стоит на неизмеримо более высоком уровне, чем я. Я, разумеется, никак не могу ни понять этого утверждения, ни согласиться с ним. Но пусть это вас не беспокоит, я заверяю вас, что я — человек основательный и при желании добьюсь того, что через год-другой мне и здесь не придется тратить время на объяснения, кто я и что я. Вы сами должны решить, нравлюсь ли я вам. Я весь перед вами. Положа руку на сердце могу сказать: никаких низменных склонностей и скверных привычек за мной не водится. Я человек добрый, поверьте, очень добрый! Я дам вам все, что только мужчина может дать женщине. У меня большое состояние, очень большое; когда-нибудь с вашего позволения я расскажу об этом подробнее. Вам угодно жить в роскоши? Будет роскошь в любом виде — вы будете иметь все, что можно иметь за деньги. А если говорить о том, что вам придется кое от чего отказаться, то будьте уверены — найдется чем восполнить утраченное. Предоставьте это мне, я буду о вас заботиться, буду знать, что вам нужно. С энергией и предприимчивостью можно всего добиться, а я человек энергичный. Ну вот, я открыл вам, что у меня на сердце! Лучше уж сказать все сразу. Очень жаль, если моя откровенность вам неприятна. Но подумайте сами, насколько лучше, когда во всем полная ясность! Не отвечайте мне сразу, если не хотите, — подумайте. Думайте столько, сколько вам угодно. Разумеется, я не сказал, да и не мог сказать, даже половины того, что хотел, в особенности о том, как я вами восхищаюсь. Но отнеситесь ко мне благосклонно, это будет только справедливо.
Во время этой речи, самой длинной из всех, когда-либо произнесенных Ньюменом, мадам де Сентре не сводила с него глаз и к концу его монолога смотрела на него как зачарованная. Когда Ньюмен замолчал, она опустила глаза и некоторое время сидела, глядя прямо перед собой в пол. Потом медленно встала с кресла, и только внимательный наблюдатель мог бы заметить в ее движениях легкую дрожь. Она по-прежнему была крайне серьезна.
— Я очень благодарна вам за ваше предложение, — начала она. — Мне оно кажется весьма странным, но я рада, что вы высказали мне все не откладывая. Лучше сразу с этим покончить. Все, что вы говорили, очень лестно для меня. Вы оказали мне большую честь. Но я решила никогда не выходить замуж.
— Ах, не говорите так! — вскричал Ньюмен умоляюще и столь пылко, что это восклицание прозвучало совсем naif.[77]
Мадам де Сентре уже повернулась уходить, но, услышав эти идущие от сердца слова, остановилась и замерла, не оборачиваясь.
— Подумайте как следует. Вы слишком молоды, слишком хороши собой, вы созданы быть счастливой и дарить счастье другим. Вы боитесь потерять свободу, но, поверьте, нынешняя ваша свобода, жизнь, которую вы здесь ведете, — это лишь безрадостное рабство по сравнению с тем, что я могу вам дать. Вы сможете делать то, о чем и не мечтали. Я увезу вас в любую страну, где вы захотите жить. Вы ведь несчастливы! Я вижу — вы несчастливы! А вы не должны быть несчастной, не должны позволять, чтобы вас делали несчастной. Разрешите мне вмешаться и положить этому конец.
Еще с минуту мадам де Сентре стояла, глядя перед собой. Если ее тронули речи Ньюмена, то в этом нет ничего удивительного. Его мягкий просительный голос постепенно сделался таким ласковым, увещевающим, словно он уговаривал нежно любимого ребенка. Он смотрел на нее, и она вдруг обернулась и, по-прежнему не глядя на него, заговорила, внешне спокойно, хотя чувствовалось, что ей приходится делать над собой усилие.
— Есть множество причин, по которым я не должна выходить замуж, — сказала она, — больше, чем могу объяснить. Что же до того, счастлива ли я, — я счастлива. Ваше предложение кажется мне странным по многим причинам, которые я опять-таки не могу вам объяснить. Разумеется, вы совершенно вправе это предложение сделать. Но принять его я не могу, это… это невозможно. Пожалуйста, никогда больше не заводите об этом разговор. И если не можете мне этого обещать, я должна просить вас больше не приходить сюда.
— Почему же невозможно? — горячо возразил Ньюмен. — Может быть, поначалу вам и правда так кажется, но на самом деле ничего тут невозможного нет. Я и не ожидал, что мое предложение сразу вам понравится, но полагаю, если вы хорошенько подумаете, вы отнесетесь к нему с вниманием.
— Но я вас совсем не знаю, — сказала мадам де Сентре. — Подумайте сами, ведь мы едва знакомы.
— Вы правы — едва. Потому я и не требую от вас немедленного решения. Я только прошу: не говорите «нет», позвольте мне надеяться. Я буду ждать столько, сколько вам угодно. А тем временем, встречаясь со мной чаще, вы лучше меня узнаете. Относитесь ко мне как к вашему возможному будущему мужу, претенденту на вашу руку, и принимайте решение.
Ньюмен почувствовал: что-то быстро меняется в мыслях мадам де Сентре — у него на глазах она взвешивала только что услышанное и пыталась найти ответ.
— С того момента, как я, готовая пренебречь учтивостью, попросила вас покинуть этот дом и никогда не возвращаться, — сказала она, — я слушаю вас и тем самым как бы подаю вам надежду. Я выслушала вас вопреки рассудку. Потому что вы красноречивы. Если бы сегодня утром кто-нибудь сказал мне, что я соглашусь считать вас возможным мужем, я сочла бы этого человека безумцем. Но вот — я слушаю вас! — она всплеснула руками, и в этом ее жесте угадывалась трогательная беспомощность.
— Ну что ж, мне, как говорится, больше нечего добавить, я сказал все, — заключил Ньюмен. — Моя вера в вас безгранична, ни о ком нельзя думать лучше, чем я думаю о вас. Я свято убежден, что, выйдя за меня замуж, вы будете как за каменной стеной. За мной, повторяю, — продолжал он с улыбкой, — дурного не водится. Я столько могу сделать для вас! А если вас пугает, что я не из привычного вам круга — не утонченный, не чопорный, не деликатный, то, право, вы заблуждаетесь. Я человек деликатный. Вот увидите!
Мадам де Сентре отошла на несколько шагов и остановилась возле окна перед высоким растением в фарфоровом горшке — это была цветущая азалия. Сорвав цветок и теребя его в руках, она вернулась на прежнее место и села. Этим она, казалось, дала понять, что согласна слушать Ньюмена дальше.
— Почему вы сказали, что для вас замужество невозможно? — продолжал он. — Оно невозможно только в одном случае: если вы были бы замужем. Может быть, невозможно потому, что ваш брак не принес вам счастья? Тем более следует попробовать еще раз. Или на вас оказывает давление ваша семья, вмешивается в ваши дела, раздражает вас? Тогда это еще одна причина: вам нужно быть совершенно свободной, а замужество даст вам свободу. Не подумайте, я ничего не хочу сказать про вашу семью, — добавил Ньюмен с таким жаром, что у проницательного наблюдателя это вызвало бы улыбку. — Как бы вы к ним ни относились, значит, так и надо. И если вы скажете — сделайте то-то и то-то, чтобы им понравиться, я тут же все исполню, только скажите что. Можете не сомневаться.
Мадам де Сентре снова встала и приблизилась к камину, возле которого стоял Ньюмен. Выражение боли и замешательства исчезло с ее лица — оно светилось улыбкой, и на сей раз Ньюмену не пришлось гадать, чему приписать эту улыбку — привычке или расположению, учтивости или искренности. У мадам де Сентре был вид женщины, вступившей во владения дружбы и с удивлением убеждающейся, что владения эти необозримы. Ко всегдашнему сиянию ее глаз, казалось, прибавилось сдержанное ликование.
— Я не отказываюсь снова с вами видеться, — сказала она, — потому что многое из сказанного вами пришлось мне по душе. Но стану принимать вас при одном условии — вы надолго забудете о том, о чем говорили сегодня.
— Что значит «надолго»?
— На полгода. Вы должны дать мне слово.
— Прекрасно. Обещаю.
— Тогда до свидания, — сказала она и протянула ему руку.
Ньюмен задержал ее руку в своей, будто хотел сказать что-то еще. Но лишь посмотрел в глаза мадам де Сентре и удалился.
В тот же вечер Ньюмен встретился на бульваре Османа с Валентином де Беллегардом. Как только они обменялись приветствиями, Ньюмен сразу сказал, что всего несколько часов назад виделся с мадам де Сентре.
— Знаю, — сказал Беллегард. — Я обедал на Университетской улице.
После этих слов оба некоторое время молчали. Ньюмена подмывало спросить, заметил ли Беллегард, какое впечатление произвел его визит, а у Беллегарда были к нему свои вопросы. Первым заговорил граф Валентин:
— Не мое это дело, но что, черт возьми, вы сказали моей сестре?
— Я хочу поставить вас в известность, — ответил Ньюмен, — что я сделал ей предложение.
— Уже! — присвистнул молодой человек. — Время — деньги, так, кажется, говорят у вас в Америке? А что мадам де Сентре? — добавил он, и в его голосе прозвучал вызов.
— Она мое предложение отвергла.
— Помилуйте, она и не могла его принять — в такой-то форме!
— Но я приглашен бывать у нее, — сказал Ньюмен.
— Вот так-так! Ну и удивительная женщина моя сестра! — воскликнул Беллегард, он остановился и, протянув руки, обнял Ньюмена за плечи. — Вы достойны уважения! — снова воскликнул он. — Вы достигли того, что у нас называют личным успехом. Мне остается незамедлительно представить вас брату.
— Когда вам будет угодно, — ответил Ньюмен.
Глава десятая
Ньюмен продолжал встречаться со своими друзьями Тристрамами с прежней регулярностью, хотя, послушав, какого мнения придерживается на этот счет миссис Тристрам, можно было предположить, что наш герой цинично пренебрег старой дружбой ради более влиятельных знакомых.
— Мы годились, пока у нас не было соперников. Ведь лучше мы, чем никого. Но теперь вы вошли в моду, вам каждый день приходится решать, какое из трех приглашений на обед выбрать, а мы выброшены за борт. Разумеется, вы оказываете нам честь, заходя повидаться раз в месяц. Удивляюсь, как это вы еще сами приходите, а не присылаете нам свои визитные карточки в конвертах. Когда настанет черед карточек, прошу вас, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы они были в траурной рамке — в знак того, что моя последняя иллюзия умерла, — подобными едкими речами миссис Тристрам язвила Ньюмена за пренебрежение, которое он якобы проявлял к ее гостеприимному дому, хотя на самом деле его поведение являлось примером образцового постоянства. Разумеется, она шутила, но в ее шутках всегда наличествовала язвительность, так же как в ее серьезных высказываниях всегда сквозила ирония.