Еще никто и никогда не относился плохо к рыбакам. Повсеместно они рождают симпатию, умиление и если иронию, то самую дружелюбную.
При этом сами рыбаки — народ весьма агрессивный и влиятельный. Нам, например, почему-то кажется, что в основе всех российских экологических баталий лежат рыбацкие страсти. Поворот сибирских рек, загрязнение Байкала, обмеление Арала — разве не ощущается здесь беспокойство об улове?
У нас никакого хобби нет (все занятия — основные), поэтому на природу мы поехали просто так — без удочек и задних мыслей.
В нашем конкретном случае природа называлась Адирондакскими горами. Они в меру высоки, лесисты, безлюдны. Вернее, по каемке, вдоль подножья, их окружает курортная цепочка, состоящая из гостиниц, бассейнов и ресторанов, которые в провинции считаются французскими. Но внутри, там, где кончается шоссе, нет ничего, кроме гор и лесов.
Капитализм нас уже приучил к тому, что земля — всегда чья-то. Государственную границу можно пересекать беспрепятственно, но рубежи частного владения похожи на телеграфный столб — не влезай, убьет.
В Адирондаках земля, как в России, принадлежит народу — каждому, кто не поленится забраться в лес. Единственное хозяйственное назначение здешних мест быть запасником пространства. Так называемая бескрайность приводит соотношение человека с природой к старинному и более нормальному масштабу: природы больше.
Количественный фактор — странная вещь. Вообще- то для общения с натурой достаточно одного дерева, куста, да что там — былинки. Вот, скажем, японцы, большие знатоки этого дела, выращивают сад в горшке и проводят всю жизнь в созерцании пейзажа, умещающегося на подоконнике.
Но только большое тешит гордость белого человека. Наш путь лежит вширь, а не вглубь. Эмиграция — лишнее тому доказательство.
Ходить по лесу без всякой цели по-американски называется hiking, а по-русски — никак. У нас, в лес ходят по грибы, по ягоды и партизанить. Можно подумать, жизнь наших соотечественников отличается повышенной целесообразностью.
Американцы грибы понимают только в банках, ягоды — в конфитюре, партизан — в Никарагуа. Лес здесь поэтому — вещь в себе. Пройти столько-то миль по тропе, залезть на гору, поплескаться в ручье — вот и весь смысл «хайкинга». Главное — оторваться от цивилизации, окунуться в пейзаж.
В принципе пейзаж существует двух видов — настоящий и описанный. Последний известен значительно лучше первого.
Нормальный человек (не егерь) под природой понимает то, что опускается при чтении романов Тургенева. Кстати, классик мстит за невнимание тем, что пропущенные пейзажные зарисовки составили излюбленный материал для диктантов: не хотели читать, так будете писать, расставляя знаки препинания («Утро стало заниматься алыми пятнами выступила заря с приближением солнца все бледнели и сокращались молнии они вздрагивали все реже и реже и исчезли наконец затопленные отрезвляющим и несомнительным светом возникшего дня»).
Среди наших знакомых есть всего два человека, которые открыто заявили о своей ненависти к природе, — один художник, другой писатель. Остальные просто молча зажмуриваются, когда их вытаскивают на лужайку, а потом норовят прошмыгнуть в накуренную комнату.
Любовь к природе — несомненный императив теперешнего образа жизни. Но подчиняться этому диктату можно с минимальными усилиями. Например, разглядывая картины Шишкина. В России так и делают уже лет сто. Шишкин нас преследует, начиная с фантиков.
Как мы все-таки недооцениваем роль всех этих «Корабельных рощ», «Девятых валов», «Бурлаков», «Богатырей» и «Аленушек». А ведь именно эти изображения формировали наши представления о мире. Идеальный образ моря — у Айвазовского, русского человека — у Васнецова, леса — у Шишкина.
Передвижники, передвинувшись из музеев на конфетные фантики и папиросные коробки, стали частью нашего мировоззрения. Мы подсознательно подгоняем окружающий мир под изображенный.
Отсюда, конечно, стойкая неприязнь к российскому реализму с его извращенной привязанностью к «социальности». Об этом говорил Достоевский: «Напишите им самое поэтическое произведение, они его отложат и возьмут то, где описано, как кого-нибудь секут».
Впрочем, и лирический пейзаж в любом из видов искусств — своего рода басня. Он чему-нибудь должен соответствовать. Например, совпадать или контрастировать с душевным состоянием героя. Так, молнии в вышеприведенном отрывке из тургеневской «Первой любви» (надеемся, читатель расставил знаки препинания) отражают первую любовь.
Наверное, потому так трудно современному человеку, горожанину, научиться созерцанию природы, что он разучился глядеть непредвзято, видеть только то, что видно.
Впрочем, человек негородской и не ставит себе такой задачи — созерцать. Совершенно невозможно представить крестьянина, восхищающегося закатом.
Адирондакские леса, как любые другие, состоят из деревьев. Из каких — сказать затрудняемся. Мы твердо знаем только, что деревья называются деревьями, птицы — птицами, трава — травой. В области млекопитающих дело обстоит несколько лучше: каждый из нас способен отличить зайца от оленя и тем более от медведя.
Фауна в ее диком виде обладает сказочной притягательностью. Вот нам, скажем, не удалось встретиться с медведем, но мы с восторгом рассказываем домашним, что видели живого бобра, косулю, даже гремучую змею.
Сейчас дикие звери значительно популярнее людей. Зоопарки в Америке собирают больше зрителей, чем все спортивные состязания, вместе взятые. И то сказать, привычный ньюйоркец даже не оглянется на голую женщину, а на китайскую панду в Бронкском зоопарке с утра очередь.
Подглядывая за интимной жизнью диких тварей, мы испытываем своеобразное возбуждение. И относительная редкость таких встреч доставляет наслаждение гурманам. А так-то корова ничуть не менее интересна, чем лось.
Шкловский построил знаменитую эстетическую теорию — искусство как прием. Любому виду искусства необходима основополагающая условность: в балете танцуют, в опере поют. Обнаружить прием и значит понять смысл жанра.
Если применить эту теорию к природе, то в чем тогда будет «прием» общения с ней?
Не в бесцельности ли?
Для того чтобы идти по лесной тропинке просто так, никуда, надо отвлечься от той весьма жесткой причинно-следственной связи, в которой живет современный человек. Природа дает нам передышку от поисков цели, от выполнения поставленных задач. (Не это ли называется отдыхом?)
Бессмысленность — это свобода, прием, который подчеркивает условность нашего пребывания в чуждом человеку мире, временность нашего отречения от цивилизации.
Надо полагать, что идея «хайкинга» появилась только тогда, когда человек достаточно далеко ушел от естественной окружающей среды в искусственную. Настолько далеко, что современный поэт (Александр Еременко) уже воспроизводит первую по аналогии со второй:
В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.
Только когда природа и цивилизация поменялись местами, стало возможным совершать экскурсию в лес, а не на фабрику. Только в новое время мы ощутили остраненность (еще один термин Шкловского) природы и, следовательно, смогли воспринять ее отвлеченно — не жить в ней, а любоваться ею со стороны.
Историки по-разному определяют рубеж нового времени — создание мануфактур, научно-техническая революция, великие географические открытия.
Можно предложить еще один критерий: возникновение туризма и его разновидности — альпинизма — как самого бессмысленного способа общения с природой. До самого конца восемнадцатого века людям не приходило в голову карабкаться на бесплодные вершины. Если можно найти перевал, то зачем лезть выше?
Альпинизм родился в 1786 году, когда швейцарский врач Паккар покорил Монблан. В Германии тогда царили «буря и натиск», во Франции готовилась великая революция, в России уже появились на свет проторомантики. Европа переживала бум эмоций, наглядным выражением которого стало восхождение на главную вершину континента.
Человек оказался достаточно могущественным, чтобы расходовать свои силы на бесцельные акции. Цивилизация перестала непосредственно зависеть от природы. Началось Новое Время, в котором мы живем и сегодня.
То, что бессмысленность подвига швейцарского альпиниста можно было точно измерить — 4810 метров, — оказало огромное влияние на нашу жизнь. Количественный критерий создает иллюзию осмысленности действия. Хотя, конечно, от того, что альпинисты покорили вершину не в пять тысяч метров, а в шесть — пользы от их восхождения не прибавится.
Однако стратегическая бесцельность пребывания в природе еще не означает отсутствия целей тактических, локальных. Напротив, вырываясь из привычного круга обязанностей, немедленно обрастаешь новыми. Правда, совершенно другого свойства.
Дома тебя беспокоят зарплата, работа, политика. В лесу — пойдет ли дождь, что будет вон за тем пригорком, дойдешь ли наконец до вершины этой проклятой горы (на одну мы все же вскарабкались, и какой бы невысокой она ни была, нам такой не показалась).
Человек слишком суетливое существо, чтобы жить без забот вовсе. Единственное, что он может сделать, — поменять привычные хлопоты на непривычные.
Нельзя сказать, что, проведя неделю в Адирондакских горах, мы пресытились природой. Но все же, подъезжая к жаркому, пыльному Нью-Йорку, с радостью ловили глазами приметы индустриальной цивилизации — небоскребы, автомобильные пробки, пуэрториканцев. Вот так же мы обрадовались, найдя в лесу банку из-под пива.
Что делать, если наша среда обитания неразрывно связана с неживой природой — например, с диваном.
ОБ ИНДЮШКАХ ДНЯ БЛАГОДАРЕНИЯ
Как всем известно, на гербе Соединенных Штатов изображен орел. Что, конечно, выглядит гордо, но скучно — какой же герб обходится без этой птицы. Вот Бенджамин Франклин предлагал посадить на место орла индейку. Его предложение отвергли, посчитав птицу слишком домашней и не царственной.