едшие, но потом до них дошло, что это просто сигнальный флажок[295].
Фрэнк и Рут входили в состав четвертой группы «пионеров», отправлявшихся в Кузбасс из США. Хотя все они, на первый взгляд, были американцами, большинство родилось в других странах: в Финляндии, России, Литве, Германии, Хорватии, Австрии, Югославии, Швейцарии, Швеции, на Кубе, в Польше и Венгрии. Съехались они со всех концов США: тут были шахтеры из Пенсильвании, Иллинойса и Западной Виргинии, инженер и фермер из Аляски, а также птицевод из Сиэтла с дюжиной кур породы красный род-айленд. Вскоре Рут и Фрэнк сделались душой корабельного общества и взялись за организацию вечерних развлечений – обычно с танцами и песнями. Однажды они подготовили и разыграли целую пантомиму, которая поясняла, почему американцы решили поехать в Сибирь. Товарищ Свингл изображал царя: восседал на «золотом троне» (упаковочном ящике) с «короной» (огромной консервной банкой) на голове. Распевая «Марсельезу», явился рослый финн, олицетворявший русский рабочий народ, и царя свалили с трона. Сбежались союзные солдаты и контрреволюционеры, чтобы помешать рабочему, и как только они были разгромлены, появилась Рут, изображавшая голод, – «вся в черном, с изможденным лицом». Под звуки похоронного марша она принялась кружить вокруг рабочего и его ребенка. Наконец на помощь явился Кузбасс, весь в белом. Прогнав Рут-голод, Кузбасс поднял красный флаг, а потом, взяв под руку рабочего, бодро запел «Интернационал»[296].
Время летело быстро, и вечерами, сидя на палубе, Рут любовалась звездным небом и думала о будущем. Пароход сделал остановку в Англии, затем в Роттердаме, где колонисты пересели на другой корабль, поменьше. Как-то раз коммунисты, входившие в группу, провели свое партсобрание, не пригласив на него остальных, и Рут обиделась: почувствовала себя обделенной. Вскоре она поняла, что коммунисты занимают привилегированное положение – и в Кузбассе, и повсюду в Советском Союзе.
Несмотря на различные идеологические и национальные расхождения, членов группы объединило общее ликование, когда их корабль миновал крепость Кронштадт и золотой купол, блеснувший вдали, возвестил пассажирам, что они приближаются к Петрограду. Но кузбасские пионеры прибыли на «землю обетованную» на два дня раньше, чем ожидалось, так что никто их не встречал и не чествовал как героев. С ними обошлись как с «простыми иммигрантами». После того как багаж был досмотрен, а капитан судна прошел все необходимые бюрократические процедуры и сдал дежурство, колонистов отпустили на все четыре стороны. Ночевали они на полу старого особняка, служившего иммиграционным бюро. Рут маялась животом от несвежей колбасы, и ей было не до осмотра Петрограда. Но описала его так: «Разбитый город, в ужасном состоянии, всюду разорение и хаос, нищета и запустение». Она была рада, что задерживаться здесь не нужно. Вскоре колонистов повез на восток спецпоезд[297].
Они проезжали области, пострадавшие от голода. Повсюду видна была разруха, отчего бросалось в глаза относительное благополучие американцев, и им становилось трудно сберегать свои драгоценные припасы – а заодно и физическое здоровье. В поезде имелся вагон-кухня, и еду раздавали во время продолжительных остановок. Колонисты выстраивались в очередь, получали каждый свою порцию, а потом ели, «усевшись на рельсы, где их обступали вездесущие попрошайки и беспризорные дети». Рут жаловалась на нескольких товарищей по группе, которые слишком «сердобольничали»: угощали или чем-нибудь одаряли самых жалких на вид детей из тех толп голодных оборванцев, что роились вокруг спецпоезда. Рут часто напоминала товарищам: кузбасские колонисты приехали в Россию не как сотрудники гуманитарной миссии, а как ценные специалисты. Жалобные крики изможденных детей, в самом деле, надрывали сердце, «и трудно было удержаться и не отдать им все, что было», однако сама Рут не «сердобольничала»[298].
В одном месте поезд на несколько дней задержался возле временного морга, где лежали тела умерших от холеры. Запах оттуда доносился нестерпимый. Рут совершила вылазку в ближайший городок – «унылое место» с заброшенным садом вокруг полуразрушенного особняка, захваченного большевиками. Посреди сада стоял красный деревянный памятник, увековечивавший революцию. На обратном пути к станции Рут увидела очередную ватагу ребятишек, попрошайничавших и рыскавших в поисках объедков. Наконец, поезд снова поехал дальше, и Рут продолжила наблюдать из окна за меняющимся пейзажем. Березы и полевые цветы чередовались с полями, которые крестьяне убирали вручную. Ближе к Уралу «волнующиеся луга и золотые поля сменила холмистая местность с сосновыми и еловыми лесами». Но на пути к Сибири «местность становилась все более однообразной, равнинной, и нас осаждали комары; часто шли дожди, и на сиротливых станциях стояла непролазная грязь». Рут с тоской думала о том, что где-то здесь ей предстоит провести два года[299].
Последние пятьдесят километров поезд полз целые сутки. В жаркий августовский день, когда американцы наконец прибыли в место назначения, их застигла врасплох красота местного пейзажа: через город протекала река Томь, «а на ее берегах рос прекрасный лес, где как раз вспыхивали огненными красками клены и березы, росшие среди высоких сосен»[300].
Встречал группу высокий, худой, «представительный мужчина с бородкой клинышком». Это был С. Ю. Рутгерс, который сам прибыл на место всего несколькими неделями раньше, чтобы взять на себя управление колонией – после того, как Ленин счел Билла Хейвуда никудышным руководителем. Рядом с Рутгерсом стояла его помощница и переводчица Бронка Корнблитт, коммунистка польско-еврейского происхождения. Она была больна туберкулезом, у нее был бурный темперамент, но и железная воля. Бронка выступала своего рода совестью колонии и была неколебимо предана Рутгерсу. Рядом с Рутгерсом стоял и Хейвуд – крупный, величавый, слепой на один глаз (из-за несчастного случая в детстве). Одет он был в русскую крестьянскую рубаху и глядел хмуро[301].
Работа в колонии началась под формальным руководством Джека Бейера – индейца-семинола, художника-оформителя и уоббли, который, как и Хейвуд, был арестован в США по обвинению в преступном синдикализме, но успел бежать в Советский Союз. Опыт уже показал, что из уоббли получаются пламенные радикалы и хорошие вербовщики, но плохие руководители. Что еще хуже, вербовщики на раннем этапе пренебрегли очевидной истиной, что колонии требуются не политические агитаторы, а квалифицированные рабочие. Важные вопросы решались в колонии при помощи массовых собраний, на которых колонисты до ночи спорили о том, как и что нужно делать; потом, устав от споров, они возвращались к работе, и каждый делал все так, как сам считал правильным[302].
В результате об успехах и речи не шло. Допускалось много ошибок, а усугубляли дело конфликты колонистов с местными жителями и вероятный саботаж со стороны последних. К тому времени, когда прибыла четвертая партия колонистов, большинство некогда очарованных энтузиастов успели вконец разочароваться. В первых выпусках Kuzbas Bulletin печаталось множество писем и статей, прославлявших «радости» работы в колонии, где «напор Пролетарской Энергии» со временем «создаст Новую Промышленность»[303]. Теперь от прежнего оптимизма и следа не осталось.
Под началом Рутгерса стиль руководства поменялся: рабочий контроль был практически упразднен, и около двадцати недовольных колонистов уже готовились уезжать. Из-за острой нехватки жилья рабочие жили по шесть-семь человек в комнате, или, хуже того, в товарных и пассажирских вагонах, в затрепанных палатках. Каждой новой волне пионеров приходилось конкурировать за жилплощадь с русскими: до того, как в эту предположительно дикую (промышленную) целину приехали американские поселенцы, в городе Кемерово уже жило около десяти тысяч человек. Многие из местных русских враждебно относились и к большевикам, и к иммигрантам, в которых видели угрозу для своих домов и своих рабочих мест[304].
Еще большей проблемой, чем нехватка жилья, были отвратительные санитарные условия. Хейвуд сообщал, что «окрестности города почти сплошь загажены», и отмечал, что «в домах в огромном количестве водятся паразиты всех мастей». Помимо вездесущих комаров, почти каждая кухня кишела мухами и тараканами. Произошла вспышка тифа, а четырехлетняя американская девочка умерла от дизентерии[305].
И все равно Рут была в восторге. Они с Фрэнком взвалили свой багаж, одеяла и матрас на телегу, и лошадь повезла их к временному дому, где им предстояло жить вместе с новым главным инженером колонии Альфредом Пирсоном и его семьей. Почти три недели Пирсоны и Кеннеллы делили не только комнату, но и кровать – дожидаясь, когда же приедет постель Пирсонов. Рутгерс шутил, что они «в точности как те коммунисты, о которых пишут в американской прессе!»[306]
Телега, то и дело подскакивая, катилась по ухабистой грунтовке.
Местные босоногие девчонки улыбались нам [писала Рут], когда мы с грохотом проезжали мимо бревенчатых изб с решетчатыми окнами. В палисадниках важно расхаживали гуси, а перед нашей повозкой сновали свиньи.
Они направлялись в Каменный дом, или Дом приезжих – самое большое и самое современное здание в городе: с расписанными по трафарету стенами, высокими потолками и электричеством. Когда-то там жил русский управляющий рудником, но теперь дом был запущен, зарос грязью, и в нем обитало «на удивление много русских», которых Хейвуд поленился выселить. С приездом Рутгерса этих русских стали потихоньку оттуда выживать, чтобы высвободить место для прибывающих американских специалистов, из-за этого местное сообщество, и без того недружное, начали раздирать ссоры. Стоявший на крутом берегу Каменный дом, где поселилось большинство специалистов и управляющих, прозвали Паразит-горой