Это была война не только за национальную свободу, но и за создание такой общественной свободы, какой еще не было нигде в мире. Это движение было созидательной силой, сметавшей все на своем пути, служившей идее свободы и справедливости.
Реформатор и организатор благотворительных учреждений Лиллиан Уолд десятилетием позже заявляла, что человек,
который не видит в исполинской борьбе, идущей в России, мирового движения за свободу и прогресс, являющейся и нашей борьбой, не поймет всей важности того сочувствия, которое испытывают многие американцы – друзья русской свободы[74].
Крушение самодержавия и приход к власти умеренного правительства Керенского в начале 1917 года вызвали ликование некоторых жителей США: эти события праздновали в благотворительных заведениях, на парадах суфражисток и в профсоюзах. Даже после захвата власти большевиками, которые яростно подавили всякую оппозицию, начали конфискацию частной собственности и вывели Россию из Первой мировой войны, большинство радикалов и многие прогрессисты в США продолжали поддерживать их, пусть и несколько осторожно. Среди сторонников большевиков было и немалое число реформаторов, годами ратовавших за «русскую свободу». Особенно интересовали советские эксперименты с решением «женского вопроса» прогрессивных американок. Так, суфражистка Мэри Уинзор, побывав в Советском Союзе заявила:
Когда большевики пришли к власти, Ленин сказал, что они должны разрушить до основания все здание женского унижения: гражданского, правового и политического. И они действительно камня на камне не оставили от него, и теперь женщины пользуются равными с мужчинами правами[75].
Когда же за революцией последовала Гражданская война, а за Гражданской войной – голод, американки принялись действовать: сначала убеждать Конгресс покончить с негуманной блокадой, чтобы русские матери и дети начали получать еду и лекарства, а потом – поддерживать усилия по оказанию помощи регионам, сильно пострадавшим от в 1921 году от голода, который грозил мучительной смертью миллионам детей и ставил под сомнение будущее всей Советской России.
Американки как общественные деятельницы заявили о себе прежде всего в качестве матерей, и это увязывалось с имперскими проектами США. Появление новой женщины и решительный напор социального евангелизма значительно повлияли на этот динамический процесс. Теперь женщины отстаивали свою свободу ездить за рубеж и одновременно выступали против милитаризма и империализма, «открыто отдавая предпочтению миру и доказывая это словами и делом»[76].
Социальный евангелизм вдохновил многих на попытки исправить мир, искоренить бедность и несправедливость, целью этого движения было достижение общественной гармонии – создание «царства Божьего на земле». Подобные богословские учения подталкивали многих людей к приятию не просто правительственных реформ, но и социализма: одной веры в Бога, как выяснилось, было мало, она не решала наболевших проблем. Большевистская революция, хотя большевики и разделяли убеждение Маркса, что «религия – опиум для народа», быстро завоевала симпатии многих христиан, не видевших необходимости в непременном конфликте между основными принципами коммунизма и главными ценностями христианства. Иудейская традиция связывать мессианство и каббалистическое понятие тиккун олам (исправление мира) с интернациональными идеями получила мощнейший толчок в России конца XIX века, когда движение Хаскалы (еврейское просвещение) втянуло тысячи евреев в революционные движения. И многие евреи-социалисты поверили, что большевистский переворот положит конец гонениям на российских евреев. Однако боялись они и того, что гуманитарный кризис, который неизбежно последует за революцией, может помешать исполнению всех обещаний революции[77].
Этот кризис породил моральный императив накормить, одеть и вылечить русских детей: ведь если дать им шанс расцвести при новом режиме, эти истощенные, хилые дети со временем могут превратиться в новых людей – спасенных не только американскими продуктами и лекарствами, но и социализмом. Суммарное действие войны, экономической блокады и голода было таково, что возникло приемлемое оправдание для решения американок, представительниц среднего класса, развернуть деятельность на территории, где в иных обстоятельствах их присутствие было бы сочтено неподобающим. Они бросились спасать русских детей – но многие из этих женщин, сознательно или нет, надеялись обрести спасение и для самих себя.
ГЛАВА 1Мечты в красном[78]РЕФОРМАТОРЫ, БУНТАРИ И «БАБУШКА»-РЕВОЛЮЦИОНЕРКА
Летом 1905 года Анна Струнская, «молодая социалистка из Сан-Франциско» (и эмигрантка из России), метко сформулировала мысль о привлекательности русских революционерок в глазах девушек вроде нее самой:
Значит, эта женщина, не имевшая в чужих глазах одобрения, решилась шагнуть к славе; она, чужая вещь, поклялась в душе, что станет свободной; она, когда-то невежественная и беспомощная, разве только мать и жена, разве только сестра и помощница, настояла на своем праве учиться, впитывать культуру, искать свое счастье в счастье других, дорастать до человеческого достоинства… Она стояла на серой заре свободы – сознающая себя личность, одновременно и воительница, и жрица[79],[80].
Американские новые женщины, писавшие и говорившие о «русской свободе», помогали соотечественникам составить представление о революционной России: о том, какие очертания она примет, какое место займут женщины в ее правительстве и общественной жизни. А еще – о том, как политические изменения в России скажутся на работе, образовании, материнстве, любви и сексуальных отношениях. Все это во многом предопределило сильнейший интерес феминисток к России и Советскому Союзу и их желание связать с этой страной свою жизнь. А еще тот факт, что русских террористов и убийц, особенно женщин, чтили в США как героев в те десятилетия, что предшествовали событиям 1917 года, повлияло на готовность многих американцев принять насилие как необходимый элемент русской справедливости.
Нежные революционерки
До 1917 года русские революционеры в воображении американцев часто представали в некоем романтическом или героическом ореоле. С 1880-х годов в США большими тиражами печатались переводы русских писателей – Александра Герцена, Льва Толстого, Ивана Тургенева, воспоминания революционеров (в том числе уехавших в США или Англию). Это, как и романы американских и британских писателей, способствовало формированию образа русских революционеров как «бескорыстных и высококультурных людей, против своей воли прибегавших к насилию, да и то лишь для того, чтобы ослабить угнетение народных масс»[81].
Этот же шаблон использовали и создатели фильмов и пьес, одновременно сюжетно связывая с Америкой судьбы русских борцов за свободу. В пьесе Израэля Зангвилла «Плавильный котел» (1909) рассказывается о девушке из русской дворянской семьи: она становится революционеркой, а позже, живя уже на чужбине, в США, поступает работать в благотворительное учреждение. Она выходит замуж за русского еврея-иммигранта, чьи родители погибли во время Кишиневского погрома. Таким образом, Соединенные Штаты выступают страной, где могут обрести счастье христианка и еврей из Старого Света, объединенные общей мечтой о свободе. В кинокартине «Под властью царя» (1914) – одном из нескольких фильмов, снятых до 1917 года и сочувственно изображавших русскую революционную борьбу, – героиня, Анна Павлова, хочет спасти из полицейских застенков своего отца-нигилиста и поэтому соглашается шпионить за князем Рубецким, которого подозревают в революционной деятельности. Однако по ходу дела она влюбляется в князя и сама становится революционеркой, а потом вместе с возлюбленным и отцом бежит в Америку[82].
И в художественных произведениях, и в документальных рассказах русская революционерка вызывала бесконечное восхищение своими отвагой, бескорыстием и преданностью делу. В январе 1906 года социалистка-революционерка Мария Спиридонова, застрелившая губернского советника Луженовского, который прославился жестоким подавлением крестьянского восстания, была зверски избита жандармами. Это сделало ее мученицей и в России, и в США. Газета The New York Times напечатала целиком речь Спиридоновой в суде, где она заявила:
Я взялась за выполнение приговора, потому что сердце рвалось от боли, стыдно и тяжко было жить, слыша, что происходит в деревнях по воле Луженовского, который был воплощением зла, произвола, насилия.
Американский журналист Келлог Дёрленд описывал ее так: «утонченная девушка… с нежными голубыми глазами», с «волнистыми каштановыми волосами, …зачесанными на виски, чтобы скрыть чудовищные шрамы, оставленные казацкими сапожищами». Дёрленд, конечно же, писал о ее страданиях и отваге, но высказал он и другую мысль, которая вскоре стала рефреном: роль женщин в русской борьбе – «уникальное среди всех революционных движений в истории явление»[83].
Русские женщины выступали наравне с мужчинами абсолютно везде: в руководстве, в опасном деле тайного просвещения масс, в бомбометании, в тюрьме, в сибирских рудниках, на эшафоте. Они так жаждали умереть ради прогресса, что для многих гибель стала честолюбивой целью, –
писал в 1908 году Лерой Скотт. Подчеркивая благородство и «нежность» революционерок, Скотт утверждал, что такие качества вовсе не противоречат способности этих женщин заниматься террором, а, по сути, объясняют их поступки:
Именно эта нежность, это сильнейшее сострадание к жертвам тирании и толкнули эти трепетные души на путь тираноубийства[84].
Бабушка и друзья русской свободы
Для многих американцев лицом русской революции стала Екатерина Брешко-Брешковская, известная в США как Кэтрин Брешковски или Бабушка – «бабушка русской революции»[85]. Неослабевающая преданность борьбе за справедливость – в ущерб личному комфорту – сочеталась в Брешковской с редкостным обаянием. В 1904–1905 годах она отправилась в турне по Соединенным Штатам, познакомилась с десятками, если не сотнями, женщин и мужчин и вдохнула новую жизнь в американское движение за «русскую свободу», зародившееся в 1880-х. А еще она убедила большое количество женщин, и молодых, и старых, в том, что борьба против тирании в России ведется и в их интересах тоже.
Брешковская (урожденная Вериго) родилась в 1844 году в русской дворянской семье и со временем отказалась от своих сословных привилегий. Еще в отрочестве Катя Вериго создала школу для крепостных, которыми владела ее семья, и всю дальнейшую жизнь оставалась верна этой идее – нести просвещение в массы. Однажды в молодости ей довелось оказаться в одном купе с князем Петром Кропоткиным, выдающимся революционным мыслителем. Та долгая вагонная беседа произвела на нее неизгладимое впечатление. Побывав в Санкт-Петербурге, Катя примкнула к кружку революционеров и втянулась в их деятельность. Подобно многим честолюбивым русским девушкам, стремившимся выйти из-под навязчивой родительской опеки, Катя решила использовать брак как способ обретения свободы – и в двадцать пять лет вышла замуж за студента-либерала из помещичьей семьи, жившей неподалеку от родительского имения. Екатерина любила мужа, но с самого начала заявила ему, что главным делом ее жизни навсегда останется борьба за справедливость. В течение нескольких лет супруги работали сообща, обучая крестьян и отстаивая их права. Но когда Екатерина решила перейти к нелегальной тактике, они с мужем по-товарищески разошлись. В 1873 году Брешковская вступила в революционную коммуну в Киеве. Там у нее родился сын. Мальчика взяли на воспитание родственники. Брешковская говорила: «Я понимала, что не могу быть одновременно матерью и революционеркой»[86]. Позже она будет называть себя матерью и бабушкой тысяч единомышленников.
Через год после рождения сына Брешковская, как и сотни других ее современников, «пошла в народ», чтобы учить крестьян и готовить почву для революции[87]. Это «хождение» закончилось арестом и тюрьмой (в одиночной камере она просидела четыре года). Представ наконец перед судом, Брешковская не стала оправдываться и открыто провозгласила себя революционеркой. Наградой ей стали пять лет Карийской каторги с последующей ссылкой[88].
Во время одной из своих сибирских ссылок, на сей раз после попытки побега из каторжной тюрьмы, Брешковская познакомилась с Джорджем Кеннаном, американским знатоком России, которому предстояло совершить резкий перелом в ее судьбе, а заодно и в ходе всей русской революционной борьбы. Кеннан впервые приехал в Сибирь в 1864 году по заданию «Русско-американской телеграфной компании» – для изучения мест, где предполагалось прокладывать телеграфную линию. В течение нескольких лет он разъезжал по российской глуши. Вернувшись в США, он читал многочисленные лекции и публиковал этнографические отчеты и путевые заметки и стал в итоге одним из самых уважаемых в Америке специалистов по России. В 1884 году, будучи стойким приверженцем царского режима, Кеннан выступил с предложением: изучить жизнь ссыльных в Сибири, чтобы дать достойный ответ критикам России. Поскольку он открыто демонстрировал солидарность с царским правительством, российские власти обещали ему полную поддержку и содействие[89].
Предварительная экспедиция не повлияла на мнение Кеннана, но во время более длительной поездки – с мая 1885 по август 1886 года – ему встречались ссыльные, которые выказывали почти неисчерпаемые «отвагу, силу духа, жертвенность и преданность идеалу», и эти-то встречи заставили Кеннана полностью изменить взгляды. Вскоре после возвращения в США он написал приятельнице:
Я ехал в Сибирь, считая политических ссыльных просто помешанными фанатиками – бомбометателями и убийцами… А уезжая из Сибири, я сердечно целовался на прощанье с этими самыми ссыльными, обнимал их и не мог сдержать слез[90].
В 1885 году в далеком Забайкалье Кеннан встретил Брешковскую. Вот как он описывал ее: «Волевое, умное, но некрасивое лицо. Искренняя, открытая, теплая, порывистая и щедрая в своей отзывчивости». Замечая «следы… страданий» на лице Брешковской, Кеннан все-таки утверждал, что «ни тяготы, ни ссылка, ни каторжные работы не сломили в ней отважного, прекрасно закаленного духа, не пошатнули ее убеждений, не заставили забыть о чести и долге». При расставании Кеннану рисовалось лишь самое мрачное будущее Брешковской. Однако в ее прощальных словах звучала надежда:
«Да, мистер Кеннан, – сказала она мне, когда мы прощались. – Пусть мы умрем в ссылке, и пусть даже наши внуки умрут в ссылке, но в конце концов что-то из этого получится»[91].
Действительно, что-то получалось. Статьи Кеннана в ежемесячнике The Century, его лекционные турне (охватившие около миллиона слушателей) и, наконец, выпущенная им в 1893 году книга «Сибирь и каторжно-ссыльная система» – сопоставимая с «Хижиной дяди Тома», только применительно к российской пенитенциарной системе, – все это вызвало сенсацию. Кеннан прочитал более восьмисот лекций в разных штатах и городах США, причем он часто появлялся в аудиториях в лохмотьях и кандалах сибирского каторжанина, чем ввергал публику в оторопь. После выступления Кеннана в Вашингтонском литературном обществе Марк Твен поднялся и со слезами на глазах заявил: «Если единственное средство, помогающее бороться с таким произволом, – динамит, то что ж, возблагодарим Бога за динамит!»[92]
Возвращаясь на родину из переломного путешествия по Сибири в 1885–1886 годах, Кеннан встретил Сергея Кравчинского (известного также под псевдонимом Степняк) – русского революционера и террориста, после совершенного убийства бежавшего из России в Лондон. Вышедшая в 1882 году книга Степняка «Подпольная Россия» многое сделала для революционного дела, но Кеннан сподвиг Степняка на дальнейшие действия[93]. Воспользовавшись связями Кеннана, Степняк совершил турне по Соединенным Штатам. В 1891 году он основал Общество американских друзей русской свободы (SAFRF) в Бостоне, в чем ему помогли писатели Уильям Дин Хауэллс и Марк Твен, а также «бостонские брамины» – священник-унитарий и аболиционист Томас Вентворт Хиггинсон, поэт-квакер и аболиционист Томас Гринлиф Уиттьер, поэтесса Джулия Уорд Хау (сочинившая «Боевой гимн Республики») и несколько детей известных аболиционистов, в том числе двое сыновей Уильяма Ллойда Гаррисона и Элис Стоун Блэкуэлл – дочь аболициониста Генри Блэкуэлла и феминистки Люси Стоун.
То, что именно бывшие аболиционисты и их дети положили начало движению «За свободную Россию», не было простым совпадением. Подобно тому, как белые женщины сочувствовали бедственному положению афроамериканок, находившихся в рабстве, новые женщины в США ощущали солидарность с революционерками в России, восхищались их преданностью идеям социальной справедливости, готовностью пожертвовать всем и приверженностью не только равноправию, но и эгалитарному идеалу в частной жизни.
В 1903 году произошел Кишиневский погром, в котором погибло сорок девять евреев и пострадало более пятисот, а тысяча триста еврейских домов и лавок были разграблены или разрушены. Это событие вызвало громкое возмущение во всем мире и вновь приковало внимание американцев к зверствам царского режима в России. Вдохновившись романом Льва Толстого «Воскресение» (1899), Элис Стоун Блэкуэлл решила оживить бездействующее Общество американских друзей русской свободы: по ее мнению, «это было бы полезно для распространения новостей о злодеяниях русского правительства в американской печати»[94]. И вскоре возрожденное общество занялось подготовкой и организацией поездки Екатерины Брешковской по США в 1904 году.
Зная о растущем неодобрении царского режима в американском обществе, социалисты-революционеры решили отправить в турне по США одного из своих самых ярких, красноречивых и обаятельных представителей, чтобы собрать деньги и заручиться поддержкой революции. По приговору правительства Брешковская на себе испытала самые тяжкие наказания – от тюрьмы до ссылки. А еще ее хорошо помнили в США благодаря очеркам Кеннана[95]. Наконец, у нее была очень подкупающая наружность настоящей бабушки. Таким образом, она могла предъявить американской публике добрый и нежный образ русской революционерки.
Вернувшись в 1896 году из ссылки, Брешковская немедленно возобновила деятельность и вошла в неонароднический кружок, организованный химиком Григорием Гершуни, который использовал научные знания для подготовки и совершения покушений на правительственных чиновников. В 1901 году Брешковская и Гершуни приняли участие в основании Партии социалистов-революционеров (ПСР), или партии эсеров (СР). Хотя сегодня ярлык «террористы» несет ярко выраженный негативный смысл, в том историческом контексте, применительно к русскому революционному движению, это слово звучало совершенно иначе. Эсеры и представители большинства других русских террористических группировок никогда не ставили себе целью убийство невинных людей, а стремились покарать и напугать тех, кто лично отвечал за преследование противников царского режима. Логика тех террористов была такова: поскольку законных, мирных способов протеста не существует, то, как ни прискорбно, насилие становится неизбежным. Терроризм воспринимался как проявление нестерпимого сочувствия к несправедливо страдающим хорошим людям. Он служил и предупреждением для других угнетателей. А еще он вызывал какое-то трепетное восхищение у тех, кто в душе был против тирании. Передавали, будто Гершуни заявил на суде над собой:
История, может быть, и простит вам всю пролитую вами кровь и все совершенные вами преступления… но она не простит вам того, что мы заставили взяться за оружие апостолов любви и свободы.
Гершуни арестовали за его деятельность в партии эсеров, а Брешковской удалось бежать в Румынию. Оттуда она и отправилась в Америку[96].
Два находившихся в Нью-Йорке эсера, не владевшие английским, попросили анархистку и активистку Эмму Гольдман устроить им встречу с SAFRF, чтобы заручиться поддержкой на время визита Брешковской. Гольдман охотно согласилась помочь. Ее кандидатура подходила как нельзя лучше, потому что сам подход Гольдман к жизни сформировала тяга к русскому революционному идеалу. Эмма родилась в 1869 году в России, в Ковенской губернии, и воспитывалась в ортодоксальной еврейской семье. Когда ей было тринадцать лет, семья переехала в Санкт-Петербург, где незадолго до того народовольцами (членами одной из народнических организаций) был убит царь Александр II. Так юная Гольдман оказалась в самом водовороте новых идей, кипевших в те годы в России, и «нигилисты», в чьих рядах мужчины и женщины сражались «плечом к плечу», «стали… героями, мучениками, ‹…› путеводной звездой»[97].
К 1880-м годам в консервативных кругах слово «нигилист» успело стать чуть ли не синонимом «бомбиста», однако среди бунтарей оно означало преданность идее «радикального переустройства русского общества» и формированию «новых людей». Именно эти темы были центральными для романа Чернышевского «Что делать?» – книги, которую в Петербурге юная Эмма Гольдман читала с такой же жадностью, с какой позже читала ее Анна Струнская, будучи молодой иммигранткой в США. Главная героиня романа, Вера Павловна, примкнув к революционной среде, ищет и обретает и свободу в сексуальных отношениях, и общественно полезный труд. Вначале она вступает в платонический фиктивный брак, чтобы избавиться от удушливой и невыносимой материнской опеки, а позже, живя по правилам, которые вполне ее удовлетворяют, устраивает на товарищеских началах швейную мастерскую – чтобы производить красивые и полезные вещи, и одновременно – предлагать другим женщинам путь к независимости. Потом Вера учится на врача. Нигилистка с ее «черным шерстяным платьем самого простого покроя», короткой стрижкой, образованная и независимая, была самым поразительным выражением нового духа целого поколения активистов, которые отвергли общепринятые условности и обычаи, выработали для себя характерные «манеры, фасоны и правила дружбы» и исповедовали радикальный материализм, предпочтя вере в Бога веру в науку[98].
Хотя многие русские мужчины видели вдохновляющий пример во второстепенном персонаже романа Чернышевского – революционере Рахметове, который спал на гвоздях, питался черным хлебом с говядиной, напряженно учился и ежедневно занимался гимнастикой, – для женщин чаще всего образцом для подражания оказывалась Вера Павловна. Эмма Гольдман, уехав в Рочестер в штате Нью-Йорк, вскоре оставила нелюбимого мужа, выбрав анархизм и свободную любовь, и перебралась на Манхэттен, где «надеялась осуществить свою мечту – завести кооперативную мастерскую… нечто вроде Вериного предприятия из „Что делать?“». Даже в обустройстве ею личной жизни можно усмотреть отголоски романа Чернышевского: Эмма поселилась в квартире с двумя мужчинами, которые разделяли ее взгляды на свободную любовь. Гольдман всегда следила за событиями, разворачивавшимися в России, и не раз подумывала о том, не вернуться ли ей на родину, чтобы тоже поучаствовать в продолжавшейся там борьбе[99].
Так Гольдман сделалась связующим звеном между сообществом русских политэмигрантов в США и Брешковской. Она вступила в местную ячейку социалистов-революционеров, полагая, что участие в работе этой организации – лучший способ поддержать дело, за которое она болела душой практически с детства. Подозревая, что респектабельное Общество американских друзей русской свободы не захочет связываться со знаменитой смутьянкой, Гольдман, вступив в тайный сговор с Элис Стоун Блэкуэлл, пригласила президента SAFRF Уильяма Дадли Фулка – адвоката, социального реформатора и мецената – к некой «Э. Г. Смит». Скрывшись под этим именем, скандально известная анархистка Эмма Гольдман устроила у себя дома чаепитие с Фулком и Стоун Блэкуэлл и добилась от Фулка обещания организовать и разрекламировать визит Брешковской[100].
Бабушка на гастролях
Брешковская приехала в Нью-Йорк осенью 1904 года и немедленно оказалась в окружении восторженных поклонников из нью-йоркской общины эмигрантов-радикалов. Гольдман отступила в тень, «не желая еще большего разрастания» толпы обожателей. Сама она ждала очень многого от той первой встречи. «Женщины, принимавшие участие в русской революционной борьбе, – Вера Засулич, Софья Перовская, Геся Гельфман, Вера Фигнер и Екатерина Брешковская – вдохновляли меня с тех пор, как я впервые о них прочла, но я еще никогда никого из них не видела живьем», – вспоминала она. Впервые Гольдман увидела Брешковскую в сумрачной нетопленой квартире. «Вся в черном… закутанная в толстую шаль, с черным платком на голове, откуда выбивались кончики волнистых седых волос», она была похожа на пожилую крестьянку – если бы не глаза, излучавшие молодость, а еще «мудрость и понимание». Впечатление, которое Брешковская произвела на Гольдман, было примечательным и в то же время типичным: «Через десять минут в ее компании мне уже казалось, что я знаю Брешковскую всю жизнь; ее простота, нежность голоса и жесты – все это действовало на меня как освежающий бальзам», – вспоминала потом Гольдман[101].
Из-за того, что благотворительные учреждения (сеттльменты, или «поселения») часто и охотно помогали недавним эмигрантам, именно там особенно тепло принимали Брешковскую. Сотрудники таких заведений, стремившиеся ослабить негативные воздействия индустриализации, урбанизации и эмиграции, оказались одними из самых важных союзников Брешковской и вообще основными сторонниками «русской свободы». Сотрудники сеттльментов, находившиеся под влиянием распространенного в ту пору христианского социализма, черпали вдохновение и у русских мыслителей – например, у Льва Толстого, выработавшего свое личное направление христианского анархизма, который складывался из аскезы, общинности и непротивления злу насилием, или у Петра Кропоткина, сформулировавшего философско-биологический закон «взаимной помощи», который опровергал учение социального дарвинизма о «выживании наиболее приспособленных» и в противовес ему утверждал эволюционное преимущество наиболее склонных к взаимовыручке в обществе. Поэтому в глазах многих этих социальных реформаторов Брешковская представала кладезем мудрости и живым примером преданности правому делу. Жителей богатых кварталов очень трогала история революционерки, которая пожертвовала собственным материальным благополучием и бросила все силы на борьбу за лучшую долю для народных масс. Для тех женщин, которые обрели в филантропии социально приемлемый способ воздействовать на общественную жизнь, «бабушка» служила особенно убедительным примером того, как можно наполнить жизнь осмысленным трудом[102].
Непосредственно перед тем, как Брешковская покинула Нью-Йорк, чтобы отправиться в турне по другим городам США – читать лекции и встречаться с публикой, Гольдман организовала собрание влиятельных членов местной общины филантропов, в том числе «джентльменов-социалистов» из Университетского поселения, среди которых были Грэм Фелпс Стоукс, Лерой Скотт, Келлог Дёрленд, Артур Буллард и Уильям Инглиш Уоллинг. К ним примкнула Лиллиан Уолд, чье благотворительное учреждение на Генри-стрит служило своего рода перевалочным пунктом для русских революционеров, оказывавшихся проездом в Нью-Йорке. Нескольких деятелей из Университетского поселения так впечатлила встреча с Брешковской, что они решили сами поехать в Россию и помочь тому делу, которому она посвятила жизнь.
Лиллиан Уолд приютила Брешковскую у себя на несколько недель и впоследствии стала одной из ее наиболее горячих сторонниц. Уолд, родившаяся в рочестерской немецко-еврейской семье с солидным достатком и либеральными взглядами, считала своим долгом помогать обездоленным собратьям, приезжавшим из Восточной Европы. Хотя Уолд была лично знакома лишь с несколькими революционерками, женщины все-таки казались ей наиболее яркими представителями революционного движения. В мемуарах, вышедших в 1915 году, она писала:
Эти молодые женщины, неустрашимые личности, показательны своей причастностью не только к давней борьбе за политическое освобождение, но и к историческому продвижению женской половины человечества к умственной и общественной свободе.
Выделяя Брешковскую среди всех знакомых ей революционерок, Уолд называла ее «самой дорогой и любимой из всех, кто пострадал за великое дело», а еще – «символом русской революции». Уолд вспоминала вечера у камелька, когда Брешковская рассказывала о тюрьме, ссылке, каторге, о работе на благо других людей. Больше всего, как отмечала Уолд, поражало то, что она
вспоминала те времена как удивительную пору – потому что ее сокамерницами и подругами по ссылке были прекрасные, доблестные люди – молодые женщины, отдавшие больше половины своей жизни великой борьбе за свободу[103].
Уолд познакомила Брешковскую с Джейн Аддамс, создательницей и управляющей Халл-хауса в Чикаго, и та тоже давала ей кров. На мировоззрение и деятельность Аддамс глубоко повлиял Толстой, с которым она лично встречалась в 1896 году, когда побывала в России. А за несколько лет до того в ее Халл-хаусе некоторое время жил Кропоткин, чья философия взаимной помощи стала откровением и для самой Аддамс, и для ее подруги Эллен Гейтс Старр. Хотя Брешковская и подозревала, что Аддамс внушает опаску ее близость к радикалам, между Старр и Бабушкой возникла крепкая связь. Возможно, именно Уолд познакомила Брешковскую и с Хеленой Дадли, и та затем приютила Бабушку в Денисон-хаусе – бостонском сеттльменте, которым она заведовала. Позднее Дадли утверждала, что шесть недель, которые она провела рядом с Бабушкой, оказались ценнее любых шести лет ее жизни[104],[105].
Без сомнения, ближайшим другом и самой неутомимой сторонницей Брешковской в Соединенных Штатах была Элис Стоун Блэкуэлл. Эта «довольно высокая, очень худая» незамужняя женщина, происходившая из семьи выдающихся массачусетских реформаторов и существовавшая на скромное пособие, которое выдавал ей отец, посвятила всю свою жизнь борьбе за русскую свободу и суфражизму. Стоун Блэкуэлл стала душой кружка женщин, которые в дальнейшем десятилетиями вели переписку с Брешковской[106].
Однажды Стоун Блэкуэлл заявила, что включиться в борьбу за русскую свободу ее побудили «Записки революционера» Кропоткина (печатавшиеся частями в журнале Atlantic с сентября 1898 по сентябрь 1899 года), однако сама ее предрасположенность к сопереживанию несчастьям русского народа объяснялась семейными причинами: ее отец и мать были убежденными аболиционистами и суфражистами. Почти в одиночку возродив Общество американских друзей русской свободы в 1903 году, Стоун Блэкуэлл начала использовать основанный еще ее родителями суфражистский Woman’s Journal как площадку для обсуждения русских тем. Например, в вышедшей в 1904 году статье Шарлотты Перкинс Гилман преследования евреев в России сравнивались с притеснениями чернокожих в США. Woman’s Journal был одним из немногочисленных периодических изданий, принадлежавших белым, где проводились подобные аналогии[107].
В огромной степени успеху турне Брешковской по США способствовало мастерство Стоун Блэкуэлл как публицистки. Она писала пресс-релизы, передовицы, статьи, письма редакторам и регулярно рассылала их в десятки газет. Еще она периодически читала лекции о необходимости борьбы за русскую свободу и продавала собственные «переводы» из русской поэзии. Стоун Блэкуэлл неустанно работала, но всегда сожалела, что не может сделать еще больше; в январе 1905 года она писала Брешковской: «Как и вы, я хотела бы, чтобы у меня было четыре головы и двенадцать рук»[108].
Вскоре после приезда Брешковской в Нью-Йорк Стоун Блэкуэлл взялась за организацию мероприятий в Бостоне и окрестных городах, а также помогла революционерке установить важные связи в Нью-Йорке. И, самое главное, она свела Брешковскую с Изабель Бэрроуз – врачом, лингвисткой и женой члена национальной комиссии по делам тюрем Сэмюэля Дж. Бэрроуза.
Изабель Бэрроуз неустанно работала на Брешковскую. Она переводила сочинения Бабушки с французского на английский, давала ей уроки английского, представляла ее публике перед выступлениями. Она ввела ее во влиятельные общественные круги, близкие ее собственной семье. «Тетушка» Изабель (как называла ее Стоун Блэкуэлл) также начала читать лекции о положении русских узников и инакомыслящих, поскольку благодаря должности мужа она пользовалась известным авторитетом в подобных вопросах. Вдохновившись лекциями Бэрроуз, одна слушательница решилась пожертвовать пятьдесят долларов на бомбу. «Не могу сказать, что потрачены они были именно на бомбу. Пока нет», – полушутя сообщала об этом сама Бэрроуз. Со временем три поколения семьи Бэрроуз стали поддерживать Брешковскую и ее работу[109].
Стоун Блэкуэлл и Брешковская познакомились только в декабре 1904 года, когда Брешковская успела провести в США уже несколько недель. После их первой встречи Стоун Блэкуэлл написала: «Замечательная женщина. Мы говорили о терроризме». Хотя, на первый взгляд, чопорная старая дева из Новой Англии очень отличалась от смутьянки и проповедницы свободной любви Гольдман, тем не менее Стоун Блэкуэлл была неколебима в своей поддержке попыток свергнуть царский режим в России. В переписке с протеже Брешковской Георгием Лазаревым Стоун Блэкуэлл выражала готовность «содействовать борьбе за русскую свободу без промедлений, без объяснений». Вероятно, именно потому, что ее благопристойность никем не ставилась под сомнение, ей особенно приятно было сотрудничать с Гольдман под конспиративным псевдонимом «Э. Г. Смит», который они придумали сообща. Об этой уловке она с явным удовлетворением рассказывала по секрету некоторым друзьям[110].
Стоун Блэкуэлл получила столько запросов на встречи с Брешковской в Бостоне и окрестностях, что не было никакой возможности их устроить за десять дней, которые она собиралась там провести, и пришлось планировать новые мероприятия. Брешковская выступала почти ежедневно, иногда по два раза в день. Самым масштабным мероприятием с ее участием в Бостоне стала организованная SAFRF встреча в Фанейл-холле, куда пришло около трех тысяч человек. Брешковская поднялась на трибуну после выступлений Уильяма Дадли Фулка, Генри Блэкуэлла, Джулии Уорд Хау и Аврама Кагана (главного редактора газеты Jewish Daily Forward, или «Форвертс», выходившей на идише) и нескольких обращений на идише, польском и немецком языках. Ее приветствовали столь продолжительными аплодисментами, что она не могла заговорить в течение нескольких минут. В статье в Woman’s Journal эту сцену описали так: «Во всех концах зала люди махали платочками, подбрасывали вверх шляпы, кричали одобрительные слова на пяти языках и оглушительно хлопали»[111],[112].
Как и во всех своих лекциях, Брешковская говорила о том, как важна и моральная, и материальная поддержка со стороны всех цивилизованных стран, о готовности русского крестьянства к самоуправлению, об угрозе, которую правители России представляют для свободы во всем мире, и о правоте всех, кто противостоит царской деспотии. Слушатели встретили ее речь бурными рукоплесканиями, и на следующий день сообщение об этой встрече появилось на видном месте во многих газетах. Статья в Boston Herald была озаглавлена так: «Заварим кашу ради Свободной России!»[113]
Из Бостона Брешковская вернулась в Нью-Йорк, где выступила перед многочисленной публикой в Купер-Юнионе. Кроме того, она снова побывала в сеттльментах, частных домах, на эмигрантских собраниях, а также посетила несколько школ для девочек, где всячески превозносила образование и служение обществу. На нескольких мероприятиях переводчицей при Брешковской выступала Гольдман. Еще она организовала ряд частных встреч с участием своих влиятельных знакомых. После длительных вечерних выступлений перед публикой Брешковская часто ночевала у Гольдман, пешком поднимаясь к ней в квартиру на пятый этаж. Когда Гольдман спросила Бабушку, как, несмотря на годы, проведенные по тюрьмам и ссылкам, ей удается сохранять молодость и энергию, Брешковская ответила: «Многое вдохновляло и поддерживало меня, но на что опереться в вашей стране, где идеализм считается преступлением, бунтарь – изгоем, а деньги – единственный бог?»[114]
Публично Брешковская хвалила Соединенные Штаты, говорила, что их граждане охотно поддерживают то дело, которому она посвятила жизнь. В узком же кругу жаловалась своим товарищам на скупость американцев: они вовсе не спешили раскошелиться на реальную денежную поддержку русской революции. Так, Феликсу Волхонскому – русскому эмигранту и эсеру, жившему в Лондоне, – она писала:
Чертова Америка вечно находит какие-нибудь милые отговорки. И богатые, и бедные дамочки суетятся вокруг меня, хлопочут, но денег нет как нет… Газеты пишут о России очень хорошие и правильные вещи, рассказывают все обстоятельно и подробно; [все] сочувствуют народу и поносят правительство и царскую семью; сходятся на том, что насилия не избежать, – а денег все равно не дают. [Они] скупердяи, как все богачи, и к тому же трусы[115].
На выступления Брешковской стекались огромные толпы, и среди ее слушателей оказывались люди самых разных политических взглядов. В Ньюарке (штат Нью-Джерси) Хью М. Пентекост, проповедник-радикал из Нью-Хармони (штат Индиана), представляя Брешковскую публике, назвал ее живым памятником свободе. В Филадельфии на встречу с Брешковской явилось столько народу, что выступать ей пришлось два раза подряд: тысячную толпу кое-как разместили в двух общественных зданиях вместо одного. Размахивая красным знаменем, которое принес кто-то из публики, Брешковская довела слушателей до исступления. Еще она внезапно заключила в объятья преподобного Рассела Х. Конуэлла после его вступительного слова. Затем небольшую приветственную речь произнесла скандально известная анархистка Вольтарина де Клер, выступившая «не как американка, а как анархистка»[116].
Брешковская с захватывающими подробностями описывала переносимые русскими людьми страдания, унижения и несправедливость. Она рассказывала о том, как сосланным под дулами конвоиров приходится идти пешком по замерзшим степям. О том, как она разговаривала с крестьянами в тесных мазанках, как будила в них воспоминания о мучениях, выпавших на их долю и на долю их близких, и они, взрослые мужики, рыдали в голос, так что коровы за стеной принимались мычать. В одном выступлении Брешковская вспоминала о группке заключенных женщин, которых власти толкали к проституции, «из-за чего любой офицер, чиновник и солдат, а также их друзья и приятели, могли удовлетворять с ними свою похоть». Такая подлость давала революционерам «право – да что там, обязанность – бороться изо всех сил, всеми доступными средствами, с деспотизмом – главной причиной всех бед в нашей стране». Из подобных рассказов становилось ясно, почему все свободолюбивые американцы должны поддерживать борьбу русских революционеров[117].
В Кровавое воскресенье, когда в Петербурге расстреляли мирных демонстрантов во главе с Георгием Гапоном, проповедником-диссидентом, – Брешковская находилась в Чикаго. Теперь ее популярность выросла еще больше. Женщины, жаждавшие послушать Брешковскую, стеклись на одно мероприятие в таких количествах, что несколько человек затоптали в давке. И теперь ее старания окупались: к тому моменту, когда она собралась уезжать, сократив сроки пребывания в Америке, чтобы успеть вернуться на родину, где назревала революция, ей удалось собрать около 10 тысяч долларов. Эти деньги она потратила на оружие, которое Гольдман помогла ей переправить в Россию через надежного связного[118].
Многие из друзей и поклонников Брешковской убеждали пожилую революционерку остаться в Америке, говоря, что на родине ее наверняка подстерегает опасность. Кто-то из знакомых Стоун Блэкуэлл в Бостоне уверял, что лучше всего Брешковской было бы остаться в США, чтобы «собирать деньги на покупку оружия и боеприпасов и вооружать крестьян». Но Стоун Блэкуэлл понимала, что Бабушка уедет, просто не может не уехать: «Новости из России приходят такие, что мне и самой хочется туда поехать и помочь», – признавалась она[119]. В марте 1905 года Брешковская выехала в Россию.
Все, кому довелось лично встретиться с Брешковской, получили незабываемый опыт. Хелена Дадли многословно благодарила Бабушку за тот пример сознательной жизни, который она подавала:
Вы показали нам всем, как нужно проживать жизнь: не ради сытости и уюта или личной выгоды, а ради великих целей. Гораздо полезнее встретить всего одного человека, который живет так, как вы, чем прочесть все книги на свете о достойной жизни.
Похожие чувства испытывала и Эллен Гейтс Старр из чикагского Халл-хауса.
Я едва могу подобрать слова, чтобы не показаться сумасбродной вам, такой скромной, чтобы выразить свои чувства, которые вызвало во мне знакомство с вами. Такое ощущение, будто вы причастны всем душам, всем умам, и большим, и малым. Поистине, вы околдовываете нас всех, ваша удивительная, внимательная любовь к людям не ведает ни границ, ни различий – семейных, национальных или расовых.
А Хелен Тодд, фабричный инспектор в Чикаго, писала Брешковской: «Вы так много принесли в нашу жизнь здесь, в Чикаго, что теперь, после вашего отъезда, жить в этом городе стало как будто немного бессмысленно». Спустя много лет Тодд, состоявшая в Национальной женской партии и известная своей прямотой, стала одной из многочисленных активисток суфражизма в США, изучавших русский революционный опыт с точки зрения новых моделей гражданской ответственности женщин[120].
Роман с Россией
Хотя Эмма Гольдман часто испытывала соблазн вернуться, вслед за Брешковской, в Россию, она все-таки осталась в Нью-Йорке и открыла салон красоты под вывеской «Э. Г. Смит, специалистка из Вены, массаж головы и лица». Она действительно принимала клиентов, но ее массажный кабинет на Семнадцатой улице служил и прикрытием для подпольной помощи русским революционерам. Летом 1905 года на Манхэттене Гольдман, ее племянница Стелла и несколько их друзей приняли у себя русскую театральную труппу под руководством Павла Орленева и Аллы Назимовой. В то время Гольдман регулярно моталась с острова в жаркий центр города и обратно; по вечерам она присоединялась к актерам, сидевшим у костра, и слушала песни под аккомпанемент орленевской гитары. «Под гудение большого самовара стихи далеко разносились над заливом, и наши огорчения, накопившиеся за день, напрочь забывались. Наши души переполнялись жалобными звуками, в которых Россия изливала свои горести». Гольдман помогла труппе Орленева, чья американская премьера совпала со всероссийской октябрьской политической стачкой, основать театр в Нижнем Ист-Сайде. Гольдман казалось, что революция вот-вот свершится:
Весть о Русской революции в октябре 1905 года (так – прим. ред.) привела нас в экстаз и взбудоражила. ‹…› Брожение масс на этой подвластной царю земле достигло критической точки. Подавленные общественные силы и не находившие выхода страдания людей прорвались наружу и революционной волной прокатились по любимой России-матушке. Радикальные элементы Ист-Сайда находились в исступлении, проводя дни напролет на многолюдных митингах и за обсуждением происходящего в кафе, забыв о политических разногласиях и сблизившись на почве славных событий, развернувшихся на родине[121].
В ту зиму танцовщица Айседора Дункан приехала с гастролями в Россию, и позднее она утверждала, что именно зрелище похоронной процессии с гробами жертв Кровавого воскресенья внушило ей мысль посвятить и свою жизнь «многострадальному народу». Неудавшаяся революция 1905 года и еврейские погромы, прокатившиеся по России, вызвали новые волны эмиграции в США и еще сильнее настроили американцев против царского режима[122].
Если Гольдман работала, оставаясь в США, то Анну Струнскую (с рассказа о ней и начиналась эта глава) осенью 1905 года неудержимо потянуло в Россию, и не только из-за революции, но и из-за письма от джентльмена-социалиста Уильяма Инглиша Уоллинга. Ранее встреча с Брешковской побудила его – а также нескольких других деятелей Университетского поселения – лично отправиться в Россию. Созданное ими Бюро революционных новостей стало ядром американских новостных агентств в России, история которых началась в 1905 году. Уоллинг, впечатленный работой Струнской на калифорнийское отделение Общества друзей русской свободы, пригласил двадцативосьмилетнюю женщину приехать в Петербург, чтобы работать там вместе с ним. Струнская, незадолго до того расставшаяся с Джеком Лондоном после неудачного романа, решилась на поездку в Россию – и заодно взяла с собой младшую сестру Розу. Сестры сообщили отцу, что едут в Женеву, что было ложью лишь отчасти: побывав в Женеве, молодые женщины отправились в Берлин, а там, представившись уроженками США, получили визы в русском консульстве. В Петербург они прибыли в канун православного Рождества[123].
В 1905 году Петербург являл собой «великое торжище революции». На уличных лотках продавались портреты Маркса, Бакунина и Кропоткина. В книжных лавках на видных местах висели фотографии революционерок Софьи Перовской, Веры Засулич и Веры Фигнер. «Карикатура изображала царя, плававшего в луже крови, и мышей, подгрызавших основание его трона»[124].
Как и Гольдман, Анна Струнская годами мечтала о возвращении в Россию: «С раннего детства я испытывала волшебное притяжение этой страны. Я слышала зов ее многих скорбей, ощущала страстную любовь к ее мученичеству, из которого рождался беспримерный героизм русского народа. Голоса погребенных людей достигали моего слуха, переносясь через океан между двумя материками, ко мне тянулись их руки – руки, которые я мысленно хватала и орошала слезами». Струнская, «как все русские» (и, как выяснилось, как многие американцы), «видела в России не Россию, а весь мир»[125].
Приезд журналистки в страну, где она родилась, оказался для нее особенно важным событием еще и по другой причине: «Я обрела Россию в тот же час, что обрела любовь», – сообщала она в письме отцу, написанном спустя несколько недель после приезда. Анна признавалась в истинных побуждениях своей поездки, но еще и утверждала, что это была «судьба»:
Раньше Россия означала для меня совсем другое, но человек, которого я люблю и который любит меня – любит нежно и крепко, как мать, и столь же глубоко, – заново открыл мне глаза, и отныне я вижу все совершенно по-иному[126].
Уоллинг (для близких – Инглиш) происходил из богатой и известной семьи: его дед был кандидатом от демократов на пост вице-президента в 1880 году. Сам Инглиш учился в Чикагском университете и на юридическом факультете в Гарварде. Но, как и Струнская, Уоллинг болел душой за жертв нищеты и несправедливости. Он работал фабричным инспектором, а в 1903 году принял участие в учреждении Женской профсоюзной лиги. Уоллинг был одним из тех богатых мужчин-англосаксов из Университетского поселения (другими были Грэм Фелпс Стоукс и Лерой Скотт), которые женились на эмигрантках-еврейках, и все они в дальнейшем сделались активными сподвижниками русской революции[127].
В жизни Струнской волнения и тревоги, вызванные мыслями о революции, сразу же переплелись с чувствами к Уоллингу. В одну из первых двух недель ее пребывания в Санкт-Петербурге они стали свидетелями того, как в ресторане застрелили молодого человека, отказавшегося петь «Боже, царя храни». Они в ужасе бросились куда-то бежать, но именно это драматическая сцена, по-видимому, и пробудила в них любовь друг к другу: «Нас словно окутало какое-то сияние, – описывала потом Струнская чувства, проснувшиеся в ней в ту ночь. – Русский дух изо всех сил рвался наружу, на волю, и мы как будто получали новую веру из источника всякого вдохновения. Мы рождались тогда заново»[128].
Уильям и Анна поженились в Париже в июне 1906 года (по русскому календарю – в мае). Среди гостей на свадьбе был внук Карла Маркса. Струнская утверждала, что их с мужем связывает не брак и не какие-то условности, а товарищеская любовь:
Наша любовь свободна, как сама душа, – писала она родителям летом того же года. – Нас удерживает рядом, и всегда будет удерживать, только сила любви, и больше ни одна сила в мире[129].
Несмотря на то, что рассказывала Струнская родителям, ее отношения с Уоллингом часто портились. И, разуверяясь в любви мужа, она утрачивала и веру в осмысленность собственной работы. Изначально влюбленные планировали сообща писать книгу о революции, собирались объехать крестьянские села и беседовать с революционерами, но в итоге журналистская самоуверенность Уоллинга парализовала творческие способности Струнской. Она постоянно что-то писала, но редко доводила начатое до конца. Ей трудно было находить равновесие между обязанностями замужней женщины, творческой работой и активизмом. В первый же год замужества Анна забеременела, но ее ждало горе: ребенок умер, прожив всего пять дней. Потом один за другим родилось еще четверо детей (они выжили). Уоллинг и Струнская явно отказались от своего первоначального плана писать книгу вместе: «Послание России» (1908), одна из самых важных англоязычных книг о революции 1905 года, написанных современниками тех событий, вышла под именем одного Уоллинга, а большинство сочинений Струнской о России, включая ее главный труд «Революционные биографии», рассказывавший о «детях революции» 1905 года, о людях, «сотканных из страсти, горя, отчаяния и надежды; из божественной нетерпимости к нетерпимости и угнетению; из божественного восторга перед справедливостью и любовью», так и осталось неопубликованным[130].
Струнская и Уоллинг уговорили Максима Горького устроить турне по США с целью сбора средств, воспользовавшись теми настроениями в американском обществе, которые удалось создать Брешковской. В апреле 1906 года турне Горького началось благополучно, но закончилось скандалом, когда журналисты из New York World прознали и раструбили, что сопровождавшая Горького в поездке актриса Андреева – не жена писателя, а его любовница. Практически сразу многие уже назначенные мероприятия были отменены, гостиницы отказывались принимать Горького и его спутницу, и количество людей, приходивших на встречи с писателем, резко сократилось. Дошло до абсурда: в американскую прессу письмо в защиту Горького написала его жена, с которой он к тому времени уже расстался. Но к ней никто и не подумал прислушаться. В довершение неприятностей, Горький отправил телеграмму с товарищеским приветом бастующему профсоюзу «Объединенные горнорабочие Америки», во главе которого стоял скандально известный Уильям В. Хейвуд, возглавлявший также недавно учрежденную организацию «Индустриальные рабочие мира». Этот косвенный намек на сходство между революционной борьбой в России и борьбой американских рабочих за свои права еще больше уронил популярность Горького в глазах американского истеблишмента[131].
Зато Горький нашел пристанище и теплый прием в клубе «А» – так называла себя группа художников и интеллектуалов, совместно проживавших в особняке по адресу Пятая авеню, 3 в Нью-Йорке. В этот «клуб» входило несколько бывших обитателей Университетского поселения, откровенные сторонники русской революции. В их числе были Эрнест Пул, Лерой и Мирьям Финн Скотты и Мэри Хитон Ворс. Клуб «А» стал чем-то вроде неофициального «пресс-бюро русской революции 1905–1907 года» и центром размещения заезжих русских революционеров. Марк Твен, живший по соседству, пришел на обед с Горьким, где присутствовали остальные деятели, еще до разразившегося скандала, но позже отменил план устроить литературный прием с Уильямом Дином Хауэллом в честь Горького[132].
Пуританская реакция американской прессы и публики, а также неспособность организаторов турне Горького и его сторонников прийти ему на помощь говорят о том, что в массовом сознании существовала стойкая связь между социализмом и сексуальной распущенностью. Действительно, многие поборники революции боялись, как бы их репутацию не запятнали обвинения в аморальности. Безусловно, внешнее отсутствие сексуальной привлекательности у Бабушки увеличивало силу ее притягательности как публичного образа революционного движения в США.
Ассоциация революции и нетрадиционного сексуального поведения возникла не на пустом месте. Эмма Гольдман замечала в автобиографии: «Все истинные революционеры отвергают брак и живут свободно». Влиятельное произведение Чернышевского «Что делать?» обычно характеризовали прежде всего как «роман о свободной любви». В коммунах, появившихся в России под влиянием книги Чернышевского, «коммунальный быт устраивался всегда таким образом, что каждый человек был волен жить с кем хотел и менять партнеров как только пожелает». Многие русские радикалы верили в освободительную силу любви, не скованной никакими общественными условностями. Бакунин, отец современного анархизма, воспитывал всех детей своей жены, хотя их биологическим отцом являлся его близкий друг. Даже Ленин, хотя его часто считали чуть ли не пуританином в вопросах пола, любил двух женщин: жену Надежду Крупскую и красавицу-любовницу Инессу Арманд. Хотя в США сторонниками «свободной любви» оставались лишь маргинальные радикалы, сами ее принципы вдохновляли тех же представителей «современных американцев», которые приветствовали русскую революцию, когда она наконец свершилась в 1917 году[133].
Струнской и Уоллингу повезло находиться за пределами США в пору провального турне Горького, которое выявило разрыв между авангардистами из Гринвич-Виллиджа и респектабельным обществом. Однако они останавливались в клубе «А» в начале 1907 года, когда приезжал товарищ Брешковской Григорий Гершуни. В отличие от визита Горького, его приезд в США остался почти незамеченным. Как рассказывала Струнская, американцев, похоже, гораздо больше заинтересовал побег Гершуни из русской каторжной тюрьмы в бочке с капустой, чем содержание его выступлений[134].
В ту пору сестра Анны Роза, в отсутствие Анны и Уильяма почти в одиночку управлявшая Бюро революционных новостей, еще больше втянулась в собственно революционную деятельность. В Петербурге она укрывала террористов в своей комнате, а потом, перебравшись для большей безопасности в Финляндию, хранила у себя на квартире динамит. В конце лета 1907 года, не вняв предостережениям эсеров, Роза вернулась в Петербург. Через десять дней после того, как туда же вернулись Анна с Уильямом, Розу арестовали. А через несколько часов арестовали и Уильяма с Анной. Впрочем, спустя сутки всех их выпустили благодаря вмешательству госсекретаря США Элиу Рута. Оказавшись даже ненадолго в русской тюрьме, в одной камере с русскими революционерками, и Анна, и Роза лишь укрепились в своей приверженности революционным идеям[135].
«Сколь узким показался дамский круг»: Бабушка и революция
Тем временем Брешковская, которой удавалось избегать поимки в течение почти двух лет после возвращения на родину, в 1907 году была схвачена и немедленно заключена в тюрьму, что вызвало бурные протесты в международном сообществе. Царю отправили петицию, подписанную пятьюдесятью ньюйоркцами, но все было напрасно. Изабель Бэрроуз, у которой «болела душа при мысли о плененной орлице», дважды ездила в Петербург и подавала прошение русскому премьер-министру. Бэрроуз неискренне уверяла, будто ничего не знает о призывах Брешковской к насилию, и убеждала премьер-министра в том, что явилась к нему «как одна старая женщина просить за другую»[136]. Премьер-министр отверг все ее доводы.
В суде дело Брешковской рассматривалось в связи с делом Николая Чайковского. Отчасти это объяснялось тем, что их арестовали почти одновременно, хотя так совпало, что Брешковскую называли «бабушкой», а Чайковского – «дедушкой» русской революции[137]. Суд над Брешковской, состоявшийся в марте 1910 года, длился всего два дня. Когда Брешковской задали вопрос о ее профессии, она объявила себя революционеркой. Ее приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь, и большинство ее сторонников сочли эту меру довольно мягкой. Но все равно и суд, и приговор вызвали новую волну открытой поддержки и Брешковской, и революции вообще.
Поэтесса Эльза Баркер опубликовала в The New York Times посвященное Брешковской стихотворение, которое потом часто перепечатывалось. Начиналось оно со сравнения Брешковской с праздными и беззаботными дамами в США:
Сколь узким показался дамский круг,
Сколь мелкими – все дамские дела,
Когда Она сюда явилась, к нам,
Седая, величавая душа!
А заканчивалось словами о том, что тяготы, вынесенные Брешковской, служат для тех же самых женщин источником надежды и вдохновения:
Для жалости ты слишком велика.
Тебе не стоны – песни шлем, и впредь
Отважней станем, зная, что ты есть![138]
Лиллиан Уолд, побывавшая в России в 1910 году (во время кругосветного путешествия), надеялась повидать Брешковскую, но вскоре пришла к выводу, что ее старания окажутся тщетны. «В России только что подавили великое движение, – рассказывала Уолд репортеру, – и положение сейчас выглядит безнадежным». Уолд выяснила, что
рассказы о героизме [Брешковской], хотя правительство и не позволяет писать о нем в газетах, все-таки просочились, и хотя она находится в заключении, эти рассказы служат революционным фактором и вдохновляют других.
Направившись из России в Англию, Уолд решила непременно встретиться с революционерами-изгнанниками – Чайковским (добившимся освобождения), Кропоткиным «и некоторыми „товарищами“, которые отдали борьбе все и охотно отдали бы еще больше»[139].
Вернувшись в Нью-Йорк, Струнская использовала шумиху вокруг суда над Брешковской и вынесенного ей приговора как повод напечатать несколько материалов, написанных о тех революционных деятелях, с которыми она лично познакомилась. Ее вышедшая в августе 1910 года статья «Сибирь и русские женщины» начинается с Брешковской, однако о ее приговоре говорится в связи с отвагой других женщин и их деятельностью во имя революции. Уподобляя молодых революционерок, встреченных в тюрьме, «прекрасным нимфам и дриадам», Роза описывала их с восхищением, почти с влюбленностью: «Они стройные и гибкие, и под тугими корсетами и юбками чувствуется физическая сила. А какая кротость в прикосновении их рук, какая нежность в их глазах и губах!» В тюрьме очарование этих женщин достигало вершины:
На улице русская революционерка – явно в чуждой стихии. Она куда-то торопится в своей узкой черной саржевой юбке (с карманами, неизбежно набитыми литературой), в коротком черном жакете и меховой шапочке; без корсета, сгорбленная, с волосами, вначале заплетенными, а потом приколотыми к затылку; с сосредоточенным видом, словно она очень волнуется, как бы не пропустить проезд царя и метнуть в него бомбу. Чтобы раскрыть все свои качества, ей нужно попасть в тюрьму[140].
Описания Струнской намекают на то, что русские революционные идеалы служили не только образцом романтической любви, но в некоторых случаях и ее заменой.
Сама Брешковская, хотя ее почти всегда представляли как «бабушку», в молодости испытала обычную любовь, но оставила мужа, а потом и ребенка, чтобы всецело отдаться революции. Таким образом, ее вскользь брошенное замечание в адрес Хелены Дадли, Элис Стоун Блэкуэлл и Эллен Гейтс Старр – «вы, три девственницы, которые целиком посвятили себя миру и ничего не попросили взамен», – наводит на мысль, что любовные желания некоторых женщин сублимировались в страсть к революции. Однако у всех перечисленных женщин были длительные романы с другими женщинами. Нетрадиционные любовные отношения – от гетеросексуальных союзов, вписывавшихся в рамки представлений о «свободной любви», до однополых связей – часто сопутствовали приверженности общественным преобразованиям и – шире – сочувствию русской революции[141].
Пока Брешковская жила в ссылке в Киренском уезде Иркутской губернии, ее поддерживала – и материально, и морально – доброта и щедрая помощь ее американских друзей. Изабель Бэрроуз возложила на себя задачу: ежемесячно собирать и пересылать средства в объеме, разрешаемом властями. Но после кончины одной из жертвовательниц Бэрроуз, уже немолодая, с тревогой задумалась о том, что если умрет она сама, то помогать Брешковской будет уже некому. И она написала Мэри Хиллиард, директору Вестовера – элитной школы для девочек в Коннектикуте. Она поведала ей историю жизни Брешковской и спросила, не пожелают ли девочки помогать ссыльной революционерке. Так ученицы Вестоверской школы взяли «шефство» над террористкой, известной как «бабушка русской революции». Благодарность Бэрроуз не знала границ. Она написала Хиллиард:
Их безотчетное влияние будет простираться от Вестовера в далекие русские просторы, в ледяную Сибирь, и будет нести свет, тепло и радость не только Бабушке, но и всем ссыльным, которые с ней знакомы. Они раскрывают блокноты – и вот они уже соприкасаются с международными интересами[142].
Откликаясь на щедрость друзей (и незнакомцев), Брешковская присылала длинные, вдумчивые письма, полные советов о том, как прожить осмысленную, насыщенную жизнь. Своим «юным друзьям и товарищам» из Вестовера она писала:
Всю свою жизнь я стремилась служить другим людям, потому что понимала, что нет в нашем мире ничего более возвышенного, более прекрасного, чем человеческая душа. Ее можно исковеркать, она может пойти по ложному пути, свернуть в дурную сторону, проходя через жизненные трудности, но если верно подойти к ней, но если опекать ее с раннего детства, то можно вывести ее к самой цели: наш ум и наши чувства способны воспарить к самым высям божественного духа[143].
В декабре 1913 года, используя средства, полученные от американских друзей, Брешковская предприняла попытку побега, которая почти увенчалась успехом. Поменявшись одеждой с одним политзаключенным, Брешковская пять дней ехала через тундру. Но в нескольких километрах от границы ее поймали, перевезли в еще более глухое место и установили над ней очень строгий надзор.
Американцы продолжали проводить встречи для оказания помощи Брешковской и осаждать царских чиновников прошениями о смягчении ее участи. Их сочувствие и всепрощение распространялись и на других русских изгнанников и революционеров. Бывшую бомбистку Марию Суклову очень тепло принимали в Халл-хаусе и в сеттльменте на Генри-стрит. Грейс Эбботт, основоположница борьбы за права детей, позднее вспоминала:
После одного из наших долгих споров за обеденным столом в Халл-хаусе сибирячка [Суклова] рассмеялась и сказала: «Я давно не попадала в такую душевную обстановку – с тех пор, как впервые оказалась в кругу террористов».
В конце концов Мейбл Бэрроуз Масси, дочь Изабель Бэрроуз, нашла для Сукловой уютное пристанище в Кротоне-на-Гудзоне, и она жила там до тех пор, пока большевистская революция не завлекла ее обратно в Россию[144].
В 1915 году пропагандистское турне по США совершила русская феминистка Александра Коллонтай: она хотела поддержать Ленина и большевиков и убедить американцев не встревать в войну, которая к тому времени охватила многие страны Европы. «Победа воюющих государств не принесет ровным счетом ничего простому народу страны-победительницы», – утверждала она. Как и Брешковская, Коллонтай родилась в русской дворянской семье, но связала свою судьбу с революционерами. Она представляла другую политическую группировку; впрочем, у обеих женщин имелось много общих поклонников. Коллонтай объехала 81 американский город и выступала на немецком, французском и русском языках. Организацией встреч чаще всего занималась социалистическая партия. Коллонтай не только агитировала против войны – она затрагивала и феминистские темы. В речи, отрывки из которой перепечатали многие газеты – от Daily Ardmoreite в Ардморе (штат Оклахома) до Bismarck Tribune (Северная Дакота), – она назвала материнство «не только частной привилегий, но и общественным долгом, выполнение которого должно подстраховывать государство». Как и Грейс Эбботт, Джулия Латроп и другие реформаторы, выступавшие за охрану прав детей, Коллонтай выступала за выплату пособий матерям, за учреждение яслей, за законодательный запрет детского труда и другие усовершенствования в сфере охраны материнства и детства. Положительные отзывы о деятельности Коллонтай со стороны Детского бюро впоследствии были использованы против американского движения за права детей[145].
Благая весть революции
В феврале 1917 года, когда революция в России наконец свершилась, американцы и американки, годами восхищавшиеся разными революционерами и поддерживавшие их, возликовали. Лиллиан Уолд написала Элис Стоун Блэкуэлл:
Радуюсь вместе с вами новости столь чудесной, что не верится в ее правдивость. Из Нью-Йорка только что получено известие о том, что Дума распорядилась создать комитет для сопровождения Бабушки в Петроград[146].
Пока Брешковская ехала на санях из Минусинска (в Енисейской губернии) до ближайшей станции Транссибирской железной дороги и позже, уже в поезде, ее неоднократно просили выступить. Когда она приехала в Петроград, ее спецвагон ломился от букетов, подаренных поклонниками. На вокзале ее встретили оглушительными рукоплесканиями и представили собравшейся толпе как «вдохновительницу русской революции». Брешковскую поселили в Зимнем дворце и дали ей должность во Временном совете Российской республики. Она с радостью праздновала победу революции и заявляла: «Если мы все стремимся к свободе и равенству, то какие между нами могут быть разногласия? О чем нам спорить?»[147] Как вскоре выяснится, и разногласий, и споров возникло множество.
Сборник «Бабушка русской революции: воспоминания и письма Екатерины Брешковской», составленный и выпущенный Элис Стоун Блэкуэлл в ноябре 1917 года, заканчивался словами, которые Брешковская адресовала однажды американскому другу:
Мы должны возвышать души людей, действуя на них собственным примером, и давать им представление о более чистой жизни, знакомя их с образцами высокой нравственности и высокими идеалами; взывать к их лучшим чувствам и стойким принципам. Мы должны говорить правду, не боясь огорчить наших слушателей, и должны быть всегда готовыми подтвердить свои слова делами[148].
Время выхода книги, составленной Стоун Блэкуэлл, намекало на связи Брешковской с совершившейся в итоге русской революцией, но на самом деле она относилась с откровенной враждебностью к большевикам, чей авторитаризм и репрессивные методы отталкивали склонных к демократии (хотя тоже не брезгавших насилием) эсеров. Вскоре после того, как большевики свергли умеренное Временное правительство, Брешковская залегла на дно, а в конце концов и вовсе уехала в Чехословакию. В 1918 году в американской печати появилось сообщение, будто ее расстреляли большевики. Однако многие американские союзники Брешковской, хотя и сочувствовали ей и понимали, почему она осуждает диктаторские замашки большевиков, все же воздерживались от критики в адрес нового российского режима[149].
В 1919 году Брешковская запланировала повторное американское турне, чтобы поддержать эсеров в их попытках свергнуть новое правительство и – что имело больше практического смысла – собрать средства на помощь огромному количеству детей, осиротевших из-за воцарившегося в России хаоса. Впервые побывав в Вестоверской школе, Бабушка с большой радостью познакомилась с некоторыми из тех идеалисток, которые поддерживали ее в годы сибирской ссылки. Одна из учениц вспоминала потом:
Брешковская сразу заметила одну из наших темнокожих девочек… [и] принялась быстро перебегать от одной к другой, обнимать их всех по очереди, целовать в обе щеки, приговаривая на ломаном английском: «Милые дети, только освободились от рабства – и вот уже здесь, такие счастливые, такие свободные».
Брешковская послушала, как девочки поют, а потом сама стала петь им русские народные песни и даже плясать (а ей было в ту пору семьдесят шесть лет). Она выступала перед ученицами с речью, переходя с английского то на французский, то на русский, рассказывала о положении в России и о своих надеждах на будущее. «В ней всегда ощущалась детская простота, большая наивность и большая мудрость, открытость всему миру, богатство нажитого опыта». Для этой девушки встреча с революционеркой оказалась одним из самых незабываемых моментов за все время учебы в школе. «Общаясь с нами, [Брешковская] создавала удивительную атмосферу героизма и вечной надежды», – вспоминала она позже[150].
Однако во время этого турне Брешковской от нее отдалились некоторые старые друзья. Они опасались, что, рассказывая о злодеяниях большевиков (и даже выступая перед Конгрессом), Бабушка будет только лить воду на мельницу реакционных сил и в России, и в США. Консерваторы жадно слушали Брешковскую и затем пересказывали ее свидетельства о вероломстве большевиков. «Везде, куда бы она ни приезжала, ее привечали и чествовали все враги социализма, тогда как рабочий народ по большей части смотрел на нее с печалью и горечью», – вспоминала Стоун Блэкуэлл. Она понимала, что у Бабушки слишком наивные, идеализированные представления о Соединенных Штатах:
Она не верила нам, когда мы рассказывали, что наше правительство – такой же эгоист, как правительства Британии и Франции; что крупные финансовые воротилы, которые во многом контролируют нашу внешнюю политику, скорее одобрят реставрацию монархии в России, чем порадуются успехам любого социалистического правительства, если оно там утвердится.
В узком кругу Стоун Блэкуэлл признавалась, что и сама скорее желала бы видеть у власти не большевиков, а Временное правительство, но сравнивала ситуацию в России с Французской революцией: «худшие крайности» революционеров были предпочтительнее, чем «реставрация монархии и реакция». Уолд тоже отказывалась публично осуждать большевиков и заявляла, что новому правительству нужно дать шанс – пусть оно преуспеет или провалится самостоятельно[151].
Журналистка Луиза Брайант, встречавшаяся с Брешковской в России после Февральской революции, размышляла о том, почему Бабушка категорически отказывалась поддерживать новое правительство:
Нет ничего странного в том, что Бабушка не принимала участия в октябрьской революции. История почти неизменно доказывает, что те, кто в юности целиком отдает себя служению какой-то великой идее, на склоне лет не в состоянии понять тот самый революционный дух, которому они сами когда-то положили начало; они не только не сочувствуют, но и, как правило, деятельно противостоят ему. Так вот и Бабушка, чье имя так долго служило синонимом политической революции, заартачилась при мысли о следующем логическом шаге – то есть о классовой борьбе. Все дело в возрасте[152].
В 1919 году, как только Брешковская появилась в Нью-Йорке, ее немедленно навестила Струнская. К тому времени брак Струнской уже распался из-за идейных разногласий супругов: Уильям поддерживал вступление США в Первую мировую войну, а Анна – нет; на него большевики нагоняли ужас и отвращение, а Анна считала, что они заслуживают шанса проявить себя с хорошей стороны. Струнская спросила Брешковскую, «почему она нападает на большевиков, которые, как и она, пропагандируют социалистические принципы и которые, если вспомнить долгую историю революции, тоже шли за свои идеи и в Сибирь, и на эшафот». Бабушка ответила, что для Ленина и его сторонников принципы важнее людей, они бесчеловечно считают, что цель оправдывает средства, и отдали все «массам», не обращая внимания на «воров и грабителей», которые «воспользовались их пропагандой». Струнскую эти доводы не убедили. Она подумала, что Брешковская, пожалуй, сделалась элитисткой: «Когда идею подхватывают многие, она теряет часть своей отвлеченной чистоты и славы». Струнская предполагала, что Брешковская, в сущности, скорее националистка, нежели интернационалистка:
Она вернулась, чтобы собственными глазами узреть чудо – свободную Россию, и чтобы явить себя русскому народу, как и остальному миру, живым символом трагедии и триумфа, а также борьбы за свободу, но увидела собственное поражение в тот самый миг, когда, казалось бы, достигла вершины счастья. Большевистская Россия не могла получить ни ее одобрения, ни поддержки. Если большевики и были, в каком-то смысле, ее детьми, она никак не могла последовать за ними[153].
Среди тех, кто в 1919 году упрекал старого друга за критику в адрес большевиков, была Эмма Гольдман. Однако уже через несколько лет Гольдман, находясь в изгнании, сменила тон и заговорила о разочаровании, которое неизбежно ждет в будущем многих из тех, кто поддерживал советскую власть. Гольдман депортировали из США в Советскую Россию по закону о нежелательных иностранцах, она своими глазами увидела, как большевики расправляются со всеми несогласными, и пришла в ужас. Чувствуя потребность поступать по совести, Гольдман стала писать о том, что ей было известно. Расстояние, разделявшее ее и ее бывших товарищей в США, становилось уже не просто географическим. Она предрекала, что взгляды на Советский Союз со временем не только разведут еще дальше левых и правых в Америке, но и вызовут раскол среди самих левых[154].
Бешеная популярность среди женщин с самыми разными взглядами Екатерины Брешковской – героини своего времени, ныне забытой (подобно многим другим деятелям, фигурирующим в до сих пор не опубликованной работе Струнской «Биографии революционеров»), – служит ярким напоминанием о том, что изначально привлекало в русской революционной борьбе идеалистично настроенных, независимых и раскрепощенных американок. В первые годы, последовавшие за большевистской революцией, некоторые из этих самых реформаторш и смутьянок поддерживали (иногда не только деньгами, а даже личным участием) программы помощи, призванные спасти русских детей от разрушительных последствий войны, массового голода и болезней, которые угрожали погубить новую Россию еще до того, как она сможет выполнить свои обещания – в том числе и обещание полностью изменить жизнь женщин.