Валентин все еще лежал с закрытыми глазами, и в его состоянии не было заметно никаких перемен. Ньюмен сел рядом с постелью и долгое время пристально вглядывался в своего друга. Потом мысли о собственном несчастье отвлекли его, и он перевел взгляд на цепочку Альп, видневшихся из-за отодвинутого узкого холщового занавеса на окне, сквозь которое в комнату проникали солнечные лучи, яркими квадратами падавшие на покрытый красными плитками пол. Он пытался расцветить свои грустные мысли надеждой, но плохо в этом преуспел. То, что с ним произошло, было так внезапно и сокрушительно, что выглядело настоящей катастрофой, неотвратимым и жестоким ударом самой судьбы. Случившееся казалось ему неестественным, чудовищным, и он не представлял себе, как с ним бороться. Но тут тишина нарушилась — Ньюмен услышал голос Валентина.
— Неужели у вас такая кислая мина из-за меня?
Обернувшись, Ньюмен увидел, что Валентин лежит в той же позе, но глаза у него открыты и он даже силится улыбнуться. Его ответное рукопожатие, когда Ньюмен схватил его за руку, было едва ощутимым.
— Я слежу за вами уже с четверть часа, — продолжал Валентин, — лицо у вас темнее тучи. Да-да, вы глубоко возмущены мною. Вполне понятно! Я и сам собой возмущен.
— Не стану вас бранить, — ответил Ньюмен. — Я слишком расстроен. Ну а как вы? Силы прибывают?
— О нет, убывают. Ведь моя участь решена. Вам уже сказали?
— Последнее слово тут за вами. Вы поправитесь, если постараетесь, — с наигранной бодростью ответил Ньюмен.
— Где уж мне стараться, дорогой мой! Старания требуют усилий, а на какие усилия способен человек, если у него в боку дырка величиной со шляпу, и стоит сдвинуться на волосок, как из этой дырки начинает сочиться кровь. Я знал, что вы приедете, — продолжал он. — Знал, что проснусь и увижу вас, поэтому не удивился. Но со вчерашнего вечера никак не мог вас дождаться. Не знал, как мне вылежать неподвижно, пока вы не приедете. Мне нужно лежать неподвижно — как мумия в саркофаге. Вы говорите — постараться! Вот я и старался! И поэтому я еще здесь — старался двадцать часов подряд, а для меня это словно двадцать дней. — Беллегард говорил медленно, тихо, но достаточно отчетливо. Однако было видно, что его донимает сильная боль, и в конце концов он снова закрыл глаза.
Ньюмен умолял его помолчать и поберечь силы, доктор строго запретил больному разговаривать.
— О, — отвечал Валентин, — и есть будем, и пить будем, ибо завтра… завтра… — он опять замолчал. — Нет, не завтра, а, может быть, уже сегодня! Ни есть, ни пить я не могу, но пока могу говорить. В моем положении какой толк в воздер… в воздержании? Не могу выговаривать длинные слова, а ведь какой я был говорун! Господи, сколько я всегда болтал!
— Тем больше оснований помолчать сейчас! — сказал Ньюмен. — Мы же и так знаем, как вы умеете говорить.
Но Валентин, не обращая внимания на его слова, продолжал тем же слабым, едва слышным голосом:
— Я хотел видеть вас, потому что вы виделись с сестрой. Она знает? Она приедет?
Ньюмен пришел в замешательство.
— Да, думаю, сейчас уже знает.
— А вы ей не сказали? — спросил Валентин и тут же задал новый вопрос: — Вы не привезли мне письма от нее? — Его глаза глядели на Ньюмена ласково, но очень внимательно.
— Я не видел ее после того, как получил вашу телеграмму, — объяснил Ньюмен. — Но я ей написал.
— И она не прислала ответа?
Ньюмену пришлось признаться, что мадам де Сентре нет в Париже.
— Вчера она уехала во Флерьер.
— Вчера? Во Флерьер? Зачем? Что ей там понадобилось? Какой сегодня день? Какой день был вчера? О, значит, я ее не увижу! — печально сказал Валентин. — Флерьер слишком далеко. — И он снова закрыл глаза.
Ньюмен сидел молча, делая жалкие попытки изобрести какие-нибудь правдоподобные объяснения и надеясь лишь на то, что Валентин слишком слаб и не будет проявлять любопытства, доискиваться до правды. Но тот вдруг открыл глаза и снова заговорил:
— А мать и брат? Они приедут? Они тоже во Флерьере?
— Они в Париже, но их я тоже не видел, — ответил Ньюмен. — Если они получили вашу телеграмму вовремя, они могли выехать сегодня утром. А иначе им придется ждать ночного экспресса, и тогда они приедут завтра под утро, как я.
— Они меня не поблагодарят, нет, не поблагодарят, — пробормотал Валентин. — Им предстоит отвратительная ночь, а Урбан не выносит утреннего воздуха. Я не видел, чтобы хоть раз в жизни он вышел из своей комнаты раньше полудня. И никто не видел. Мы даже не знаем, каков он поутру. Может, совсем другой. Кто знает? Впрочем, может быть, об этом узнают потомки? По утрам он корпит у себя в кабинете над своим трудом о принцессах. Но я должен был за ним послать, правда? И кроме того, мне хочется, чтобы моя мать сидела там, где вы сидите, и я мог бы попрощаться с ней. Может статься, я так толком и не знаю ее и она еще преподнесет мне какой-нибудь сюрприз. Вы тоже не воображайте, будто знаете ее, она и вас еще чем-нибудь удивит. Но если я не увижу Клэр, мне все безразлично. Я все время думал о встрече с ней, даже видел во сне, как мы встретились. Почему вдруг сегодня она поехала во Флерьер? Она мне ничего не говорила. Что случилось? А, она, наверное, догадалась, что я здесь — и почему. В первый раз в жизни она меня разочаровала. Бедная Клэр!
— Вы же знаете, что мы еще не муж и жена, — сказал Ньюмен. — Поэтому пока она не отчитывается передо мной в своих поступках, — и он изобразил на лице улыбку.
Валентин с минуту вглядывался в него.
— Вы поссорились?
— Нет, нет, нет! — вскричал Ньюмен.
— С какой счастливой миной вы это произносите, — сказал Валентин. — Да, вы и будете счастливы — va![140]
На это ироничное восклицание, тем более исполненное значения, что о его ироничности говоривший не догадывался, бедный Ньюмен смог ответить только беспомощным, ничего не выражающим взглядом. Валентин же, не отводивший от него своего горячечного взора, заметил:
— Но что-то у вас произошло. Я наблюдал за вами, не очень-то вы похожи на счастливого жениха.
— Дорогой друг, — сказал Ньюмен, — как я могу выглядеть счастливым женихом? Вы думаете, мне приятно смотреть, как вы здесь лежите, а я ничем не могу вам помочь?
— Ну что вы! Кому-кому, а вам сейчас пристало радоваться, у вас для этого все основания. Ведь я являю собой доказательство вашей правоты. Разве годится выглядеть уныло, если у вас имеется возможность заявить: «Я вас предупреждал». Вы наговорили мне в свое время много правильных вещей, я думал над этим. Но, дорогой мой, я тоже был прав. Все было сделано по правилам.
— Но я не сделал того, что должен был сделать, — ответил Ньюмен. — Я должен был повести себя по-другому.
— Например?
— Ну, так или иначе, но я должен был удержать вас — удержать, как маленького ребенка.
— Да сейчас я и впрямь как маленький, — сказал Валентин. — Меня даже и ребенком назвать нельзя. Ребенок беспомощен, но принято считать, что за детьми будущее, а у меня будущего нет. Вряд ли общество теряло когда-либо столь малоценное дитя.
Эти слова поразили Ньюмена до глубины души. Он встал, отошел к окну и, повернувшись спиной к своему приятелю, стоял, глядя на улицу, но едва ли что-нибудь воспринимал.
— Нет, — сказал Валентин, — вид вашей спины мне положительно не нравится. Мне всю жизнь приходилось изучать спины. По вашей видно, что вы в прескверном настроении.
Ньюмен вернулся к постели больного и стал уговаривать его лежать молча.
— Лежите тихо и поправляйтесь, — увещевал он Валентина. — Поправитесь и поможете мне.
— Так я и знал, что у вас неприятности. Чем я могу вам помочь? — спросил граф.
— Вот станет вам лучше, тогда и скажу. Так что у вас есть повод поправиться — ведь вы же любопытны! — решительно ответил Ньюмен, напустив на себя веселый вид.
Валентин закрыл глаза и долгое время лежал молча. Казалось, он даже заснул. Но спустя полчаса снова пустился в разговоры.
— Мне немного жаль того места в банке. Кто знает, а вдруг из меня получился бы второй Ротшильд? Нет, видно, я не гожусь в банкиры — банкиров так легко не убивают. Вам не кажется, что убить меня оказалось крайне просто? А все потому, что я — человек несерьезный. В общем-то, это весьма печально. Вот так же бывает, когда на каком-нибудь приеме заявляешь хозяйке, что тебе пора уходить, надеясь, что она станет уговаривать тебя остаться, а она, как выясняется, и не думала. «Как, уже? Вы же только что пришли!» Жизнь не соизволила одарить меня даже этой краткой галантной репликой.
Ньюмен некоторое время слушал молча, но потом не выдержал.
— Какая скверная история! Сквернейшая! Хуже я в жизни своей не знал! Я не хотел говорить при вас грустные вещи, но ничего не могу с собой поделать! Мне не впервой видеть умирающих. Я видел, как людей убивают. Но никогда это не казалось таким нелепым! Никто из них не был так умен, как вы. Проклятье! Проклятье! Вы могли бы обойтись с собой получше! Чтобы жизнь человека обрывалась так глупо — какая подлость!
— Ну-ну, не кипятитесь! Не кипятитесь! — слабо помахал рукой Валентин. — Конечно, подло, спору нет. Знаете, ведь я и сам где-то в глубине души, в самом дальнем ее уголке — он не шире кончика воронки для вина, — вполне с вами согласен.
Через несколько минут в комнату просунул голову доктор и, убедившись, что Валентин не спит, подошел к его постели и пощупал пульс. Покачав головой, он заявил, что больной слишком много разговаривает, гораздо больше, чем можно.
— Ерунда, — отмахнулся Валентин. — Про приговоренного к смерти нельзя сказать, что он говорит слишком много. Разве вы не читали в газетах отчеты о казнях? Ведь к осужденному всегда приглашают кучу народа — священников, репортеров, юристов, — чтобы заставить его говорить — излить душу. Мистер Ньюмен не виноват, он хоть и сидит здесь, но нем, как мумия.
Доктор заметил, что его пациента снова пора перевязать, и месье де Грожуайо и Леду, уже присутствовавшие однажды при этой сложной процедуре, заняли место у постели больного в качестве ассистентов, а Ньюмен ушел, узнав от своих соратников по уходу за раненым, что они получили телеграмму от Урбана де Беллегарда, в которой тот сообщал: депешу доставили на Университетскую улицу слишком поздно, на утренний поезд он не успел и выезжает вместе с матерью ночным. Ньюмен опять пошел бродить по деревне и прошагал, нигде не присаживаясь, часа два или три. День казался ужасающе длинным. В сумерках он вернулся в гостиницу и пообедал с доктором и месье Леду. Перевязка оказалась для Валентина очень тяжелой, доктор сомневался, перенесет ли бедняга следующую. Потом заявил, что вынужден временно лишить Ньюмена чести сидеть у постели месье де Беллегарда, ибо он явно обладает завидным, но непозволительным в данных обстоятельствах свойством больше всех других возбуждать его пациента. Выслушав это заявление, месье Леду молча осушил залпом стакан вина, — видимо, он не мог взять в толк, что интересного находит Беллегард в этом американце.