И хотя две дочери Джеймса Смита жили под одной крышей, между ними существовала пропасть. Одну сестру звали «миссис», другой приходилось отзываться на презрительное «ниггер»[117]. Эллен надолго запомнила, как ее унижали этим словом, и научилась «не доверять белым»[118]. Прошло много лет, прежде чем она узнала, что добрыми и злыми могут быть люди с разным цветом кожи.
Эллен ехала дальше, и каждый оборот колес знаменовал поворот в ее судьбе. Она путешествовала, не забывая о Коллинзах. Сколь бы просвещенными те ни считали себя, обнаружив ее бегство, могли проявить страшную жестокость. Эллен помнила не только о единокровной сестре-рабовладелице, но и о другой родственнице, еще одной южной красавице, которая вела себя иначе.
Близ реки Окмалджи среди леса жила семья Хили: Мэри Элиза, которую в одном из источников называют сестрой матери Эллен, вступившая в преступную связь с хозяином, ирландским иммигрантом Майклом Моррисом Хили[119]. Отличал эту семью не факт сексуальных отношений – отец Эллен тоже не гнушался подобным. Разница в том, что Хили считал Мэри Элизу своей единственной женой, а десятерых детей – собственными детьми. Они жили как муж и жена, а не как хозяин и рабыня. Подобные отношения считались абсолютно запретными.
Они могли называть друг друга мужем и женой, только по закону могли быть лишь хозяином и рабыней. Освобождение рабов в Джорджии было запрещено. Ранее граждане штата могли даровать свободу рабам по завещанию, как сделал Джордж Вашингтон (хотя и с оговорками) в Вирджинии[120]. Однако в то время Хили не мог освободить ни Мэри Элизу, ни собственных детей. И неважно, что у них белый отец и сами они походили на белых. Существовало «правило одной капли»: одной капли черной крови достаточно, чтобы человека считали черным[121]. Более того, мать навсегда должна остаться рабыней. Черный цвет кожи и рабство считались постоянными и неизменными состояниями – эту презумпцию Хили, а теперь и Эллен полностью перевернули.
Со временем отец переправил детей в Массачусетс, где те жили и учились. Мэри Элиза родила десятого, последнего ребенка, и они планировали перебраться на Север и поселиться вместе с детьми.
Эллен знала об этой семье и их необычных маневрах – по-видимому, этот пример ее и вдохновил. Приближаясь к Саванне, она черпала уверенность в их успехах: ведь детям удалось благополучно добраться до Севера. Как и ее кузены, она могла использовать светлую кожу, однако нужно было обеспечить безопасность еще и Уильяму. Первой остановкой стала Саванна.
Саванна
День 1, вечер: Среда, 20 декабря 1848 года
Дом странников
Когда поезд прибыл в «город тени и молчания»[122], наступила ночь, и лишь на площадях горели яркие огни. Деревья цвели здесь даже зимой: карликовые пальмы, мелии и огромные дубы, покрытые испанским мхом. Днем тенистые деревья образовывали живой щит, отражавший палящие лучи солнца. По ночам в некоторых частях города они светились, увешанные лампами.
Там, где в город вошли Крафты, не было ни тени, ни света, ни цветов, ни особняков, украшенных к Рождеству. В непроглядной темноте не видна была даже река Саванна. Лишь небольшой киоск билетной кассы посреди бескрайних хлопковых полей[123]. Вдоль всей Вест-Брод-стрит всю ночь перевозили к реке хлопковые тюки. Огромные машины прессовали хлопок и отправляли по всему миру. В темноте Крафты видели почти неразличимые фигуры, которые тащили и катили тюки вперед. Многие работники были рабами: в то время железная дорога являлась крупнейшим рабовладельцем города.
Молодой мистер Джонсон с помощью своего раба сошел с поезда в ночную прохладу. Вокруг царил хаос. Пассажиры расходились в разные стороны, кучера экипажей зазывали клиентов. Но мистер Джонсон знал: нужно следовать за теми, кто направляется в Чарльстон, и сесть на омнибус, предоставляемый железной дорогой: длинная конная повозка должна была доставить пассажиров на верфь.
Сходя с платформы, беглецы шепотом поблагодарили «бешеного дракона», который теперь спокойно стоял позади. Всего шесть лет назад проделать подобный путь за столь короткое время было немыслимо. А теперь удалось: они прибыли в Саванну вовремя. Как отмечал один путешественник: «Если бы моему прадеду сказали, что его правнук сможет пообедать в час дня и в тот же вечер лечь спать в 193 километрах оттуда, он назвал бы такого человека идиотом»[124]. Времени у беглецов было мало, хотя и достаточно, чтобы сесть на пароход в 8:30 – и даже выпить чая.
По расписанию омнибус останавливался у отеля, где пассажиры могли перекусить. Пуласки-хаус, бывший дом странников, носил имя польского генерала, героя Американской революции[125]. Из него мистер Джонсон видел красивое четырехэтажное здание: доктор Коллинз из Мейкона частенько бывал здесь и планировал вскоре приехать вновь. Пуласки считался лучшим отелем Саванны. Хотя его хозяин не вызывал симпатий («старый, толстый упрямец с жутким самомнением», по словам одного из гостей), готовили в отеле превосходно[126]. В винном погребе мистера Уилтбергера хранились лучшие клареты и мадеры с самых разных концов света. В отелях готовили роскошный черепаший суп и свежую рыбу. А еще предлагали охлажденные напитки: ледяное шампанское и несравненный мятный джулеп, который подавали со льдом из вод Новой Англии. Чай пассажирам выдавали быстро и без особых затей, но готовили закуски те же искусные руки.
Отель располагался на зеленой площади, рядом с сияющей церковью с колоннами и белым обелиском, копией Иглы Клеопатры. Самая старая и большая площадь носила имя колониального губернатора Южной Каролины Джонсона. Здесь зачитывали Декларацию независимости, сюда приезжали президенты, здесь устраивали пышные ночные балы. Но деревья – это другая история. Легенда гласила, что испанский мох не растет на огромных дубах, поскольку это место великих страданий[127]. Имелись ли у легенды научные основания – неизвестно, но она передавалась из поколения в поколение, доказывая свою истинность.
Та же площадь, где находилась первая в Джорджии епископальная церковь, была основой работорговли в Саванне[128]. Торговые дома располагались на Бэй-Лейн, аукционы проводились возле здания суда. Это одна из множества несправедливостей, творившихся в городе, создаваемом как свободная колония (от рома и рабства)[129]. Теперь же в Саванне было больше борделей и кабаков, чем церквей, а сама жизнь города строилась на угнетении. Крупнейший работорговец вскоре начнет вести дела на Джонсон-сквер: именно здесь пройдут крупнейшие в американской истории торги, получившие название «Время плача»[130]. Вскоре масштабы настолько возрастут, что торги придется перевести на ипподром.
Пассажиры, прибывшие из Мейкона, последние двенадцать часов обходились исключительно закусками. Многие с удовольствием заходили в отель, чтобы выпить свежего горячего чая. Однако мистер Джонсон предпочел остаться в омнибусе, а за подносом с чаем отправил раба. Уильям вошел в Пуласки-хаус через вход для слуг – найти его было нетрудно. В Пуласки всегда собирались работорговцы[131]. Говорили, в подвалах устроены загоны для человеческого товара – прямо в отеле или соседнем пансионе, а оттуда туннели вели к реке, по которой данный товар отправляли. Позже действительно обнаружили засыпанные проходы, хотя определить их истинное предназначение после разрушения стало невозможно. Мы не знаем, видел ли Уильям эти загоны и проходы, когда вошел в Пуласки-хаус, но он точно имел дело со множеством рабов и рабынь, работавших в отеле. Ориентировался он в подобной обстановке отлично – ведь и сам был официантом в отеле.
Вернулся с чайным подносом. Эллен пригубила чай, немного перекусила (а может, и отказалась от еды, чтобы не возникло необходимости позже идти в туалет[132]). Возможно, они с Уильямом переговорили, только наверняка вели себя крайне осторожно. Эта короткая трапеза стала самым продолжительным их общением с начала путешествия, и им нескоро довелось бы пообщаться дольше.
Эллен снова сумела уклониться от общения. Оставшись в омнибусе, она избежала контактов с незнакомыми людьми: ведь за трапезой пассажиры, которых обслуживали рабы, болтали без умолку. Кроме того, не пришлось регистрироваться в отеле. До сих пор получалось утаивать личную информацию, хотя предстояло морское путешествие на пароходе, где общение могло стать еще более тесным.
Сытые пассажиры, направлявшиеся в Чарльстон, вернулись в омнибус и поехали по шумной и оживленной Бэй-стрит, которая шла вдоль реки – между трущобами восточной и западной части города. Их должны были доставить на небольшой пароход «Генерал Клинч» водоизмещением в 356 тонн, примерно вдвое меньше морских пароходов, хотя вполне надежный, чтобы во время гражданской войны исполнять обязанности сопровождения и береговой охраны. В свете звезд речные пароходы мерно покачивались у причалов, стукаясь бортами[133]. Вокруг царила суета – шла погрузка тяжелых грузов, в том числе больших мешков с почтой. Капитан наблюдал за погрузкой с палубы.