О НЬЮ-ЙОРКЕ
Как-то мы встретили одну пожилую эмигрантку, из тех, что живет в нашем районе уже лет десять. Увидев нас, она всплеснула руками и запричитала, впрочем, не без злорадства: «Что ж вы, так в люди и не вышли?! Все тут толчетесь. Другие-то домами обзавелись. Живут, как американцы. Говорила я — не доведут до добра эти газеты».
Мы саркастически ухмыльнулись, но потом все же огляделись по сторонам. Действительно, в нашем Вашингтон-Хайтс, некогда бурном эмигрантском районе, остались мы да пенсионеры, которых к городу привязывает не любовь, а выгода: социальные программы. Все остальные разбогатели и разъехались по пригородам. Теперь, став владельцами собственной крыши над головой, они шлют из Нью-Джерси проклятья нью-йоркской жизни и поражаются, как нас еще не съели кровожадные аборигены Манхэттена.
Российская эмиграция своей большей и лучшей частью влилась в американский средний класс и вместе с ним бросила город на поругание опасным неграм, пуэрториканцам и либералам. Механизм социальной мимикрии работает безошибочно. Если бы всем этим москвичам, ленинградцам и киевлянам предложили в свое время покинуть город ради самой комфортабельной в мире деревни, они бы ни за что не согласились. Однако в Америке иерархия ценностей стала с ног на голову, и эмигранты добровольно и поспешно расстались с городской жизнью.
Вначале селяне-новички еще чувствуют неясное смущение. Выбрав себе пригородное жилье, они хвастаются тем, что от него полчаса езды до Манхэттена. Но очень скоро выясняется, что расстояние, которое можно покрыть в эти пресловутые «полчаса», не меньше Атлантического океана. Вдруг становится пронзительно ясно, что в Нью-Йорк ездить некогда, что на дорогах — пробки, на улицах — негры и совершенно негде поставить машину. (У нас есть знакомые, которые, приехав в Нью-Йорк из Балтимора, тут же вернулись обратно, потому что не нашли паркинга.)
Но главное даже не в этом. Главное — в Нью-Йорк абсолютно незачем ездить. Пригородная жизнь окутывает своего жителя паутиной услуг, которые делают город лишним. Где бы вы ни жили, в четырех минутах езды от вашего дома найдется супермаркет, в восьми — торговый центр, где можно купить все — от порнофильма до «роллс-ройса», в двенадцати — кинотеатр. И уже без всякого передвижения — достаточно открыть окно — вы становитесь обладателем природы: дерево, куст, грядка, плюс дерево, куст, грядка у соседа слева, плюс дерево, куст, грядка у соседа справа и так далее.
Разбежавшиеся из города эмигранты ничего не придумали сами. Они просто заимствовали чужой — американский — идеал. Как только эмигранты встали на ноги, они бросились за город догонять своих новых компатриотов.
Говорят, что бегство обеспеченного населения в «кантри» привело в упадок американские города. Мол, спасаясь в пригороде от суеты и преступности, средний американец обрек на гниение городскую культуру.
Однако что тут причина, что следствие? Не проще ли предположить, что американец никогда и не хотел жить в городе? Как и наш эмигрант, он только ждал, когда у него хватит денег на обзаведение загородной собственностью, чтобы наконец вырваться на волю.
В американской цивилизации есть сугубо провинциальный привкус, который, вероятно, достался стране в наследство от ее эмигрантского прошлого. В Новый Свет всегда ехали за чем-то. Каждый привозил сюда проект своей будущей жизни, свое представление о счастье, которое реализовалось в конкретном наборе, в перечне вещей, для счастья необходимых.
Все это вполне естественно. Дома вы живете, потому что тут родились — вас не спрашивали. Но эмиграция — проблема личного выбора. Это уже акт рациональный, продукт взвешенного суждения. Поэтому любая эмиграция настроена утилитарно: она думает, что знает, чего хочет.
Американская деревня (хоть и смешно ее так называть) эксплуатирует именно этот утилитарный подход. Жизнь в пригороде построена на представлении о человеке разумном, а значит, предсказуемом. Место личности здесь занимают духовные и материальные потребности человека. Пригород — это машина для производства счастья.
На самом деле это еще только комфорт, а не счастье, но на практике человек легко соглашается на такую подмену. Его легко убедить, что он всегда мечтал о своем домике, лужайке, бассейне, гараже, машине, безопасном районе, хорошей школе, чистом воздухе, богатых магазинах, уютных ресторанах, приветливой церкви, добрых соседях и живописном кладбище. Поэтому, например, во Флориде строятся целые городки, включающие все вышеперечисленные удобства. Жителям здесь обещают даже друзей. Сюда приглашают определенное количество бриджистов, рыбаков, любителей вышивать или выпивать. Неудивительно, что с самолета такие поселки похожи на курятники. Тем не менее кто из американцев не вкалывает всю жизнь в надежде на счастливую флоридскую старость?
Конечно, бухгалтерский подсчет потребностей, сама идея конкретного перечня радостей жизни не исчерпывает Америки. Достаточно того, что идея эта привлекает.
Это и есть те миллионы, которые видят в городе изобретение дьявола. Мы не устаем поражаться, как часто приходится встречаться с полным отрицанием Нью-Йорка даже у тех, кто живет в непосредственном с ним соседстве. У нас есть знакомый почтальон из Лонг-Айленда, который хвастается, что за 55 лет своей жизни ни разу не пересек городской черты. Причем до черты этой — миль тридцать.
Другая знакомая, из Нью-Джерси, не хотела верить, что мы пользуемся нью-йоркским сабвеем и до сих пор живы. Третья — учительница из того же штата Нью- Джерси — рассказывала, что еще девочкой побывала на мосту Джорджа Вашингтона, откуда отец ей показывал Манхэттен. С тех пор и к мосту не подъезжала — незачем.
Первый город на Земле, как сказано в Библии, построил злодей Каин — добрый Авель ничего не строил. Для миллионов пригородных американцев на городе до сих пор лежит каинова печать, и снимать ее, похоже, никто не собирается.
Но прежде чем осуждать недалеких провинциальных янки, следует задаться вопросом: а за что им, собственно, любить американские города?
Благодаря чудовищному недоразумению для американского города используется то же слово, что и для европейского. Это, конечно, ложь. Никакой Спринг- сити или Спрингтаун городом не является. Это просто место, где живут люди, где все устроено для их удобства, но не более того.
Построить американский город можно так же быстро, как и описать. Все они одинаковы до безобразия, потому что у всех одна цель — удовлетворить одни и те же потребности человека в комфорте. В американском маленьком городе можно найти даже буколическую романтику, поэзию, покой, душевное равновесие. Нет тут только города. Город — штучный товар. Он невозможен без индивидуальности.
Нам возразят — а Бостон, Чикаго, Филадельфия?
К несчастью, и эти старинные города сегодня превращаются в фикцию. Большие американские города еще просто не разбогатели настолько, чтобы стать маленькими. Но они стараются.
В каждом из них есть нежно лелеемый исторический центр, куда водят школьников и туристов. Но для самих жителей эти невзрачные колониальные церквушки — а какими же еще могли они быть в молодой и тогда небогатой стране — музейные экспонаты. Здесь не живут. Не здесь кипит городская жизнь, которая, впрочем, и не кипит вовсе.
Даже самые старые американские города уже пережили процесс атомизации — разбились на районы, на маленькие общины, где есть все, что положено, — магазины, кинотеатры, паркинги и, конечно, ряды одноэтажных домиков, которые не имеют никакого отношения к пышному титулу — Бостон или Филадельфия. Все, кто может себе позволить, даже в большом городе живут, как в маленьком.
Поэтому, честно говоря, осмотреть Чикаго (без музеев) можно минут за пятнадцать. На Лос-Анджелес уйдет больше, но только потому, что там дороги длиннее. Что же касается какого-нибудь Балтимора, то его, по выражению Карамзина, не жалко проехать зажмурившись.
Сейчас мы уже притерпелись, но в свое время приходили в отчаяние, попадая в новый для себя американский город. Проехав много миль до, скажем, Буффало, ищешь место, чтобы наконец выйти из машины и погрузиться в городскую жизнь, неповторимую, единственную, существующую только здесь — в Буффало, штат Нью-Йорк. И вот выясняется, что выходить негде и незачем, разве что в уборную.
Бывает, что в городе есть и достопримечательности, даже уникальные. Так, в Олбани находится, наверное, самая красивая в современной архитектуре площадь — Рокфеллер-плаза. Но и это не меняет дела. Площадь есть, а Олбани нет. Те же унылые двухэтажные ряды, которые начинаются сразу за дерзкими конструкциями административного центра.
В Питсбурге есть университет в виде грандиозного готического храма и концертный зал с малахитовыми, как в Исаакиевском соборе, колоннами. В Детройте — фрески Риверы. В Сан-Диего — зоопарк.
Но все это — единичные объекты, которые не имеют отношения к городу, существующему только тогда, когда он создает неповторимую атмосферу. Город — живое существо, он органичен и всеобъемлющ. Его нельзя трактовать как место для жилья (тогда выйдет флоридский курятник), нельзя его и заменить музеем (если речь не идет о Помпеях). Попробуйте свести Париж к Эйфелевой башне.
Смысл города в противопоставлении природе, так же как смысл деревни в слиянии с ней. И город и деревня прекрасны. Живителен и плодотворен конфликт между ними. Но Америка пошла по особому пути: она уничтожила и город и деревню, уничтожила и разницу между ними. Вместо этих двух всемирных категорий она предложила третью — пригород, «кантри».
Американцы добровольно поменяли сложную, непредсказуемую, опасную городскую жизнь на элементарный, хотя и очень заманчивый, комфорт пригорода.
И все же американская цивилизация не растворилась в «кантри». От унылой скуки полусельского однообразия ее спасает единственный в США настоящий город — Нью-Йорк.
В принципе любой город уникален и исключителен. И все же роль, которую играет Нью-Йорк, особенная. Он один и служит противовесом остальной Америке, поддерживая напряженное равновесие между городом и деревней.