Он говорил о себе с таким смаком, словно вознамерился изложить ей все, что только можно, — и сразу. Его семья сотню лет держала гостиницы. Он уехал в колледж в Калифорнию и так сбежал из семьи. Окончил и отправился путешествовать по Латинской Америке и Азии. Что-то потянуло его назад, домой, возможно, смерть отца, а может, его невезучесть в отношениях. И год назад он вернулся в Мэриленд, начал свое дело, связанное с программированием, чтобы не ввязываться в семейный бизнес, и ездил в Потомак по воскресеньям — обедать с матерью. Говорил он о себе с простотой и без лишних подробностей, считая, что ей интересны его байки просто потому, что они интересны ему самому. Его мальчишеский задор поражал ее. Крепкое тело — они обнялись у порога ее квартиры.
— Я собираюсь перейти к поцелую ровно через три секунды, — сказал он. — К настоящему поцелую, который способен завести нас далеко, поэтому, если не хочешь, чтобы это случилось, рекомендую отшатнуться сейчас же.
Ифемелу не отшатнулась. Поцелуй возбудил ее так, как возбуждает все неизведанное. Потом Кёрт сказал настойчиво:
— Нам нужно сообщить Кимберли.
— Сообщить Кимберли — что?
— Что мы встречаемся.
— А мы встречаемся?
Он рассмеялся, она — тоже, хотя и не шутила. Он был открытым, фонтанировал — цинизм пролетал мимо его ушей. Она ощущала, что ее обаяли, что она почти беспомощна перед этим, что ее влечет следом; вероятно, они и впрямь встречаются после одного поцелуя — раз он сам в этом так уверен.
Кимберли на следующий день приветствовала ее так:
— Привет, голубок.
— Вы, значит, прощаете своему двоюродному брату, что он пригласил прислугу? — спросила Ифемелу.
Кимберли рассмеялась, а затем — в порыве, который поразил и тронул Ифемелу, — обняла ее. Они неловко отпустили друг друга. По телевизору в детской вещала Опра, и публика разразилась аплодисментами.
— Ну, — сказала Кимберли, сама несколько ошарашенная объятиями, — я просто хотела сказать… я за вас обоих очень рада.
— Спасибо. Но это всего одно свидание и никакой консумации.
Кимберли хихикнула, и на миг показалось, что они обе — школьницы, сплетничающие о мальчиках. Ифемелу временами чуяла, что под хорошенько смазанными частями жизни Кимберли таится искра сожаления — не только о том, по чему она томилась в настоящем, но и о том, чего ей не хватало в прошлом.
— Видели бы вы Кёрта нынче утром, — сказала Кимберли. — Я его таким сроду не наблюдала! Он очень взбудоражен.
— Чего это? — спросила Морган. Она стояла на пороге кухни, детское тельце напряжено от враждебности. Позади нее Тейлор пытался выпрямить ноги маленькому пластиковому роботу.
— Ну, милая, об этом тебе придется спросить дядю Кёрта.
Кёрт пришел в кухню, застенчиво улыбаясь, волосы чуть влажные, благоухая свежим, легким одеколоном.
— Привет, — поздоровался он. Ночью он звонил ей — сообщить, что не может уснуть. «Это ужас до чего слюняво, но я полон тобой, будто дышу тобою, понимаешь?» — сказал он, и она подумала, что новеллисты заблуждаются: настоящие романтики — мужчины, а не женщины.
— Морган спрашивает, почему ты такой взбудораженный, — сказала Кимберли.
— Ну, Морг, я взбудоражен, потому что у меня новая подруга, очень особенный человек, и ты ее, наверное, знаешь.
Ифемелу пожалела, что Кёрт закинул руку ей на плечо: они же не помолвку объявляют, я вас умоляю. Морган вытаращилась на них. Ифемелу глянула на Кёрта ее глазами: ослепительный дядя, видавший мир, со всякими смешными шутками на ужинах в День благодарения, крутой — и достаточно молодой, чтобы ее понимать, но и достаточно взрослый, чтобы попытаться втолковать Кимберли, что к чему у Морган.
— Ифемелу твоя девушка? — спросила Морган.
— Да, — ответил Кёрт.
— Какая гадость, — сказала Морган, и на лице у нее возникло искреннее отвращение.
— Морган! — воскликнула Кимберли.
Морган развернулась и потопала наверх.
— Она втюрилась в дядю Кёрта, а тут нянька влезла на ее землю. Трудное дело, — сказала Ифемелу.
Тейлор, обрадованный, похоже, и новостями, и тем, что удалось выпрямить ноги роботу, произнес:
— А вы с Ифемелу поженитесь и родите ребеночка, дядя Кёрт?
— Ну, дружище, пока мы собираемся провести вместе много-много времени, узнать друг друга.
— А, ладно, — сказал Тейлор, несколько сдувшись, но когда домой вернулся отец, Тейлор кинулся к нему: — Ифемелу и дядя Кёрт поженятся, и у них будет ребеночек!
— Ой, — опешил Дон.
Его удивление напомнило Ифемелу Эйба с курса по этике: Дон считал ее привлекательной и интересной, Кёрта тоже считал привлекательным и интересным, но ему и в голову не приходило мыслить их как пару, вместе, в хрупких путах романа.
Кёрт никогда прежде не был с черной женщиной, он сообщил ей об этом после их первого раза, у него в пентхаусе в Балтиморе, самоуничижительно тряхнув головой, словно это нужно было давным-давно проделать, а он что-то все не удосуживался.
— Ну, за веху, раз так, — сказала она, изображая подъем бокала.
Вамбуи как-то сказала, после того как Дороти представила им всем на заседании ААС своего нового голландского бойфренда: «Не могу я белых мужчин, испугаюсь их голых, такие они все бледные. Ну, может, итальянца с серьезным загаром. Или еврея — темного еврея».
Ифемелу смотрела на светлые волосы и светлую кожу Кёрта, ржавого цвета родинки у него на спине, на тонкий золотистый пушок на груди, и подумала, до чего сильно она не согласна с Вамбуи.
— Ты такой сексапильный, — сказала она.
— Ты сексапильнее.
Он сказал, что никогда прежде не влекло его к женщине так сильно, ни разу не видел он такого красивого тела — безупречная грудь, безупречный зад. Ее это повеселило — что он счел безупречным задом то, что Обинзе именовал «плоской жопкой», грудь свою она считала обычной большой, уже слегка покатой книзу. Он желал сосать ей пальцы, слизывать мед с ее сосков, размазывать мороженое ей по животу, будто просто лежать кожа к коже недостаточно.
Потом он захотел перевоплощений. «А давай ты будешь Фокси Браун»,[118] — сказал он, и Ифемелу сочла это милым, эту способность изображать, полностью растворяться в персонаже, и подыгрывала ему, потакала, упиваясь его удовольствием, хотя терялась, отчего все это его так будоражит. Частенько, лежа голой рядом с Кёртом, она ловила себя на мыслях об Обинзе. Старалась не сравнивать их прикосновения. Рассказала Кёрту о своей школьной влюбленности Мофе, но об Обинзе — ни звука. Казалось кощунством обсуждать Обинзе, именовать его своим «бывшим» — до чего же легкомысленное слово, не говорит ни о чем и ничего не значит. С каждым месяцем молчания, что пролетал меж ними, Ифемелу ощущала, как само это молчание затвердевает и превращается в плотную неповоротливую статую, какую невозможно сокрушить. Она все еще принималась писать ему, часто, но всякий раз бросала, всякий раз решала не отправлять электронную весточку.
С Кёртом она в собственных мыслях сделалась женщиной без всяких узлов и забот, женщиной, бегущей под дождем, во рту — вкус напитанной солнцем клубники. «Напиток» стал частью архитектуры ее жизни — мохито и мартини, сухое белое и фруктовое красное. Она ходила с Кёртом в походы, сплавлялась на каяке, жила в палатке рядом с дачей его семьи — ничто из этого в своей жизни она прежде и вообразить не могла. Сделалась легче, стройнее; она была Девушкой Кёрта, и в эту роль она скользнула, как в любимое платье, которое к лицу. Она больше смеялась — потому что он смеялся так часто. Его оптимизм ослеплял ее. Кёрт бурлил планами.
— У меня мысль! — говорил он то и дело.
Она представляла его ребенком, окруженным избытком разноцветных ярких игрушек, этого ребенка вечно подталкивают ко всяким «проектам», а его будничные затеи считают чудесными.
— Поехали завтра в Париж! — сказал он однажды в выходной. — Знаю-знаю, это очень неоригинально, но ты там никогда не была, и это восторг, что Париж тебе покажу я!
— Не могу я взять и полететь в Париж. У меня нигерийский паспорт. Мне надо подавать документы на визу, с выпиской со счета, страховкой и всякими доказательствами, что я не останусь в Европе нахлебником.
— Ага, я забыл. Ладно, в следующие выходные поедем. С визой разберемся на неделе. Я добуду завтра выписку со своего счета.
— Кёртис, — сказала она чуть сурово, чтобы образумить его, но, глядя с большой высоты на город, она уже втянулась в вихрь его задора. Он не унывал ни за что и никогда, так умеют только американцы его типа, и было в этом нечто ребяческое, что Ифемелу казалось и восхитительным, и отталкивающим. Однажды они пошли гулять по Саут-стрит, потому что она никогда не видела лучшей, по его словам, части Филадельфии, он сунул свою ладонь в ее, и они шагали мимо тату-салонов и стаек пацанов с розовыми волосами. Рядом с «Королевством кондомов»[119] он нырнул в крошечный салон таро и потащил Ифемелу за собой. Женщина за черной вуалью сказала им:
— Я вижу свет и долгое счастье перед вами двоими.
Кёрт воскликнул:
— Мы тоже! — и дал ей сверху десять долларов.
Позже, когда его бурливость сделалась для Ифемелу испытанием, неизбывная эта солнечность, которую подмывало разбить, сокрушить, то воспоминание — в салоне таро на Саут-стрит — останется для нее одним из лучших о Кёрте, тот день, исполненный обещанием лета: Кёрт, такой пригожий, такой счастливый, истинно верующий. Он верил в добрые предзнаменования и позитивные мысли, в счастливые концовки фильмов, и веру эту ничто не обременяло, потому что он не обдумывал глубоко, прежде чем выбрать, во что уверовать, — он просто верил.
Глава 19
Мать Кёрта обладала бескровным изяществом, волосы блестели, кожа в хорошей сохранности, одежда, дорогая и изысканная, придавала ей дорогой и изысканный вид; она казалась состоятельным человеком, который оставляет мало чаевых. Кёрт звал ее «матушкой» — несколько формально, с архаическим призвуком. По воскресеньям они обедали вместе. Ифемелу нравился этот воскресный трапезный ритуал в причудливой обеденной зале гостиницы, где полно нарядных людей, сребровласых пар с внуками, женщин средних лет с брошами на лацканах. Единственным еще одним черным человеком был строго облаченный официант. Ифемелу ела рыхлую яичницу, тонко нарезанный лосось и полумесяцы свежей дыни, наблюдая за Кёртом и его матушкой, оба ослепительно золотоволосые. Кёрт болтал, а его мать завороженно слушала. Сына она обожала — этот ребенок родился поздно, когда она уже не была уверена, сумеет ли зачать, и был он обаяшкой, а его манипуляциям она всегда поддавалась. Он был ее искателем приключений, вечно притаскивал всякую экзотику — встречался с японкой, с венесуэлкой, — но рано или поздно остепенится как следует. Она терпела кого угодно из его пассий, но не считала себя обязанной разделять его влюбленности.