[674]. Спустя пять лет советские власти сняли с нее все обвинения, но ее репутация в глазах американских левых уже была безнадежно запятнана.
И все-таки даже после случившегося Стронг в глубине души продолжала верить в Советский Союз. В книге «Сталинская эпоха» (1956) – вышедшей в том же году, когда Хрущев публично осудил ужасы, творившиеся при Сталине, – она хотя и признавала, что от репрессий (которые, по ее словам, сопутствовали необходимому процессу искоренения нацистской пятой колонны) страдали невинные люди, но явно намекала на то, что большинство из них пострадало не слишком сильно. Она рассказывала о подруге, которую арестовали как «жену врага народа» и сослали в городок в Казахстане, где она работала учительницей. «Раз в месяц она должна была являться с донесением к местному чиновнику ГПУ – интеллигентному человеку, с которым у нее состоялось много интересных бесед». Позже ее освободили[675]. Очевидно, Стронг желала показать, что именно так все обычно и происходило.
Разумеется, Сталин был параноиком, писала Стронг в той же книге, потому что «враг пробрался в самую цитадель руководства» и «никто уже не понимал, кто предан партии, а кто предатель». После того, как несколько хороших сотрудников редакции Moscow News были арестованы, Михаил Бородин заверил Стронг в том, что невиновных рано или поздно обязательно выпустят. Но потом арестовали самого Бородина – и его ждала смерть в лагере на Дальнем Востоке[676].
Худшее, что Стронг сказала о Сталине, – это что он попрал права советских граждан, которые ранее сам же и гарантировал им, хотя «считал, что тем самым спасает революцию». Урок из этого следовало извлечь такой:
Никого нельзя обожествлять так, как обожествили Сталина… Вечная бдительность – такова цена свободы и справедливости, и не только при капитализме, но и, даже в большей степени, при социализме.
Как и Кеннелл, Стронг возлагала надежды на молодое поколение: в 1960-е, уже на склоне лет, она посылала деньги организации «Студенты за демократическое общество» и хвалила «Черных пантер». Сегодня же историки едва удостаивают ее беглого взгляда. «Вездесущая наемная писака-сталинистка» – и этим все сказано[677],[678].
Сталинистами обзывали всех левых, кто не выступал с публичными осуждениями Советского Союза. Если откровения из советских архивов и расшифровки проекта «Венона» восхвалялись как повод переосмыслить обвинения историков в адрес маккартизма, то впору задуматься: что же можно сказать о нашем нынешнем времени (тем более, живя в эту пору), глядя на прошлое сквозь призму этих уже не новых откровений и применяя их к судьбам женщин, живших в 1960-е и 1970-е? В 1978 году Лиллиан Хеллман признавалась, что, «увы, с большим запозданием поверила в существование политических и интеллектуальных преследований при Сталине», но все равно утверждала, что не действовала «ни по чьей указке». В мемуарах Хеллман вновь возвращается к своим поездкам в СССР и дает понять, что в ту пору она критически мыслила в куда большей степени, чем показывала[679].
Похожим образом дело обстояло и с Хербст: вспоминая тридцать лет спустя свою поездку в Харьков на съезд писателей, она замечала, что ее встревожило отсутствие многих известных писателей, а еще то, что идейной верности придается большее значение, чем литературному мастерству. Но этих критических замечаний нет в репортажах, которые она опубликовала сразу же после посещения съезда в 1930 году. Обращая на это внимание, я все равно чувствую, что меня трогают такие ее слова:
Но кто из нашего литературного поколения не был своего рода «криминальным снобом»? Кого не тянуло больше положенного ко всяким обездоленным, уличным лоточникам, ворам, проституткам? Ко всему этому дну, к изнанке мира, который наверху выглядел слишком сытым и чопорным? Быть может, мы ездили в Россию именно потому, что ее почти поголовно презирали все осторожные и почтенные… кто из нас не мечтал о свободе, о чистой душевности, о яркости чувств, о жарких дружбах? И не стал одновременно требовательным, властным? Мы жаждали обладать целым миром, мы жаждали ВСЕГО. И, высовываясь из вагонов поезда, чтобы помахать на прощанье, мы начинали двигаться по этой длинной кривой, – а она снова вывозила нас на войну[680].
После Второй мировой, после холодной войны, после всего, что было, что остается тем, кто с неохотой признавал место Советского Союза в наследии левых движений вообще или «левого феминизма» в частности? И Советский Союз, и коммунизм сам по себе, несмотря на огромное влияние, которое они оказали на многих людей, – уже почти табуированные темы, – потому что, как мне кажется, быть коммунистом (даже с маленькой буквы) значило изменить родине, а изменник – это предатель, а предатель – потенциальный шпион, и на этом все споры заканчиваются.
В наше время, когда мы пытаемся отличать беженцев от террористов, а законное политическое инакомыслие – от угрозы для безопасности страны и когда женщины продолжают бороться все с теми же проблемами, которые тревожили их в 1920-х, 1930-х и 1940-х (стремление уравновесить карьеру и материнство; попытки добиться равенства с мужчинами в политической, экономической областях и дома; поиски такого романтического союза, в котором оба партнера были бы по-настоящему равны), узнать очень многое – о желании, вере, человеческой подверженности ошибкам и упущенных шансах – можно, познакомившись с надеждами и неудачами «новых женщин» минувших лет, тех женщин, которым когда-то казалось, что «русская глава» могла бы изменить заново всю их жизнь.
Благодарности
Как дитя холодной войны (я родилась в 1968 году и окончила колледж в 1990-м), я долгое время чувствовала необъяснимое притяжение к Советскому Союзу. Когда я училась в последнем классе старшей школы, учитель истории мистер Элгес задал нам «Манифест Коммунистической партии», и, читая его, я ощущала какое-то трепетное и бунтарское удовольствие. Все мы знали, что коммунизм – нечто табуированное, но нам он не внушал того страха, который, похоже, испытывало старшее поколение. А еще я выросла с любовью к русской культуре: в детстве дедушка водил нас с сестрой на выступления русского цирка на арене Медисон-сквер-гардена, а позже он присылал мне книги Толстого, Гоголя, Чехова, Тургенева и других великих русских писателей. В колледже я подумывала специализироваться сразу по двум главным направлениям – русскому и американскому, но русский язык давался мне нелегко, да и о родной стране мне хотелось узнать как можно больше. Однако спустя годы Россия то и дело сама вклинивалась в предметы моих исследований. Когда я собирала материалы для своей первой книги – об американских левых, – мне стало казаться, что Советский Союз – как пресловутый слон в музее, такой огромный, что его уже никто не замечает; в либеральных и левых журналах, начиная с 1930-х годов, полно позитивных изображений СССР, причем особое внимание уделялось там женщинам и детям. Однако, если не считать тех людей, кто рвался доказать существование заговора коммунистов с целью создания «Советской Америки», восхищение советским экспериментом среди американцев не удостаивалось большого внимания.
Все время, пока я писала эту книгу, я то и дело брала в руки матрешек, которых мои бабушка и дедушка привезли из Советского Союза, когда мне было лет шесть или семь. Я до сих пор помню жгучее желание раскрыть последнюю, самую маленькую куколку, спрятанную внутри остальных, – как будто там-то и таится самая важная правда. И вот эта книга – в некотором смысле моя попытка вскрыть ту самую маленькую матрешку.
Если бы я захотела выразить надлежащую признательность всем, кто помогал этой книге родиться на протяжении десяти лет вынашивания и созревания, то она стала бы еще длиннее, но мне хотелось бы, по крайней мере, упомянуть здесь названия всех учреждений, организаций и, конечно же, имена людей, без чьей помощи она бы точно никогда не появилась на свет.
Ассоциация детской литературы профинансировала ту судьбоносную поездку в Юджин (штат Орегон), которая неожиданно побудила меня переключить внимание с детских книг Рут Эпперсон Кеннелл на тот факт, что она два года прожила в Сибири. После того, как четко вырисовалась тема моего исследования, средства на мою работу выделяли: Национальный фонд гуманитарных наук, Библиотека Шлезингера при Гарвардском университете, Собрание Софии Смит в колледже Смит, Центр изучения холодной войны Нью-Йоркского университета, Висконсинский университет с его стипендией имени Джей К. и Рут Холлс для приглашенных профессоров, Гуманитарный центр имени Гарри Рэнсома, Колледж свободных искусств Техасского университета (и в форме стипендии на гуманитарные исследования, и – совсем недавно – в форме субсидии на покрытие части расходов на издание этой книги), вице-президент Техасского университета по исследованиям (в форме двух грантов на специальные исследования), магистратура (в форме ассигнования на летние исследования) и Центр русистики и восточноевропейских исследований. Техасский университет также выделял мне средства, которые позволяли мне представлять мои работы на конференциях. Я благодарна и за факультетскую стипендию Института гуманитарных наук, и за почетную стипендию от Института исследований в области гуманитарных наук Висконсинского университета.
Я глубоко признательна всем преподавателям русского языка в Техасском и в Висконсинском университетах, позволявшим посещать мне их занятия: Хёнгсуп Киму, Дженнифер Тишлер, Аманде Мёрфи, Филипу Заковалу, Белле Джордан, Алексею Лало и Гилу Раппапорту. Меня всячески поддерживало отделение американских исследований; особенно признательна я заведующи