Она жаждала понять об Америке все, быстро натянуть на себя новую шкуру всезнайки: болеть за какую-нибудь команду в Суперкубке, понимать, что такое «Твинки»[98] и «выключение» в спорте, измерить Америку в унциях и квадратных футах, заказывать «маффин», не задумываясь, что на самом деле это кекс, и говорить «мы вдарили по рукам» и не чувствовать себя при этом глупо.
Обинзе предлагал ей читать американские книги — романы, историю, биографии. В первом электронном письме, которое ей отправил (в Нсукке только-только открылось интернет-кафе), он составил список книг. «В следующий раз — пожар». Она стояла у библиотечного шкафа и листала первую главу, изготовившись к скуке, но постепенно перешла на диван, уселась и читала, пока не проскочила три четверти книги, после чего остановилась и забрала все до единой книги Джеймза Болдуина,[99] какие нашлись на полке. Свободное время проводила в библиотеке, так чудесно освещенной; ряды компьютеров, просторные, чистые, воздушные пространства для чтения, гостеприимная яркость всего — будто грешный декаданс. Ифемелу, как ни крути, привыкла читать книги, в которых не хватало страниц: те выпали, пройдя через множество рук. И вот она среди сонмов книг с не перебитыми хребтами. Она писала Обинзе о прочитанных книгах — прилежные подробные письма, что открыли им новую грань близости: Ифемелу наконец начала понимать власть, какую книги имели над Обинзе. Его тоска по Ибадану из-за «Ибадана» когда-то изумляла ее: как можно страдать по неизвестным тебе местам из-за нескольких слов? Но в те недели, когда она открывала книги одну за другой, многие ряды их, с их кожаным запахом и обещанием неведомых удовольствий, когда садилась, подогнув под себя ноги, в кресло на нижнем этаже или же за столом наверху, под флуоресцентным светом, отражавшимся от книжных страниц, — поняла наконец. Она прочла книги по списку Обинзе, но сверх того выдергивала книгу за книгой, без всякого порядка, читала по одной главе, а затем решала, какие будет шустро читать прямо в библиотеке, а какие возьмет на дом. Она читала, и мифологии Америки начали наполняться смыслом, прояснился и племенной строй Америки — раса, идеология, религия. И это новое знание утешило Ифемелу.
— Ты заметила, что сама сказала «воодушевлена»? — проговорил Обинзе задорно. — Ты сказала, что воодушевлена интерактивным занятием.
— Правда?
Новые слова сыпались у нее изо рта. Столпы тумана рассеивались. Дома, в Нигерии, она стирала нательное белье каждый вечер и вешала его в неприметном уголке в ванной. Теперь же сваливала белье в корзину и швыряла в стиральную машину по пятницам, и вот это нагромождение грязного белья стало казаться ей нормальным. Подпитанная прочитанными книгами, она подавала голос на занятиях и с восторгом осознавала, что может не соглашаться с преподавателем, но получать за это не нагоняй за неуважение, а ободряющий кивок.
— Мы на занятиях смотрим кино, — сказала она Обинзе. — Они тут говорят о фильмах так, будто они не менее важны, чем книги. Ну и мы смотрим кино и пишем отзывы, и почти всем ставят «А». Представляешь? Несерьезные они, американцы эти-о.
На семинаре по истории — для отличников — профессор Мур, крошечная, застенчивая женщина с видом эмоционально голодающего человека, у которого нет друзей, показала несколько сцен из «Корней»,[100] яркие картинки на доске в затемненном классе. Когда она выключила проектор, на стене еще миг, прежде чем погаснуть, провисел призрачный белый лоскут. Впервые Ифемелу посмотрела «Корни» на видео с Обинзе и его мамой, сидя на диванах у них в гостиной в Нсукке. Когда Кунту Кинтея[101] пороли, чтобы он принял имя, данное ему в рабстве, мама Обинзе резко встала — до того резко, что чуть не споткнулась о кожаный пуф, — и выскочила из комнаты, но Ифемелу успела заметить, что глаза у мамы покраснели. Ифемелу поразило, что мама Обинзе, полностью облаченная в самодостаточность, в решительную замкнутость, способна расплакаться от фильма. И вот теперь, когда подняли жалюзи и аудиторию вновь затопило светом, Ифемелу вспомнила тот субботний вечер — и то, как она, глядя на маму Обинзе, жалела, что не может расплакаться.
— Давайте поговорим о представлении истории в кино, — предложила профессор Мур.
С задних рядов раздался уверенный женский голос с неамериканским акцентом:
— Почему запикали слово «негритос»?
По классу ветерком прошелестел всеобщий вздох.
— Ну, это запись с телевизора, и я среди прочего хотела обсудить с вами, как мы представляем историю в массовой культуре, а слово на «н» — безусловно, важная часть этого разговора, — сказала профессор Мур.
— Я не улавливаю смысла, — продолжил уверенный голос.
Ифемелу обернулась. У девушки были естественные волосы, подстриженные коротко, «под мальчика», миловидное лицо с широким лбом, сухопарое, оно напомнило Ифемелу восточных африканцев, вечно выигрывавших по телевизору забеги на длинные дистанции.
— Ну то есть слово «негритос», оно существует. Люди его употребляют. Это часть Америки. Оно причинило людям много боли, и, на мой взгляд, это оскорбительно — запикивать его.
— Так, — произнесла профессор Мур, озираясь, словно призывая помощь.
Помощь пришла в виде сиплого голоса из середки класса.
— Да из-за боли, которое это слово причинило, его и не следует употреблять! — «Не следует» едко пронизало воздух: говорившая — девушка-афроамериканка в бамбуковых сережках-кольцах.
— Дело в том, что всякий раз, произнося его, мы раним афроамериканцев, — добавил бледный косматый юноша из первого ряда.
Ифемелу подняла руку — в голове засел Фолкнеров «Свет в августе», который она только что прочла.
— Я не считаю, что это всегда болезненно. Думаю, все зависит от намерения — и от того, кто говорит.
Девушка рядом с ней, лицо покраснело, выкрикнула:
— Нет! Слово одинаково, от кого бы ни исходило.
— Чепуха. — Вновь уверенный голос. Голос бесстрашный. — Моя мама лупит меня палкой или чужой человек — не одно и то же.
Ифемелу глянула на профессора Мур — проверить, как та отнеслась к слову «чепуха». Профессор Мур, кажется, не заметила: ее черты смерзлись от ужаса в насмешливую улыбку.
— Я согласна: не то же самое, когда это слово употребляют афроамериканцы, но не считаю, что его стоит использовать в кино, поскольку тогда люди, которым его употреблять не следует, станут, а это заденет чувства других людей, — произнесла светлокожая афроамериканка, последняя из четверых черных в классе, в свитере болезненного оттенка фуксии.
— Но это же все равно что отрицание. Если его употребляли вот так, следует так же представлять его и теперь. Оно же не исчезнет, если его прятать. — Вновь уверенный голос.
— Ну, кабы вы нас не продавали, мы бы сейчас об этом вообще не разговаривали, — сказала сиплая афроамериканка вполголоса, но ее тем не менее услышали.
Класс заволокло безмолвием. И еще раз этот голос.
— Простите, но даже если б ни единого африканца не продали другие африканцы, трансатлантическая работорговля все равно происходила бы. Это европейское предпринимательство. Это европейцы набирали рабочую силу для своих плантаций.
Профессор Мур встряла тихонечко:
— Хорошо, давайте поговорим о том, как историей жертвуют ради развлечения.
После занятия Ифемелу и уверенный голос направились друг к другу.
— Привет. Я Вамбуи. Из Кении. А ты из Нигерии, да? — Она производила устрашающее впечатление: человек, занятый исправлением в этом мире всех и вся.
— Да. Зовут Ифемелу.
Они пожали друг другу руки. В ближайшие недели у них завяжется крепкая дружба. Вамбуи была президентом Ассоциации африканских студентов.
— Ты про ААС не слышала? Приходи на ближайшее собрание в четверг, — сказала она.
Собрания проводили в подвале Уортон-холла, в комнате без окон, с резким светом; бумажные тарелки, коробки с пиццей и бутылки с газировкой громоздились на металлическом столе, складные стулья расставлены рыхлым полукругом. Нигерийцы, угандцы, кенийцы, ганцы, южноафриканцы, танзанийцы, зимбабвийцы, один конголезец и один гвинеец болтали и подначивали друг дружку, разнообразные акценты — путаница утешительных звуков. Они пародировали американцев: «Так хорошо по-английски говоришь», «Насколько все плохо у вас в стране со СПИДом?», «Как это печально, что людям в Африке приходится жить на доллар в день или меньше». Они же насмехались и над Африкой, обменивались байками о бессмыслице, тупости — и имели право: эта насмешка — от тоски, от мучительного желания увидеть, как родные места вновь оздоровятся. Здесь Ифемелу ощутила внутри мягкое, зыбкое обновление. Здесь ей не нужно было объясняться.
Вамбуи сообщила всем, что Ифемелу ищет работу. Дороти, девочка-угандка с длинными косами, работала официанткой в Центральном городе, она сказала, что у нее в ресторане есть вакансии. Но сперва Мвомбеки, танзаниец, учившийся сразу по двум специальностям — инженерия и политология, просмотрел резюме Ифемелу и предложил выкинуть три года учебы в университете в Нигерии: американским нанимателям не нравится, когда работники низшего звена слишком образованны. Мвомбеки напомнил ей Обинзе — непринужденностью, спокойной силой. На собраниях он всех веселил.
— Начальное образование я получил благодаря социализму Ньерере, — говаривал Мвомбеки. — Иначе сидел бы сейчас в Даре,[102] вырезал уродливых жирафов для туристов. — Когда к ААС присоединились двое новеньких, из Ганы и из Нигерии, Мвомбеки обратился к ним с вводной речью, как он это назвал: — Пожалуйста, не ходите в «К-Март» и не покупайте там двадцать пар джинсов только потому, что они стоят по пять долларов. Джинсы никуда не денутся. Они будут в «К-Марте» и завтра, еще дешевле. Вы в Америке, горячей еды на обед тут не ждите. Эту африканскую привычку необходимо забыть. Оказываясь в гостях у американца при деньгах, приготовьтесь к экскурсии по дому. Выбросьте из голов