Мать Фрэнка тоже винила во всем Рут: она и так испортила жизнь ее сыну, и вот теперь хочет помешать его счастью. Прямо при Джимми свекровь назвала Рут эгоисткой и плохой матерью и сказала, что ей лучше уехать, и как можно скорее. Тогда Джимми встал и ударил мать по лицу, прокричав: «Ты плохая – уходи!»
Рут дрогнула. Чтобы искупить свою вину, она присоединилась к попыткам Фрэнка убедить Хелен, что он по-настоящему любит ее, а не Рут. Чтобы доказать, что она вовсе не собирается отбивать Фрэнка, Рут согласилась на развод. На следующее утро без пяти минут бывшие супруги вместе поехали на телеге в село в тридцати километрах от колонии; каждый заплатил по половине цены за проезд (всего восемь рублей), и толпа местных собралась поглазеть на редкое зрелище: как супруги-американцы едут разводиться.
Рут приготовилась к возвращению Москву. Но Саймон Хан, недавно вернувшийся из Нью-Йорка, сообщил ей, что Сэм собирается снова приехать в колонию – «как только сможет выбраться». Рут уже несколько месяцев не получала вестей от Сэма и почти отказалась от мыслей о нем. «И вдруг оказалось, что все складывается: я свободна, Сэм приезжает, мне предлагают хорошую работу в Кемерове! Даже не верилось, что все получится». Если Хелен останется с Фрэнком, тогда, быть может, они счастливо заживут все вместе. Рут попросила дать ей немного времени на размышления, сказав, что ей нужно на месяц вернуться в Москву.
Но будущее колонии «Кузбасс» выглядело все более туманным. Бронка, верная помощница Рутгерса, умерла. Осиротев без нее, Рутгерс впал в уныние и заболел физически. Новый секретарь, горный инженер-коммунист по фамилии Коробкин, привел с собой сорок своих людей, а когда Рутгерс уехал в санаторий в Голландии, чтобы немного подлечиться, Коробкин полностью захватил управление в свои руки и произвел кадровые перестановки. Вернувшись, Рутгерс обнаружил, что многих американцев уже нет, а сам он остался без работы. Прежняя «новая Пенсильвания» превратилась в нечто неузнаваемое.
Рут тоже изменилась. Прожив два года в космополитической Москве, она уже сомневалась, стоит ли ей возвращаться в Кемерово, – еще до того, как стало ясно, что американцев оттуда вытесняют.
Когда-то это было место, хранившее чудесные воспоминания, место, куда мне хотелось вернуться вместе с Сэмом, когда мы наконец сможем быть вместе не таясь. Теперь же оно превратилось в унылое село среди степей, населенное ненормальными людьми, которым известны мои потаенные секреты, –
жаловалась она в письме матери в мае 1926 года. Теперь она даже не была уверена, что хочет быть вместе с Сэмом.
Поздней осенью 1926 года Рут получила от Сэма письмо, где он сообщал, что полюбил другую. Рут любезно освободила его от всяких обязательств перед нею – как всегда и обещала. Она написала ему в канун Нового года и потому отметила, что все подходит к концу: старый год, существование американской колонии (с 1 января она переходила в руки русских), их любовь.
Перед тем как сложить с себя директорские полномочия, Рутгерс дал Рут платежный документ для получения денег, которые задолжала ей колония, – эти деньги она думала потратить на дорогу домой. Но новый советский начальник московской службы – грузный лысеющий грузин по фамилии Гафт – заявил, что распоряжения Рутгерса уже не имеют никакой силы. Если же ей так нужны деньги, то он может ей помочь, но только если она согласится сделать для него одну вещь. Когда выяснилось, что за вещь ему нужна, Рут отказалась, но тогда он силой овладел ею. Потом она привлекла его к суду за поведение, неподобающее коммунисту, а еще через некоторое время все новое руководство «Кузбасса» судили и приговорили к тюремным срокам за бесхозяйственность и другие преступления. Это оказалось слабым утешением: пережитого насилия было уже не забыть.
В 1929 году Рут опубликовала в Nation свой последний очерк о жизни колонии – он назывался «Конец Кузбасса». Она все больше отдалялась от пережитого там. Притом что роль американцев в развитии колонии старались преуменьшить, Рут настаивала: СССР не зря хвастается «Кузбассом» как «образцовой колонией». Она тоже высоко оценивала его успехи: «Если рассматривать „Кузбасс“ как колонизаторский план или как социальный эксперимент, тогда надо признать, что он провалился. Но как промышленное предприятие он состоялся, и его работа успешно продолжается», – писала она. В 1925 году, когда Рут уехала оттуда, колония приносила прибыль. Открылся химический завод, улучшились жилищные условия. Русские получили от американцев то, что им было нужно. Но Рут чувствовала себя обессиленной и не могла скрыть своих чувств: «„Кузбасс“, как и вся советская система, был готов жертвовать отдельными людьми ради достижения больших, отвлеченных социальных идей», – заключала она[361].
Оставив Фрэнка в Сибири, Рут прожила в Москве еще два года. Большую часть этого времени она проработала в библиотеке Коминтерна, в отделе англоязычной литературы. У нее были связи с несколькими мужчинами, и русскими, и американцами. Среди них были выдающийся русский литературный критик, упоминающийся только по имени – Осип (возможно, Осип Брик), – и корреспондент Chicago Daily News Джуниус Вуд. С Фрэнком она тоже продолжала общаться – они оба опекали Джимми. Эльза и Попп, а также Хелен Уилсон и Элси Рид Митчелл нашли работу в Москве, и Рут часто навещала их, хотя почти все свободное время она проводила со своей коллегой из Коминтерна, ирландкой Мэй О’Каллаган, которая стала ее другом до конца жизни. В 1928 году Рут вернулась в США – после работы секретарем при Теодоре Драйзере во время его поездки по России (можно почти не сомневаться, что она стала не только его секретарем, но и любовницей).
Очерк Драйзера о Кеннелл со временем превратил ее чуть ли не в идеальный образ феминистки в России, и, вдохновившись им, одна журналистка даже написала о ней книгу. В США же очерк Драйзера, по-видимому, не привлек большого внимания читателей, и для Рут, пожалуй, это было к лучшему: она и так долго не могла решить, позволить опубликовать «Эрниту» или нет. Конечно, отчасти ей льстила мысль, что такой «большой человек», как Драйзер, счел историю ее жизни достойной пересказа, ведь это говорило о том, что ее жизненный опыт мог оказаться полезен не только ей самой.
Свой портрет Эрниты Драйзер завершал несколько неоднозначными выводами:
Хотя ее вера в коммунизм, несущий женщине освобождение, оставалась такой же непоколебимой, она уже понимала, что и на этом пути возможны ошибки и что некоторые начинания будут со временем видоизменены и углублены. А ее былая уверенность в собственных достоинствах и добродетелях сильно пошатнулась… Во всяком случае, я убедился, что в России перед человеком открывается широкое поле деятельности, и, несмотря на все трудности, прошлые и те, что могли еще ждать ее, Эрнита решила остаться. По ее словам, она поняла, что жизнь человеческая полна опасностей, перемен, красоты и обманов, она может посылать удачи и удовлетворять человека и может быть неудачна, смотря по обстоятельствам; и все же, даже в худшие минуты, ее вполне можно выносить. И потом, как Эрнита с улыбкой мужественно заявила мне однажды: «В годы моей юности и фанатизма мне казалось, что коммунизм может и должен изменить самую природу человека – сделать его лучше, добрее, развить в нем братские чувства к людям. Теперь я не уверена, что это так. Но, во всяком случае, коммунистическое учение может привести к созданию более совершенного общественного строя, и ради такой цели я всегда готова работать»[362].
Кузбасский опыт Рут Кеннелл, по-своему, конечно же, уникальный, но в то же время и сходный с опытом других американок, полученным в других советских коммунах, наглядно показывает, как современные женщины пытались примирить общечеловеческую тоску по дому (нем. Heimweh) с противоречащим ей желанием сбежать (Fernweh) из такой родной страны, которая препятствует профессиональным устремлениям женщин, осуждает их сексуальные желания и обрекает их на «домашнюю каторгу». Благодаря сознательным действиям, направленным на создание мира с равными возможностями для всех, можно было сделать так, чтобы «утопия» перестала быть «местом, которого нет», а стала бы чем-то противоположным по смыслу – «лучшим местом». Как бы ни рекламировали организаторы кузбасской колонии «научный дух», стоявший за планами строительства промышленности в Кузбассе, особую привлекательность колонии безусловно придавали утопические перспективы осуществить там мечту о лучшем устройстве жизни[363].
Остается неясно, знала ли Рут о судьбе двадцати девяти бывших колонистов, оставшихся в СССР. В конце 1930-х годов, когда в стране развернулся Большой террор, они попали в лагеря, и двадцать два из них там же умерли[364]. Всю свою жизнь Рут считала, что идеальное общество построить невозможно и что идеальной любви тоже не бывает, и убежденность в этом чаще всего позволяла ей сохранять оптимизм. В 1928 году Уилсон и Митчелл назвали кузбасскую колонию «красивым радужным пузырем, который лопнул», оставив после себя «горечь и разочарование»[365]. Рут, наверное, не согласилась бы с ними, хотя, конечно же, она покидала Советскую Россию, уже понимая, что многим ее надеждам не суждено сбыться.
В последующие годы в Россию из США приезжали и другие женщины, тоже искавшие там более свежее, новое воплощение американской мечты, которую им никак не удавалось осуществить на родине. Многие из них сознательно описывали увиденное в выгодном свете, возможно, полагая, что создаваемые ими картины – подвергавшиеся в равной мере и государственной цензуре, и самоцензуре – в конечном счете приближают материализацию их идеалов.