очевидности, лес окрашен с варварской роскошью. Но как-то у нее, природы, так получается, что какие бы дикие сочетания она ни придумывала, все ей идет, из всего выходит гармония. Правда, гармония чужая — скорее Ван Гог, чем Левитан. Никакого покоя, напротив — истерическая напряженность дикой, неочеловеченной природы. Сразу видно, что эти горы выращивали не покорного мужика в онучах, а буйного индейца в орлиных перьях.
Однако и это впечатление, как и все, что было почерпнуто из детских книжек, ложно. Новая Англия, несмотря на бурный пейзаж, является обширным и любимым народом заповедником тихого, провинциального образа жизни. Это музей домашнего уюта, огромный национальный очаг, греться к которому приезжают со всей страны. Где бы ни жил американец, в Новой Англии он всегда дома.
Провинцию в законченном, идеальном, законсервированном виде в Новую Англию привезли пилигримы из Англии старой. С тех пор она не очень-то и менялась. Стоит съехать с хайвея (большака) на маленькую дорогу, как вы окунетесь в пошловатый рай сельской жизни. Уют и должен быть вот таким — основательным, неспешным, изобилующим старинными вещами и традициями.
Провинция — это скелет нации. Мясо можно нарастить за счет небоскребов, модернизма и эмигрантов, но костяк всегда строится из хорошо проверенных, отутюженных временем консервативных истин. Что-то похожее писал Хомяков, когда говорил, что в Англии каждый дуб — тори.
Тут уже не до политики. Речь идет о глубинах мировоззрения, которое выражается не в принадлежности к партии, а в обоях в голубой цветочек, в громадных, как в «Чиполлино», тыквах, выставленных у крыльца, в стеганых лоскутных одеялах, в конкурсах на лучшее варенье, в свитерах домашней вязки, в ярмарках народных промыслов, во всем обывательском укладе жизни, настолько укорененном в многовековой, еще старосветской традиции, что изменить его может только водородная бомба.
Эта традиционность Старого Света своеобразно сплелась с самосознанием Нового, производя на свет чисто американскую ментальность. Ярче всего она проявилась в кардинальном конфликте, постулированном еще первым американским романистом Фенимором Купером: в противоречии между Природой и Цивилизацией.
У каждой культуры есть свой главный конфликт, над разрешением которого она бьется поколениями. В России, например, это тема народа и интеллигенции. В Европе, — спор истории с современностью.
Но в Америке, стране новой, только что открытой и во времена Купера еще, в сущности, не освоенной, истории не было. Ее заменила природа. В перенасыщенной культурой Европе, где не оставалось места для первозданных лесов, тяга к естественной жизни принимала умозрительные, как у Жан-Жака Руссо, формы. Америка же несла в Старый Свет весть о нетронутом континенте, где можно было строить жизнь с чистого листа.
Поэтому именно американец Купер основал мощную традицию природопоклонников, которую так или иначе продолжали Эмерсон, Торо, Мелвилл, Марк Твен — вплоть до Хемингуэя. Благородные индейцы Купера, живя в идеальном согласии с природой, дают пример белым поселенцам, несущим цивилизацию в дебри Нового Света. При этом Купер не столько описывал, кстати, прекрасно известную ему индейскую жизнь, сколько создавал американскую мифологию. Он был не так наивен, чтобы не видеть пропасти между его героями и их прототипами. Но его задача заключалась в том, чтобы нарисовать идеал — идеал и общественного, и нравственного устройства Америки, которая еще только вышла на историческую дорогу. Со свойственной той эпохе высокопарностью Купер в предисловии к циклу романов о Кожаном Чулке описывал своего идеального человека: он «видит Бога в лесу, слышит его в ветре, славит его небесную благодать, покоряется его власти со смиренной верой в справедливость и милосердие, одним словом, это человек, который чувствует присутствие Божества во всех воплощениях природы, не оскверненных уловками, страстями и заблуждениями людей».
Как ни странно, в Америке это религиозное отношение к природе сохранилось и сегодня. Миллионы американцев отправляются в паломничество в свои национальные парки, где именно поклоняются чудесам природы — Ниагарскому водопаду, Гранд-Каньону, гейзерам Йеллоустона. И в целом если в Европе путешествие означает осмотр руин, соборов, музеев, то в Америке чаще ездят не в города, а в леса и горы.
Как-то нам попалась на глаза брошюрка, где перечислялись семь чудес света по-американски. Все они, в отличие от египетских пирамид и родосского колосса, были созданы не человеком, а природой.
В одном из таких мест нам пришлось побывать — каменный мост в Виргинии, гигантская арка, которую пробила река в скале. Осмотр этого природного феномена сопровождался пышной церемонией. Под ночным небом звучали хоралы Баха, разноцветные лучи прожектора подсвечивали каменные глыбы, и торжественный голос читал из Книги Бытия о сотворении мира.
Это зрелище было вполне во вкусе Фенимора Купера. Да и вообще, в современной Америке писатель бы нашел немало подтверждений своим мечтам — конечно, если б его не привезли в Детройт.
Но в маленьком городе, скажем, в его родном Куперстауне, окрестности которого — страна могикан — известны каждому ребенку, Купер не обнаружил бы больших перемен. Жителей не прибавилось — все те же две с половиной тысячи. И то же чистое озеро Отсего, на берегу которого его отец основал город. Та же церковь, где похоронены все Куперы. Тот же постоялый двор с тем же названием. Та же библиотека с колоннами. Те же двухсотлетние дубы, под сенью которых стоит его дом. Даже местная газета, «Фрименз джорнел», в Куперстауне выходит больше 180 лет без перерыва. Сейчас она занята борьбой с могущественной сетью ресторанов, владельцы которых хотят открыть пиццерию в Куперстауне. По мнению горожан, все, что надо для жизни, у них уже есть, а остальное — от лукавого. Так что, похоже, Куперу не удалось бы попробовать пиццы.
Американская провинция, которой до сих пор удается мирно разрешать конфликт между природой и цивилизацией, и есть главный секрет этой страны. Оттого, что секрет этот на виду, только труднее его раскрыть. Все равно никто не поверит, что суть Америки — в городе Мейплвуд, который может находиться в любом из 50 штатов, не отличаясь при этом ни на йоту от самого первого Мейплвуда в каком-нибудь Нью-Хэмпшире.
Само слово «Америка» во всем мире порождает совершенно ложные образы, заимствованные из научно- фантастических романов времен индустриального энтузиазма.
Противоречие между воображаемой и реальной Америкой больнее всего бьет, конечно, по нам, эмигрантам. Не то что провинциальный способ существования так уж отвратителен, нет, он по-своему живописен, удобен, естествен. Только сами-то мы в нем ненатуральны. Пытаясь пустить корни в Мейплвуде, мы с удивлением обнаруживаем, что они растут мучительно долго — веками, поколениями. Янки их заботливо пересадили, мы — грубо обрубили.
Может быть, этим и объясняется наша поразительная, прямо-таки биологическая несовместимость с аборигенами. Ну что, в самом деле, общего у российского выходца со столетними коннектикутскими особняками, с белой вермонтской верхушкой, с дряхлыми яблоневыми садами Род-Айленда?
Перенимая внешние признаки чужой жизни, мы часто остаемся с носом. Все — «как у них», кроме нас самих.