Глава 28
Однажды утром ранним летом, когда в воздухе возникло обновленное тепло, Обинзе прибыл на склад и тут же понял, что чего-то не хватает. Мужики избегали смотреть на него, в движениях — неестественная скованность. Найджел, завидев Обинзе, стремительно — слишком стремительно — направился к туалетам. Они знали. Должны были рано или поздно узнать. Видели заголовки в газетах — беженцы истощают государственную систему здравоохранения, — знали об ордах, все более заполоняющих запруженный остров, а теперь проведали, что он — из проклятых, работает под именем, которое ему не принадлежит. А где же Рой Снелл? Ушел звонить в полицию? В полицию ли в таких случаях звонят? Обинзе попытался вспомнить подробности историй о людях, которых ловили и депортировали, но ум онемел. Обинзе почувствовал себя голым. Захотелось развернуться и удрать, но тело продолжало двигаться против его воли к погрузочной площадке. И тут он засек движение у себя за спиной, быстрое, резкое, слишком близко, и не успел обернуться, как ему на голову натянули бумажный колпак. Это был Найджел, а с ним — сборище улыбавшихся мужиков.
— С днем рождения, малец Винни! — сказали они хором.
Обинзе замер, напуганный полной пустотой в голове.
А затем осознал, в чем дело. У Винсента день рождения. Рой, видимо, сказал всем. Обинзе и сам-то не помнил, какая у Винсента дата рождения.
— Ой! — только и вымолвил он; облегчение — до тошноты.
Найджел позвал его в буфет, туда же потопали все остальные, Обинзе сел с ними — сплошь белые, кроме него и Патрика с Ямайки, — по кругу пошли кексы и кола, на которые они скинулись, чтобы отметить его день рождения, каким его знали, и от этого понимания на глаза Обинзе навернулись слезы: спасен.
Винсент позвонил ему в тот вечер, и Обинзе слегка удивился, поскольку Винсент звонил ему лишь раз, много месяцев назад, когда сменил банк и хотел выдать новый номер счета. Обинзе задумался, поздравлять ли Винсента с днем рождения и не связан ли и впрямь его звонок с этой датой.
— Винсент, кеду? — сказал он.
— Хочу повышения. — Он это в кино услышал? Эти слова, «хочу повышения», звучали натужно и комично. — Хочу сорок пять процентов. Я знаю, что ты теперь работаешь больше.
— Винсент, а, а. Сколько у меня выходит? Ты же знаешь, я коплю деньги на эту историю с женитьбой.
— Сорок пять процентов, — повторил Винсент и повесил трубку.
Обинзе решил не обращать внимания. Он знал такой тип людей: напирают, чтобы посмотреть, как далеко могут зайти, а затем сдают назад. Если позвонить Винсенту, это придаст тому уверенности и он начнет требовать больше. Обинзе еженедельно ходил в Винсентов банк и клал деньги ему на счет — Винсент не рискнет остаться без такого. И потому, когда через неделю среди утренней суеты шоферов и грузовиков Рой сказал: «Малец Винни, зайди-ка ко мне в кабинет на минутку», Обинзе и не задумался. На столе у Роя лежала газета, сложенная на странице, где размещался снимок большегрудой женщины. Рой медленно поставил чашку с кофе на газету. Ему с виду было неуютно, и на Обинзе он впрямую не смотрел.
— Кто-то вчера позвонил. Сказал, что ты не тот, за кого себя выдаешь, что ты нелегал и работаешь под именем некоего брита. — Пауза. Обинзе прожгло изумлением. Рой вновь взялся за чашку. — Давай-ка ты принесешь завтра свой паспорт, и мы это все проясним, ладно?
Обинзе пробормотал первые пришедшие на ум слова:
— Ладно. Принесу завтра паспорт.
Он вышел из кабинета, зная, что никогда не вспомнит, что́ чувствовал мгновения назад. Просил ли Рой принести паспорт, исключительно чтобы облегчить ему увольнение, дать ему выход, или же Рой действительно верил, что звонивший не прав? Зачем кому-то звонить по такому поводу, если это неправда? Обинзе никогда не доводилось так старательно казаться нормальным, как в тот день, усмирять затопившую его ярость. Не мысль о власти, какую имел над ним Винсент, бесила его, а безоглядность, с какой Винсент ее применил. Обинзе покинул в тот вечер склад — в последний раз, жалея более всего на свете, что не назвал Найджелу и Рою свое настоящее имя.
Несколько лет спустя, в Лагосе, когда Шеф велел ему найти белого человека, который мог бы стать главным управляющим, Обинзе позвонил Найджелу. Номер мобильного телефона тот не сменил.
— Это малец Винни.
— Винсент! Ты в порядке, кореш?
— Я в порядке, как ты? — сказал Обинзе. А затем, погодя, произнес: — Винсент — не мое настоящее имя, Найджел. Меня зовут Обинзе. У меня для тебя работа в Нигерии.
Глава 29
Ангольцы говорили ему, что «все подорожало» или «стало круче», — расплывчатые слова, какими полагалось объяснять каждый следующий дополнительный запрос на деньги. «Мы так не договаривались», — отвечал Обинзе. Или: «У меня сейчас нет лишних наличных», а они отвечали: «Все подорожало, ага» — тоном, какой, как Обинзе казалось, должен сопровождаться пожатием плеч. Далее следовало молчание, безмолвие телефонной линии, сообщавшее ему, что это его трудности, не их. «Выплачу до пятницы», — говорил он наконец, после чего вешал трубку.
Мягкое сострадание Клеотилд его успокаивало. Она говорила ему: «У них мой паспорт», и ему это казалось смутно зловещим, чуть ли не удержанием заложника. «Иначе мы б могли все сами сделать», — добавляла она. Но он не хотел — ни сам, ни вдвоем с Клеотилд. Слишком важно это, ему нужен был вес знаний ангольцев, их опыт, чтобы все вышло гладко. Николас уже одолжил ему денег, Обинзе ненавидел себя за эту просьбу — из-за осуждения в неулыбчивых глазах Николаса, будто тот считал, что Обинзе — тюфяк избалованный, а у многих нет двоюродных братьев, у кого можно одалживаться. Эменике оставался единственным, у кого можно было попросить. Когда они разговаривали в последний раз, Эменике доложил Обинзе:
— Не знаю, видел ли ты этот новый спектакль в Уэст-Энде, но мы с Джорджиной недавно сходили — и прям обожаем, — будто Обинзе, работая доставщиком, жестоко экономя, поглощенный иммигрантскими тревогами, мог хотя бы помыслить о спектакле в Уэст-Энде.
Слепота Эменике удручила Обинзе, поскольку означала пренебрежение или того хуже — безразличие к нему и его текущей жизни. Он позвонил Эменике и сказал, произнося слова быстро, выпихивая их вон, что ему нужно пятьсот фунтов, которые он вернет, как только найдет другую работу, а затем, помедленнее, рассказал Эменике об ангольцах, о том, как близок он уже к бракосочетанию, но возникло так много дополнительных расходов, которые Обинзе не планировал.
— Без проблем. Давай встретимся в пятницу, — сказал Эменике.
И вот Эменике сидел напротив Обинзе в тускло освещенном ресторане, стряхнув с плеч куртку и явив рыжеватый кашемировый свитер, на вид — с иголочки. Эменике, в отличие от большинства их друзей, живших теперь за рубежом, веса не набрал и не отличался от себя прежнего, каким Обинзе помнил его в Нсукке.
— Зед, чувак, ты отлично выглядишь! — сказал он, и слова эти пылали неискренностью. Ну конечно же Обинзе не выглядел отлично: плечи ссутулены от напряжения, одежда — с плеча брата. — Абег,[152] прости, что не нашел времени встретиться. У меня рабочее расписание чумовое, а у нас еще и разъездов много. Я бы пригласил тебя к себе пожить, но такие решения я в одиночку принимать не могу. Джорджина не поймет. Сам знаешь этих ойинбо, они не ведут себя, как мы. — Губы у него задвигались, сложилось нечто вроде ухмылки. Он насмехался над женой, но по молчаливому благоговению тона Обинзе понимал, что эта насмешка окрашена уважением, она — над тем, что Эменике, вопреки себе самому, считал по определению чем-то превосходящим себя. Обинзе вспомнил, как в средней школе Кайоде частенько говаривал об Эменике: пусть хоть обчитается книг, но село́ — оно у него в крови. — Только что вернулись из Америки. Чувак, тебе надо съездить в Америку. Нет другой такой страны на свете. Мы прилетели в Денвер, а оттуда ехали машиной до Вайоминга. Джорджина только что покончила с одним крутым делом, помнишь, я тебе говорил, когда я в Гонконг летал? Она там была по работе, и я к ней мотался на длинные выходные. Ну и я подумал, что надо нам в Америку съездить, Джорджине нужен отдых.
У Эменике запищал телефон. Он вытащил его из кармана, глянул, скорчил рожицу, будто хотел, чтобы его спросили, о чем эсэмэска, но Обинзе спрашивать не стал. Он устал; Илоба дал ему свою карточку налогоплательщика, хотя это было рискованно для них обоих — работать по ней одновременно, но все агентства найма, какие перебрал Обинзе, требовали паспорт, а не одну лишь карточку. Пиво на вкус казалось пресным, и он мечтал, чтоб Эменике попросту выдал ему деньги. Но Эменике продолжил вещать и жестикулировать, движения плавные, уверенные, повадки — как у человека, убежденного, что он знает много всякого, неведомого другим. И все же некое отличие от него прежнего имелось, но Обинзе не мог его назвать. Эменике проговорил долго, часто предваряя ту или иную байку присловьем: «Про эту страну надо понимать следующее». Мысли Обинзе уплыли к Клеотилд. Ангольцы сказали, что по крайней мере двое людей с ее стороны должны явиться в Ньюкасл — чтобы избежать подозрений, но она позвонила ему вчера и предложила привезти с собой только одну подругу, чтобы Обинзе не пришлось платить за проезд и проживание в гостинице еще двоих. Он счел это милым, но попросил привезти все же обеих: рисковать не хотелось.
Эменике рассказывал о каком-то случае на работе:
— Я вообще-то приехал на встречу первым, папки с собой, а затем отошел в сортир, а когда вернулся, этот дурак-ойинбо говорит мне: «Ой, вы, я смотрю, продолжаете жить по африканскому времени». И знаешь что? Я ему высказал. Он мне с тех пор шлет письма, зовет выпить. Выпить за что? — Эменике приложился к пиву. Пиво у него было уже третье по счету, и Эменике делался расхлябаннее и громче. Все его байки о работе были на один сюжет: кто-нибудь недооценивает или унижает его, а он в конце концов берет верх — последним ловким словом или поступком. — Скучаю по Найдже.