Брайтонцы умеют считать деньги. Они не хуже американцев знают, куда и как их вкладывать. И уж получше американцев знают, как вытянуть кое-что из государства. Поэтому, кстати, на Брайтоне нет своего банка — кто же копит деньги на виду. В Америке выгодно быть бедным. Зато есть старухи-процентщицы, которые одалживают любые суммы под 30 процентов. В месяц!
Но главное, брайтонцы умеют деньги тратить. Шумно, хвастливо, с удовольствием и размахом. И искусство тратить деньги важнее, чем умение их зарабатывать. Ведь Америка не очень-то приспособлена к российскому разгулу — слишком трезва. Но брайтонцы и здесь приспособили чужую страну к своим нравам. Это в Атлантик-Сити казино с буржуазной баккарой и рулеткой. А на Брайтоне — бура, очко, кункен. Но ставки не меньше.
Взять хотя бы такой ритуал, как баня. Было в Манхэттене одно предприятие. Прозябало под ржавой вывеской «Турецкие бани». Собирались там, кажется, только опустившиеся гомосексуалисты. Но вот и сюда докатилась брайтонская волна. Теперь в турецкой бане говорят только по-русски. Крепкие мужчины с немыслимыми татуировками научили неумелых хозяев пользоваться вениками, обливать печку пивом и восхищенно ругаться матом с восточным акцентом. А после парилки те же турки накрывают на стол — картошка, селедка, водка, естественно. Несчастным мусульманам небось и не снилось такое пиршество.
Так брайтонский стиль оживляет анемичную американскую действительность. Но вообще-то феномен Брайтона как раз и заключается в том, что здесь не считаются ни с какой реальностью. Ей предпочитают фантасмагорию. В брайтонском плавильном котле все перемешалось — причудливый русско-еврейско-английский жаргон, воспоминание о несвоем прошлом, надежды на неосуществимое будущее. Брайтон живет мифами, и в этом ему нисколько не мешает действительность.
Как-то по Бруклину прокатилась эпидемия любви к белой гвардии. О ней заразительно пел любимец местной эстрады Михаил Гулько. И вот горячие евреи, чьих предков вешала эта самая белая гвардия, вскакивают на ноги, подносят рюмки к орденам и кричат, то ли картавя, то ли грассируя: «П’годали Россию».
Об этом написал летописец эмиграции поэт Наум Сагаловский:
Красиво живу я. Сижу в ресторане — балык, помидоры, грибочки, икра.
А рядом со мною — сплошные дворяне, корнеты, поручики и юнкера.
Погоны, кокарды, суровые лица, труба заиграет — и с маршем на плац —
корнет Оболенский, поручик Голицын, хорунжий Шапиро и вахмистр Кац…
Да, Брайтон поражает всех, кто туда попадает.
А все потому, что здесь знают, как жить. И знание это уж конечно при себе не держат. Собственно, одна из главных примет брайтонского стиля — пропаганда его. Здесь каждый знает, что надо делать другому. Как написать роман или портрет, как вылечить рак или похмелье, как заработать миллион и как его потратить, наконец. Огромная, всепоглощающая уверенность в себе позволяет не только давать советы, но и следить за их выполнением.
Как-то мы познакомились с крохотным человеком, у которого не было передних зубов, зато был лишай через щеку. Осведомившись о роде наших занятий, он схватился за лысую голову: «Ой, что вы делаете. Разве это жизнь! Америка любит сильных».
И это правда. Что там любит Америка, еще неизвестно, но Брайтон-Бич — страна сильных, богатых, самоуверенных людей. Им не нравился мир, который они оставили, им неинтересен мир, который они нашли, и они строят себе новую родину. Такую, чтоб была по вкусу. Родина размером в десяток бруклинских кварталов.
Еще давным-давно американские журналисты прозвали Брайтон маленькой Одессой. Теперь это уже банальность. Но смысла в ней гораздо больше, чем в простой констатации факта: здесь живут выходцы из Одессы.
Брайтон-Бич — реинкарнация Одессы, а ведь в нашей культуре она сыграла гигантскую роль. Одесса была рассадником мечты, фантазии, полнокровного восприятия жизни. Как французская Гасконь родила д’Артаньяна, так Одесса произвела на свет Беню Крика. Плюс целую литературную школу — юго-западную.
Слава Богу, у Одессы был свой певец — Бабель. Это он в содроганиях восторга живописал свою шумную, грязную, полублатную родину. Символом этой неправдоподобно яркой жизни был нечужой нам человек, «которого называли «полтора жида», потому что ни один еврей не мог вместить в себя столько дерзости и денег». Бабель не мог без восхищения смотреть на своих героев, которые выглядят так подозрительно знакомо: «Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури». Бабель так страстно завидовал этой яростной жизни, что он не мог не видеть в ней источник будущего праздника.
В 1917 году Бабель писал про свою любимую Одессу: «Подумайте — город, в котором легко жить, в котором ясно жить… Думается мне, потянутся русские люди на юг, к морю и к солнцу… Литературный мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда». Он сам и был этим мессией. Но творческая потенция Одессы на этом не иссякла. Сама Одесса пустилась в путь. Ее больше нет в российских пределах. Она вся здесь, на Брайтон-Бич. Брайтонский стиль с его простодушным хамством, циничным невежеством, неизбежной жестокостью несет тот же заряд плодотворной энергии, что и бабелевская Одесса. Он необходим как реализация предприимчивого и агрессивного духа российского еврейства. Пусть безумная эпоха перетащила Одессу в Америку. Она не изменила внутреннего содержания одесского мировоззрения.
И если мы не всегда понимаем ценность брайтонского феномена, то только потому, что у него нет своего Бабеля. Еще не наступил момент самосознания, момент истины, в который эмиграция поймет всю силу и ценность своей столицы.
Брайтону не нужна наша лесть, ему безразлично наше презрение. Ему нужен Бабель. Свой литературный мессия. И тогда третья волна станет фактом российской культурной истории. Как стала им Одесса. Может быть, именно этим отплатит удивительный брайтонский стиль своим жертвам.
ОБ УЛЫБКЕ
Американские зубы достойны поэмы. Во-первых, их много. Во-вторых, они белы и блестящи, в-третьих, всегда на виду — ими улыбаются.
Завистливые страны тратят деньги на глупых и дорогостоящих шпионов, чтобы разгадать секрет американских успехов.
А весь секрет нельзя не заметить — он в улыбке. До тех пор, пока вы не увидите янки с закрытым ртом, Соединенные Штаты будут и дальше процветать, как и не снилось угрюмым соседям.
Мы-то об этом секрете узнали в первые пять минут эмиграции. Нам сразу сказали: хотите добиться успеха, пользуйтесь дезодорантом и улыбайтесь пошире. Но если с первым советом все обошлось, то второй представил определенные трудности. Дело в том, что улыбка, то есть дружелюбное размыкание губ и демонстрация зубов, не совсем соответствует советской жизни. Дома мы предпочитали не улыбаться, а ухмыляться. Наши лицевые мускулы больше приспособлены для сарказма, чем для радушия. Губы кривятся в одну сторону, презрительно обнажаются желтые клыки — «Знаем мы эту пятилетку».
В Америке, конечно, такая практика неуместна. Надо было переучиваться, а это совсем непросто.
Помнится, нам нужно было сделать фотографию для обложки книги. Мы до отвращения долго позировали перед зеркалом — тренировали улыбки. Наконец снялись.
Результат получился чудовищным. С фотографии глядели два расслабленных паралитика. Наши улыбки, которые по замыслу должны были выражать благодушие авторов, говорили лишь, что их слабоумие не опасно для окружающих. Фото пришлось выбросить — никто бы не поверил, что люди с такими лицами могут написать свое имя, не то что книгу. В результате с обложки мы смотрим на мир в мрачном единодушии. Что делать, улыбаться по-американски оказалось за пределами наших возможностей.
А жаль, потому что улыбка — действительно ключ к успеху. Она служит эмблемой нормальности, символом процветания. Она доходчиво объясняет американский лозунг: в здоровом теле — здоровый зуб.
Тотальность американской улыбки объясняется демократическим характером общества. Если человека нельзя заставить слушаться, надо ему понравиться, то есть показать зубы. И так от президента до дворника — дело не в иерархии, а в принципе. Мы привыкли считать, что люди улыбаются, когда у них хорошее настроение. А здесь наоборот: хорошее настроение — результат улыбки. Это ежедневное упражнение в оптимизме делает американцев неуязвимыми. Чистосердечная улыбка несовместима с ироническим мироощущением. Поэтому в американской речи преобладают восклицательные знаки вместо наших вопросительных, которые к тому же всегда готовы дополниться саркастическим многоточием.
Бодрость, которую иностранцы принимают за наивность, — национальная черта. И улыбка сама по себе воспроизводит эту самую бодрость в достаточном для всей страны количестве.
О ГАВАЙСКОМ ПАРАДИЗЕ
Каждый американец знает, где находится земной рай — на Гавайях. Но когда начинаешь перечислять достоинства этих островов, довольно скоро обнаруживаешь, что список райских примет отнюдь не уникален.
Ну, конечно, погода, которой, собственно говоря, просто нет. Здесь синоптики мрут от скуки, переписывая каждый день один и тот же прогноз: «Солнечно, тепло, но не жарко».
Потом, естественно, пляж — желтый, черный, зеленый, будто кто-то резвился с разноцветными чернилами. Океан, кишащий пестрой неопасной живностью. Коралловые рифы с их барочной архитектурой.
Затем — флора. С флорой тут полный порядок. Ладно там всякие пальмы, цветы, бананы, но даже обыкновенный карандаш начинает зеленеть, если его сунуть на ночь в землю.
Но все это еще не повод для неумеренных восторгов. В конце концов, на то это и тропики. И вообще, как-то глупо облететь полглобуса, чтобы поваляться на пляже. К тому же сама процедура загорания кажется сомнительной с точки зрения здравого смысла. Кем надо быть, чтобы часами впитывать ультрафиолетовые лучи? Ящерицей? Кактусом? Солнечной батареей?