олько лет назад он съездил на Кубу, очаровался этой страной, ее народом и ее атмосферой и стал испытывать глубокую неприязнь к, как он говорил, жлобам, меряющим все на деньги и потому смеющимся над небогатыми кубинцами. Колю на Кубе моментально признали «своим». Однажды он отправился на пляж в одних плавках – и вернулся (как вспоминала потрясенная Женечка) очень нескоро и вусмерть пьяный: эти самые небогатые кубинцы запоили Колю ромом, опознав в нем ангольского ветерана…
Николай Сосновский обладал удивительной способностью находить общий язык с хорошими людьми в любой стране. Ему помогал дар к языкам: он владел, помимо русского, украинским, латышским, английским, португальским, испанским, французским и суахили. А читал, помимо того, на немецком, итальянском, нидерландском и африкаанс и еще немножко на полудюжине других языков.
Есть люди, которых «хиппи» Сосновский остро, совсем не по-хипповому, ненавидел. Он ненавидел фашистов, расистов, ксенофобов, колониалистов и империалистов. Это был рубеж, за который гуманизм Коли не распространялся. Почти так же плохо Сосновский относился к хищникам, бандитам и жлобам. То есть всем тем, кто всплыл наверх после распада СССР. Выросший в Херсонской области, он после начала донбасских событий поразил меня прогнозом: «Ну да, номенклатурно-литературные столичные бандеровцы – и три донбасских поколения, выросших в бараках или вкалывавших в шахтах… Они там думают, что нет никакого классового чувства. Они еще увидят, что такое классовое чувство!»
Советские и постсоветские академические уроды сделали всё, чтобы не пустить Сосновского в официальную академическую среду. Сначала они набросились на его диссертацию, «резали» ее как могли. И тема была «не та», и идеология «не та». Ахмед Искендеров, членкор, бессменный главный редактор «Вопросов истории», вцепившийся в это кресло мертвой хваткой и доведший журнал до нынешнего позорного состояния, иронически вопрошал: «Кому нужны африканские металлисты?» («металлистами» он по безграмотности называл растафари, именно культуре растафари была посвящена диссертация Сосновского – совершенно пионерская в отечественной науке). В отличие от Коли, я этого Искендерова, к счастью, видел один раз в жизни – когда меня приглашали на работу в «Вопросы истории». Мне хватило. В «Вопросы истории» я работать не пошел. Позже мне говорили, что Искендеров – не просто «партийно-номенклатурный ученый», но и «партийно-спецслужбистский». Верю. Коля, впрочем, утверждал, что претензии к теме и к идеологии были лишь прикрытием раздражения, которое он у этой публики вызывал: явился такой молодой, волосатый и бородатый (явно хиппи!) нахал, который мало того, что читал все, что читали они (в спецхране, чем они очень гордились!), но сверх того и массу еще чего-то загадочного, знает что-то не менее странное и загадочное, да еще и с живыми объектами изучения на равных общается! Как можно терпеть таких наглецов?! И вообще, это же конкурент. У того же Искендерова, по воспоминаниям Сосновского, один из аргументов звучал так: «Я был в Америке». То есть эта публика смотрела (и смотрит) на академическую деятельность как на кормушку и боялась, что их кто-то от этой кормушки оттеснит.
В 1992 году, когда уже не было Советского Союза и в науке официально была провозглашена «деидеологизация», традиционным способом остановить Сосновского уже не смогли. Он с блеском защитил свою диссертацию по растафари. Но вот не взять его на работу в Институт Африки РАН оказалось вполне возможным. Повод: у Коли нет московской прописки! А у него вообще не было никакой прописки. У него даже российского гражданства тогда не было.
Ну конечно, как же можно быть ученым без прописки? Прописка же – самое главное! Скажите об этом Спинозе.
Скажите об этом Эйнштейну. Отечественная академическая наука сама себя ударила под дых. Но, может быть, для Коли это и к лучшему. Не выжил бы Сосновский в нашей академической гуманитарной среде. Там ведь полно таких персонажей, сделавших такую карьеру! Вот, например, Юрий Пивоваров, герострат ИНИОНа, человек, который как-то на приеме в венгерском посольстве, вдруг почему-то (сливовица?) разоткровенничавшись, стал мне «объяснять», что идеалы и мораль – это все ерунда, жизнь коротка и нужно брать от нее все, – академик. При том, что все написанное Пивоваровым, – либо банальности, либо глупости (причем глупости тоже неоригинальные, заимствованные). А Николай Сосновский – абсолютно оригинальный исследователь. Каждая его статья – пионерская.
Отторгнутый официальной наукой, Сосновский получил и более открытую и благодарную аудиторию, и стилистическую свободу. Он, правда, признавался, что, не уверенный в том, что его молодые и мало знающие неакадемические читатели примут написанное без разных «фенечек», он старался уснащать свои тексты стёбом и всевозможными (бытовыми и т. п.) отступлениями, что вроде как делает эти тексты менее серьезными, но зато у Коли оказались развязаны руки, никто не мешал ему писать, не оглядываясь на «авторитеты», – и писать совершенно оригинальным стилем.
А благодарные читатели у Сосновского были – и они были куда интереснее, чем засушенные и всего боящиеся наши академические «научные сотрудники». Один Гера Моралес чего стоит.
Последний год жизни Коли оказался чудовищно тяжелым. Умерла от рака его жена Евгения Стрижова, Женечка… Коля сидел с ней в больнице, она умирала на его руках.
Практически все заработанное он потратил на ее лечение, на облегчение ее состояния. Сразу после смерти Женечки Коля вдруг узнал, что опять стал бездомным и ему некуда возвращаться из Грузии (где он работал): сын Женечки от первого брака и фактически Колин пасынок повел себя подло и потребовал, чтобы Сосновский выметался вон и вывез все свои вещи (в основном книги). Это при том, что и на жилье заработал Коля, и даже работу для пасынка нашел тоже он (доброй души человек, Коленька не удосужился даже оформить на себя какое-то жилье – все было записано на пасынка…). Я и называть имя этого человека не хочу, так он мне неприятен. Сосновский впал в очень тяжелое душевное состояние, не мог ничего писать, говорил, что размещает посты в фейсбуке только для того, чтобы создать впечатление, что жизнь продолжается… «Саша, у меня все плохо. То есть так плохо, что трудно даже описать», – писал он. Поколение уродов, выращенное капитализмом, отомстило противнику капитализма.
Николая Сосновского нашли лежащим без сознания на полу его тбилисской квартиры. Ишемический инсульт. Ишемический инсульт отличается от геморрагического тем, что если вовремя – в течение первых часов трех – начать лечить и устранить причину ишемии (обычно тромб), то можно не просто спасти больного, но и полностью реабилитировать: какое-то количество клеток мозга, конечно, погибнет от недостатка кислорода, но не фатальное. По заключению врачей, Коля пролежал без помощи 12 часов. Спасти его было уже нельзя.
Многие годы практически всё, что он зарабатывал, Коля тратил на книги, журналы, диски, фотоальбомы по африканской культуре и музыке. Он собирался выйти на пенсию – и сесть писать свой opus magnum, книгу об африканской музыкальной культуре. Не желая быть «книжным червем» и пересказчиком, он ездил на фестивали африканской музыки, лично знакомился с музыкантами. Коля даже написал введение к этой книге. Он даже дожил до пенсионного возраста (в декабре прошлого года ему исполнилось 60) … Дальше он не успел.
Opus magnum остался ненаписанным. Другого человека, который так знал бы и понимал африканскую музыку, у нас в стране нет. И не только у нас в стране.
Академические уроды могут втайне радоваться. Мы – скорбим.
«Если Америка и испытает когда-нибудь великие революции, то из-за чернокожих», – писал в 1830 году автор «Демократии в Америке».
Как подметил старикашка Маркузе, по мере превращения американского общества в одномерное скопище жизнерадостных жертв mass-media последним прибежищем базовых ценностей американской демократии стали стоящие вне Великого общества[2] этнические и расовые меньшинства. Мудрый редактор сборника документов партии «Черная Пантера» подобрал эпиграф из отца-основателя Томаса Джефферсона (крестного папы «Самолета» и «Звездолета»[3]), сказанные им в 1787 году:
«Полагаю, маленький бунт время от времени – штука хорошая и столь же нужная в политике, как буря в природе… Не дай боже, у нас когда-нибудь пройдет 20 лет без такого бунта… Да какая же страна сможет сохранить свои свободы, если ее правители не получают временами предостережений о том, что в народе сохраняется дух сопротивления. Пусть он берется за оружие».
Расовые волнения в гетто (а их в 1964–1969 годах вспыхнуло 1893, при этом 53 тысячи человек были арестованы, восемь с половиной тысяч ранены и 220 убиты) стали фоном и катализатором для радикализации Молодежной революции. Даже президент Никсон, как говорят, обмолвился: «Черт возьми, если бы я был черным, сегодня я тоже был бы революционером!»
Нам из-за железного занавеса было как-то не видать, что Движение шестидесятых развивалось в постоянном диалоге с культурой афроамериканцев. В нем оно находило образец альтернативной культуры. В свою очередь, то, что происходило в 60—70-е в среде афроамериканцев, было результатом и отражением брожения в молодом поколении белой Америки. Это как бы два отражающих друг друга зеркала. Без этого взаимовлияния их не только невозможно понять, они были бы просто невозможны. Итак, какое же место в американской картине мира занимает Черный Человек?
Культура боится абстракций. Она начинается с наделения безразличных ко мне объектов значимыми для меня свойствами: весне и восходу приписывается надежда, осени и закату – печаль, Братцу Лису – хитрость, а чукче – наивность. Отвлеченные понятия не могут висеть в пустоте: им нужен носитель, персонификатор – так происходит разметка культурного пространства. При этом, чтобы осознать себя, культура создает Образ Себя и несколько Образов Другого – и наделяет их этими самыми абстрактными качествами. Лучше всего для этого подходят соседи: