полном смысле этого слова. Этот человек не побоялся стать активным участником подпольной железной дороги, каким был и сам Первис.
Согласившись на предложение Айвинза, Эллен снова начала собирать чемоданы. Конечно же, теперь у нее появились новые наряды. На севере было холодно, шел сильный снег, и требовалась теплая одежда. Первисы и все, кто помогал беглецам, предоставляли им одежду, которая способствовала и маскировке тоже. От мужской одежды Эллен по соображениям безопасности предпочла избавиться, но сохранила кое-что из прошлого – в том числе детские туфельки и игрушки.
Были ли это вещи умершего ребенка, как позже писала гувернантка Первисов Джорджиана Брюс? Брюс утверждала: Эллен сама говорила ей, что потеряла ребенка, и она, Джорджиана, видела детские вещи в чемоданах безутешной матери[261].
К этому рассказу следует относиться скептически[262]. Гувернантка описывала свои воспоминания спустя несколько десятилетий после событий. В них есть целый ряд маловероятных заявлений. И все же эта история заслуживает внимания, поскольку показывает, как пристально следили за Эллен после ее бегства. Как пишет Брюс, ребенок умер «отчасти из-за небрежения» – Эллен «была вынуждена оставлять его без присмотра, когда малыш был особенно слаб из-за прорезывания зубов». Даже радикальная аболиционистка, сочувствовавшая рабам, не могла удержаться от намека, что Эллен «отчасти» виновна в смерти собственного ребенка.
Когда Крафты находились в доме Первисов, там было полно детей и ожидалось рождение еще одного. Маленькая Джорджиана Первис, которую все звали Джорджи, родилась в следующем году. Эллен тосковала по матери (а может быть, и по ребенку), была больна и ощущала пристальное внимание со стороны чужих людей. Ей приходилось учиться жизни на Севере. Она должна была понять, как рассказывать собственную историю, насколько откровенной быть с посторонними и кому доверять.
Друзья[263]
Просто одетый квакер Барклай Айвинз встретил Уильяма и Эллен на берегу реки Делавэр возле Пеннсбери-Мэнор (загородного дом Уильяма Пенна, пацифиста и рабовладельца). До большой фермы Айвинза, сиявшей огнями на фоне ночного неба, они доехали очень быстро. Крафтов встречала пожилая дама в широкой темной юбке и три молодые женщины.
– Входите и чувствуйте себя как дома, – сказал Айвинз. – А я займусь багажом.
Но Эллен стояла посреди двора, не в силах пошевелиться. До этого момента она считала, что сильно загорелый Айвинз тоже имел смешанное происхождение, как и она сама. Увидев этих женщин, она поняла свою ошибку.
– Уильям, я думала, мы едем к цветным, – прошептала Эллен мужу.
– Все в порядке. Это такие же люди.
– Нет, не все в порядке. Я не собираюсь здесь оставаться. Я не доверяю белым. Они обязательно попытаются вернуть нас в рабство.
С этими словами она повернулась и заявила:
– Я уезжаю.
Жена Барклая Мэри вышла вперед и взяла Эллен за руку.
– Что случилось, дорогая? – с теплой улыбкой спросила она. – Мы очень рады вам и вашему мужу. Входите, согрейтесь у огня. Уверена, вы замерзли и проголодались в дороге.
Устоять перед такой добротой Эллен не смогла. Она неохотно переступила порог дома. Дочери квакера спросили, не хочет ли она умыться перед чаем.
– Нет, спасибо. Я ненадолго.
– Куда же вы собираетесь такой холодной ночью? – удивился вернувшийся Барклай Айвинз.
– Не знаю, – честно ответила Эллен.
– Что ж, тогда вам лучше раздеться и сесть к огню. Чай скоро будет готов.
– Да, да, входите, Эллен, – подхватила Мэри Айвинз. – Позвольте мне вам помочь.
С чисто материнской заботой она начала развязывать ленты шляпки Эллен.
– Не бойтесь, дорогая, – продолжала она уговаривать свою юную гостью. – Я не выдерну ни волоска с вашей головки.
Мэри сообщила, что знает о бегстве Эллен и Уильяма и понимает ее страх, однако «бояться нас не следует – мы скорее отправим в рабство собственную дочь, чем вас».
Эллен и Уильям на всю жизнь запомнили «первый случай искренней и бескорыстной доброты» белых людей. Для Эллен этот момент стал поворотной точкой: «страхи и предубеждения исчезли», и она начала верить, что «хорошие и плохие есть среди людей с любым цветом кожи».
Руки этой женщины стали первыми белыми руками, добровольно помогавшими Эллен. От такой материнской доброты, пролившейся бальзамом ей на душу, Эллен разрыдалась.
Еще более уверенно она почувствовала себя после встречи с двумя чернокожими, жившими в доме Айвинзов. Салли Энн и Джейкоб были свободными работниками квакеров. Вскоре все сели ужинать – Крафты впервые оказались гостями белой семьи. Это был настоящий сельский ужин. В этой местности собирали обильный урожай свеклы, яблок, гречихи и кукурузы. Все это собирали, перерабатывали и запасали на зиму. Барклай Айвинз славился замечательной картошкой, рассыпчатой и ароматной. Она сама по себе могла служить полноценным блюдом. Кроме того, Айвинзы разводили рыбу, что делало их трапезы богатыми и разнообразными.
Когда все наелись, дочери Айвинзов спросили у гостей, умеют ли они читать[264]. Те отрицательно покачали головами, на что хозяева заявили о готовности научить их, если супруги захотят. Со стола быстро убрали чашки, тарелки и остатки еды, заменив их книгами и тетрадями. Вот так в первые же дни собственноручно завоеванной свободы Эллен начала воплощать свою давнюю мечту научиться читать и писать.
Эллен росла в доме, где образование ценили, но где оно оставалось для нее недоступным. Она могла лишь тайком посматривать на алфавит. И вот новое начало – она собственной рукой выводит крючочки и петельки, рисует, стирает и рисует заново. И вот уже на листке написано ее имя – Эллен.
Несколько дней они учились писать, составляли слова, но не забывали и о помощи по дому[265]. Уильям сделал для Барклая Айвинза два стула, а портновское искусство Эллен, несомненно, произвело впечатление на женщин. За это время Крафты очень сблизились с хозяевами дома. Они поняли, что и самим Айвинзам пришлось преодолевать различные барьеры. Мэри Айвинз приехала из Ирландии. Она не была квакером по рождению. Когда муж ее полюбил, ему пришлось покинуть религиозный круг, так как там признавались лишь браки с единоверцами. Со временем Мэри сумела найти себе место в общине, приняла новую религию и вошла в официальные книги с тем же настойчивым терпением, с каким завоевывала любовь гостей.
Эллен особенно сблизилась со второй дочерью Айвинзов, двадцатидевятилетней Элизабет, с которой переписывалась и впоследствии. Младшему брату Элизабет Роберту Эллен отдала последнее, что осталось от мужского костюма: «красивые дорогие ботинки со шпорами»[266]. Она опасалась, что эти ботинки с Юга могут ее выдать.
В последующие дни, недели, месяцы и годы Крафтам довелось жить в разных штатах и странах. Но они навсегда запомнили Айвинзов, сумевших стать для них настоящей семьей. Квакеры так полюбили Крафтов, что те задержались у них дольше, чем планировалось. Однако близость Филадельфии пугала беглецов. Кроме того, они хотели начать работать, чтобы упрочить положение в новом мире.
Дальнейшая их жизнь могла сложиться по-разному. Крафты могли переехать в другой безопасный дом и через несколько дней добраться до Бостона. Их история могла окончиться здесь – они могли спокойно жить и наслаждаться свободой, не афишируя историю.
Но тут в их жизни появился Уильям Уэллс Браун.
Уильям Уэллс Браун
В книгах, на сцене, в песнях и, конечно же, лично Уильям Уэллс Браун, популярный писатель и «звездный оратор» Массачусетского общества по борьбе с рабством, был виртуозным рассказчиком[267]. Хотя юридически он все еще считался рабом (даже после четырнадцати лет, проведенных на Севере, он считался таким же беглецом, как и Крафты), никто не мог присвоить его труды. Он обладал авторским правом на собственную биографию, три издания которой уже разошлись, и готовилось четвертое.
Хорошим рассказчиком Брауна делало не только ораторское мастерство, но и умение слушать[268]. Он настраивался на аудиторию и выступал в соответствии с ее настроением. Иногда во время лекции переходил на песни. (Даже опубликовал музыкальный сборник.) А еще внушал доверие. «Высокий, элегантный», как описывал его один из поклонников, с зачесанными набок кудрями, Браун был привлекателен, харизматичен и «прост в общении». Этому обаятельному мужчине с теплым взглядом доверяли тайны и свободные люди, и рабы.
Однако привлекательность Брауна не всегда шла ему на пользу, хотя и помогла выдержать двадцать лет в рабстве. Его внешность когда-то так понравилась «погонщику душ» (так называли работорговцев), что он попытался купить его прямо на месте – не для перепродажи с целью наживы, а чтобы сделать своим помощником. Когда хозяин Брауна предложение отклонил (сдержал обещание, данное биологическому отцу Брауна, своему двоюродному брату), торговец сделал другое: арендовать раба. Как вспоминал Браун, это был самый долгий год в его жизни, после которого он принял решение бежать[269].
За время рабства, сначала в Кентукки, потом в Миссури, Браун был домашним слугой, работал в поле и на корабле. После бегства в Огайо стал официантом, «диким банкиром» (печатал собственную валюту), стюардом на пароходе и самопровозглашенным «модным парикмахером из Нью-Йорка, императором Запада». А еще был кондуктором на подпольной железной дороге, прежде чем стать оратором, писателем и активным участником общества по борьбе с рабством