Есть в нашей тяге к мимикрии что-то поспешное, завистливое. Как будто главное — сфотографировавшись на собственной лужайке, поскорее затеряться в этаком всеамериканском домашнем альбоме…
Новая Англия — витрина Америки. Здесь по крупицам воссоздан, а впрочем, скорее сохранен национальный идеал, правильный, как круговорот природы, умеренный, как климат средних широт. Но этот же идеал кажется странным, экзотическим, чуждым именно в силу своей естественности, нормальности.
Может быть, потому так приятно любоваться осенними листьями в Нью-Хэмпшире, что приезжаешь туда из Нью-Йорка — города, живущего вопреки норме.
О НОВОСТЯХ
Довольно трудно представить, о чем могли бы болтать на прогулке, скажем, Пушкин с Лермонтовым. О гекзаметрах, или французском театре, или лошадях? Может быть, о кавказской природе, а может, о какой-нибудь горничной. О чем бы они ни говорили, им приходилось самим выдумывать предметы для беседы. Наш век упростил эту задачу. Сегодня люди не говорят, а обмениваются новостями. Каждое утро газеты аршинными заголовками подсказывают нам темы. Они лучше знают, что важнее — эпидемия СПИДа, удаление бородавки на носу президента или захват террористами трамвая.
Мы живем в густом информационном бульоне. Американские журналисты сделали новости необходимым компонентом жизни обывателя. Газеты и телевизор держат нас постоянно в курсе событий. Стоит на один день отстать от этого курса, как человек оказывается немым: ему просто не о чем поболтать с приятелем, соседом, коллегой.
И все же жадность современного человека к новостям объясняется не только такими приземленными и суетными причинами. Информация об окружающем мире делает зрителя или читателя мнимым участником происходящего.
Новости всегда свежие, известия всегда последние. Мы живем исключительно в сегодняшнем дне. Значительно только то, что происходит сейчас. Сиюминутность диктует нам дискретную картину мира. Кому придет в голову читать старую газету? А завтрашней не существует вовсе. Все прошлое и будущее должно уместиться в день сегодняшний. Из-за сугубой актуальности новостей мы теряем ориентацию в иерархии ценностей. То, что казалось вопросом жизни и смерти сегодня, завтра представляется нелепым пустяком. С точки зрения газет, мир состоит из одних сенсаций. Но сколько подлинных сенсаций способна вместить одна человеческая жизнь? Штук пять с головой хватит. Однако мы охотно позволяем себя дурачить. Соглашаемся верить, что убийство в Бронксе и есть та новость, которая перевернет мир. Хотя бы на тот период, пока не произойдет убийство в Квинсе. Нам даже нравится, что окружающая вселенная живет такой напряженной, остросюжетной жизнью. Нравится, потому что на самом деле главное в новостях не само событие. В 99 случаях из 100 оно не касается непосредственно нас. Покоряет другое: журналисты превращают скучные будни в драму.
Изо дня в день люди встают, умываются, ходят на работу, ругаются с женой, платят налоги, ложатся спать. А на фоне этого однообразного существования разворачивается увлекательный спектакль. Иногда кровавый боевик, иногда уморительная комедия, иногда слезливая мелодрама. И все это на самом деле, без дураков. События происходят в реальности, а не придумываются ловкими щелкоперами. И кровь льется настоящая. К тому же драма эта, в отличие от тех, которые показывают в театре, не имеет конца. Сюжет ее непредсказуем. Он часто нелогичен, абсурден, часто вообще не имеет смысла.
Что может быть интереснее, чем следить за перипетиями постановки, у которой нет ни автора, ни режиссера. И ведь для этого не надо самому принимать в ней участие. Мы отгорожены от новостей голубыми экранами и газетными полосами. И как бы близко мы ни принимали к сердцу происходящее, стоит только выключить телевизор, как наша обыденная жизнь вступает в свои права: жена, тахта, тапочки. Поволновались за судьбу очередных заложников, ужаснулись очередному злодейству, насладились полноценным катарсисом и юркнули обратно в свой безопасный, но скучноватый мирок. В конце концов, никто и не ждет, что лично мы примем участие в этой бурной драме. Довольно того, что мы ей сопереживаем.
Когда Шекспир заявил, что мир — это театр, мир еще театром не был.
Люди путешествовали в каретах со скоростью 20 миль в день. Парусник покрывал 125 миль в сутки. Почтовые курьеры, выжимая из лошадей что могли, делали за день 85 миль. Новости требовалось 10 дней, чтобы добраться из Венеции в Париж. Когда такая новость наконец приходила, уже поздно было что-нибудь предпринимать. Поэтому она мало кого волновала: «Что там, турки? Да… Но овес-то вздорожал».
Шекспировские современники, воспринимая мир как театр, имели в виду историческую драму. Счет шел не на дни, а на династии. Даже вероломное убийство Юлия Цезаря представлялось достаточно актуальной новостью.
Поэтому-то так интересно, как коротали время на прогулке Пушкин с Лермонтовым. Скорее всего, их волновали вечные темы — поэзия, женщины, евреи.
О БРОДЯГАХ
Живя в Нью-Йорке, нельзя не заметить Рождества. В первую очередь об этом заботится реклама. Никогда она не бывает такой идиотски сопливой, как в декабре. Глядя на телевизионные «коммершелз», можно подумать, что вам читают проповедь, а не предлагают подарить родственникам теплые кальсоны. Но главный симптом приближающегося праздника — чувство всеобщей расслабленности. В эти дни даже отчаянные негодяи едва сдерживают слезы умиления. Любовь к ближним разливается в зимнем воздухе в той концентрации, которая уже становится опасна для этих самых
192 ближних. Рождество — это отдушина для сентиментальности. Целый год мы живем холодными ироническими скептиками. Целый год злодейски высмеиваем разумное, доброе, вечное. И за это расплачиваемся мощным позывом к благотворительности, который раз в году случается с каждым.
Напрасно, шляясь по предпраздничному Нью- Йорку, мы пытались напомнить друг другу о барышах, которые получат хищники-миллионеры от рождественских распродаж. Напрасно мы перечисляли все преступления, совершенные во имя христианской любви. Не помог даже перечень личных врагов, который мы всегда держим при себе на всякий случай. Рождество было сильнее, и хотелось немедленно возлюбить всех — от дворника до жениных подруг.
Но тут мы вспомнили, что как раз для таких случаев существуют подонки общества. Все эти бродяги, пропойцы, нищие оборванцы — вот на кого может излиться праздничная любовь без видимых последствий. И мы решили специально к Рождеству обобщить наши знания о нью-йоркском дне жизни.
Надо сказать, что оно уже давно привлекало наше внимание. Мало в чем так заметна разница между тоталитарной и демократической системой, как в поведении и облике безнадежных алкашей.
Американский бродяга, прежде всего, не прячется. Он не старается слиться с подворотней, не ползет, как ящерица, по стене. Да и одевается он с ненужной, на наш взгляд, роскошью — пестрые одеяла, цветастые обмотки, иногда гавайские гирлянды. Свое свободное время (другого у него нет) он проводит на виду у прохожих. Устраивается с бутылкой на самых людных перекрестках, а если устанет, то ложится там же, на тротуаре, — так что обходить его уже приходится по мостовой. Нет в нем российской неяркой скромности. Вот, скажем, как описывает поэт Николай Вильямс условия жизни советских пропойц:
Как тифозный во вшах, весь пустырь в алкашах.
Не видать ни души, шелестят камыши,
В камышах, как гадюки, шуршат алкаши.
А их американские коллеги больше похожи не на скрытных гадюк, а на гордых павлинов. То ли не обращают внимания на окружающих, то ли наоборот — обращают. И пьют они что-то совершенно невообразимое. Стоит на Пятой авеню такой и дует из горла крохотную, с мизинец, бутылку коньяка «Реми- Мартен». Предложи ему политуру, клей БФ-2 или тормозную жидкость, еще обидится. Этот, кстати, закусывал горячим пирогом с вишневым вареньем из «Макдональдза».
Вольготность, с которой ведут себя американские бродяги, обычно не навязчива. Идя сквозь толпу, представитель дна ее не замечает. Он ничего не просит, ничего не хочет и вообще самодостаточен. Где он берет деньги на «Реми-Мартен» — его проблема, и он ею никого не обременяет.
Агрессивные нищие принадлежат к другому сословию. Они стоят на грани законности и переступают эту грань, когда позволяет случай, с поспешной бесцеремонностью. Часто не поймешь, то ли он просит денег, то ли требует, то ли вы филантроп, то ли жертва ограбления. Опытные ньюйоркцы советуют не вдаваться в тонкости и подавать милостыню, чтобы не превратить нищего в преступника.
Впрочем, есть разные методы. Однажды мы гуляли по опасной 42-й улице с только что приехавшим из России писателем Довлатовым. К нам подошел бритый, похожий на черного Юла Бриннера человек и заявил свои претензии к нам. Мы не поняли, но догадались — вид у него был устрашающий: повсюду торчали цепи, ножи, дубинки. К тому же он жестами показал, что он не один — что там, откуда он пришел, еще много таких. Однако в самый интересный момент диалога все испортил Довлатов. Из России он вывез убеждение, что все люди братья. Поэтому он обнял страшного человека и крепко поцеловал негодяя прямо в лысую голову. Тот ретировался, посерев от ужаса, а мы убедились в том, что любовь побеждает все.
И все же настоящих бродяг не следует путать с уголовниками. Если первые стремятся общество игнорировать, то вторые в нем кровно заинтересованы.
Чтобы наблюдать жизнь отверженных, достаточно покататься в метро или просто постоять полчаса на любом углу. Но чтобы сгустить впечатления до обобщений, надо отправиться на улицу Бауэри. Живя в России, мы наивно думали, что трущобы Бауэри являются «потемкинскими деревнями» наоборот. Что их построили где-нибудь на Смоленщине специально для удобства советских журналистов — надо же им показывать оборотную сторону американской медали.
Советская пропаганда подвела нас и тут. Бауэри действительно существует. И мы бывали там неоднократно, па всякий случай присматриваясь к тамошнему образу жизни. Не зря же русская мудрость учит: от тюрьмы да от сумы не отрекайся.