Однако Гавайи в корне отличаются от какой-нибудь замусоленной открытками Флориды. Тут все дело в классике: Джек Лондон, Мелвилл, Стивенсон, Сомерсет Моэм. И еще — Поль Гоген. И Тур Хейердал. И все те бесчисленные детские книжки, от которых в памяти не осталось ни имени автора, ни названия, но сохранилось что-то общее — южные моря.
Процветание Гавайев покоится на наших детских воспоминаниях, и нет вклада надежнее ностальгии.
Любой человек, будь он президентом, философом или футболистом, начинает свою читательскую карьеру с приключенческих романов. В 15 лет мы стеснялись Майн Рида. Тогда нам казалось, что список любимых писателей должен открывать Жан-Поль Сартр. Но сейчас, когда уже понятно, что ничего ни у кого списать все равно не удается, можно смело признаться: «Три мушкетера» — великая книга. (Между прочим, и Сартр предпочитал ученым трудам романы про Пинкертона.)
Приключенческие книжки закладывают основу личности. Если хорошо покопаться в нашей трезвой философии жизни, то на дне мы обязательно найдем индейцев, пиратов, шоколадных туземок. С годами растет стена из прочитанных книг. Мы учимся посмеиваться по поводу авторов, у которых добродетель торжествует над пороком самым незатейливым способом. Но в глубине души всегда сравниваем толстые, умные книги без картинок с теми, что читали в детстве. И, отдавая предпочтение первым над вторыми, не можем удержаться от горького вздоха. Еще бы! Жить во вселенной Жюля Верна куда уютнее, чем в мире Кафки.
Основательный запас экзотических образов служит буфером в столкновении с действительностью. Взрослый человек — это не выросший ребенок, скорее — это совокупность его «я» разных возрастов. Так что в каждом из нас сидит довольно шумная и противоречивая компания читателей, и часто на поверхность выныривает не умудренный Прустом интеллектуал, а мальчишка с «Островом сокровищ».
Мыв этом не раз убеждались. То-то в Лондоне сразу узнаешь город Шерлока Холмса, а не Форсайтов. В Париже первым делом вспоминаешь не Бальзака, а Дюма. И только Питер намертво повязан с Достоевским, да и то потому, что наша литература не облагодетельствовала русских детей приключенческими книгами отечественного производства.
Бунт детей против взрослых не кончается с переходным возрастом, он просто переходит в другую стадию. Чем дольше, сложнее, запутаннее мы живем, тем больше нам нужны упрощенные модели мира — боевики, вестерны, приключенческие романы. Экзотическая отдушина позволяет выпускать пары безопасным образом.
Наверное, поэтому прогрессу сопутствует мечта об антипрогрессе, о золотом веке, об эдеме, о «благородном дикаре».
Этот мотив пронизывает всю историю культуры. Еще в античности появился образ скифа Анахарсиса, философа-варвара, который познал все тайны мира, не слезая с коня. Между прочим, его прямой потомок — идеальный крестьянин наших «деревенщиков», один из тех, кому не нужна книжная премудрость, чтобы жить в ладу с природой и время от времени поучать столичных писателей.
Тоска по естественному образу жизни, не опороченному цивилизацией, заставляла искать все новых и новых благородных дикарей. Так Христофор Колумб открыл не только Америку, но и совершенных индейцев, не знающих власти денег и предрассудков.
К тому времени, когда Новый Свет достаточно обжили, «благородный дикарь» переехал на Тихий океан. Океания стала последним на нашей Земле раем. И для этого у нее были серьезные основания.
Прежде всего, полинезийцы жили на островах. Не зря все утописты стремились изолировать свои идеальные страны от внешнего, «неправильного» мира. Идиллию проще построить, когда никто не мешает, — на необитаемом острове, скажем.
Впрочем, полинезийцы, превращая земную жизнь в райскую, обходились и без утопистов. Адамово проклятие — труд — тяготело над ними куда в меньшей степени, чем над остальными народами. Посадить кокосовую пальму куда проще, чем вырастить, скажем, пшеницу.
В гавайском музее поражает малое количество экспонатов — островитянам попросту не нужны были вещи. Но даже те, которыми они все же пользовались, связаны скорее с игрой, чем с трудом. Например, доски для катания по волнам — серфинга, который здесь и придумали. В изготовление их действительно вкладывалась масса изобретательности и старания — особые породы дерева, идеальная аэродинамическая форма, полированная поверхность. Соорудить такую штуку, должно быть, сложнее, чем построить хижину. Но можно ли назвать хобби работой?
Полинезийская религия была достаточно сурова, чтобы казнить нарушителей табу (допустим, тех, кто осмелился отбросить тень на дом вождя). Но она все же не требовала от гавайцев строительства пирамид — они обходились резными идолами.
В таких условиях островитянам приходилось поломать голову — чем себя занять, но они, как в свое время мушкетеры, нашли виртуозное решение — война и любовь.
С войной до сих пор не все ясно: не за что им было сражаться. Ни земля, ни рабы выгоды не приносили, а деньги — морские раковины — выполняли в основном декоративную функцию.
Однако полинезийская история доказывает, что не всегда одни люди убивают других из корысти. Иногда — из развлечения.
Несмотря на то, что битвы происходили с чудовищной жестокостью (пленных не брали), война напоминала шахматы. Вожди заранее договаривались, с кем и когда они будут сражаться, выбирали удобное поле боя. Если одной стороне удавалось загнать другую в укрепления, то осажденным доставлялась вода и пища для подкрепления сил — иначе будет неинтересно.
Да и уклоняться от сражений можно было с легкостью. На острове Оаху мы видели специальное убежище, куда во время войны стекались старики, дети, пацифисты и дезертиры. Чудесное, надо сказать, местечко, с лучшим на острове пляжем, где можно отсидеться, пока не иссякнут воинственные страсти соплеменников.
Если полинезийцам не удалось приучить белых людей к своему пониманию стратегии и тактики, то с любовью все обстояло иначе. Бугенвиль, открывший Таити, назвал его островом Цирцеи, и не напрасно. Полинезийцы исповедовали такую половую мораль, которая не снилась даже калифорнийским хиппи.
Великий знаток Полинезии, участник экспедиции на «Кон-Тики» Бенгт Даниельсен по этому поводу пишет, что в той райской жизни, которую вели островитяне, не было особой разницы между одним человеком и другим. У личности было не так-то много возможностей себя проявить. Поэтому, в принципе, выбор супруга мало что менял. Женились не для того, чтобы прокормиться или продлить род — и о том и о другом позаботится природа, — а для удовольствия. Секс и рассматривался как божественное развлечение. В браке ценился только партнер с богатым опытом. С детских лет до старости островитяне шлифовали сексуальную технику. Для этого и существует знаменитый гавайский танец — хула-хула.
Обычно его описывают в романтических, но туманных терминах. На самом же деле весь танец сводится к двум фигурам. Девушка с неистовой быстротой вертит бедрами, юноша приседает и покачивает тазом. Даже писать неприлично, а смотреть — тем более.
Хулу-хулу на Гавайях танцуют где угодно — в школах, ресторанах, на улицах, в аэропорту. В дни национальных праздников тысячи танцоров устраивают состязания на стадионах. При всей кажущейся простоте танца овладеть им не просто. Белые люди справляются с этим из рук вон плохо, что и сказывается на убожестве их техники брака, для которой туземцы придумали унизительный термин — «миссионерская позиция».
Рассматривая различные аспекты полинезийской жизни, нельзя не коснуться и важнейшего — кулинарии. При таком изобилии плодов и фруктов приготовление пищи не отнимает много времени, особенно если вы умеете влезать на кокосовую пальму. Но тем, кто не хочет обходиться вегетарианской диетой, приходится ловить рыбу. С мясом хуже. Млекопитающие на островах представлены двумя видами — крыса и человек. И то и другое идет в пищу. Однако сейчас с этим стало сложнее, поэтому на Гавайях популярна свинина.
Чтобы попробовать настоящий гавайский обед — луау, надо запастись деньгами и терпением. Сейчас это традиционное пиршество устраивают на берегу моря при большом стечении народа. Главное блюдо мы для себя обозначили как «бритая свинья с кирпичами». Готовится оно следующим образом. Убитую свинью потрошат, моют и бреют. После этого внутрь туши кладут раскаленные камни, покрывают листьями и зарывают в землю. Потом все танцуют часа четыре, пока обед готовится в подземной печке.
Из всех вариантов мифов о райских кущах полинезийский оказался самым счастливым — он живет до сих пор. Правда, в XX столетии уже никто не верит в счастливых туземцев, бездумно коротающих свой век под пальмами. Но образ жизни островитян, зафиксированный в путевых журналах первооткрывателей, тщательно воспроизводится практичными американцами.
Гавайи существуют для того, чтобы доказать: если человек и не может жить в раю, то он может приезжать туда в отпуск.
Своему благоденствию пятидесятый штат во многом обязан географии — Гавайи лежат посреди пустынного океана. Тысячи миль отделяют острова от континентов. Они как бы вне пределов цивилизованного мира, на границе мечты и реальности. Не зря на обычной карте Соединенных Штатов для этого архипелага не находится места — разве что в отдельном уголке, где раньше рисовали розу ветров.
Пространство — хитрая штука, оно обладает способностью превращать тысячи миль пустоты в нечто конкретное, почти осязаемое. Стоя на гавайском берегу, трудно отделаться от сладкого ощущения одиночества. И даже сознание, что это самое одиночество ты делишь с пятью миллионами других туристов, не мешает вспомнить о Робинзоне. (Поразительно, но фамилия одного из первых белых плантаторов на Гавайях, чьи потомки до сих пор владеют небольшим островом, — Робинсон.)
Туристский бум — результат компромисса между научно-технической революцией и ненавистью к ее последствиям. Гавайи, как и в прошлом, стали убежищем от цивилизации, но убежищем цивилизованным — с роскошными отелями, дорогами, аэродромами. (Правда, как раз в самых дорогих отелях нет телевизоров и туда не доставляются газеты.) Коммерческая эксплуатация полинезийского мифа оказалась единственным способом его сохранить.