Первый нестройный залп пушек заставил всех замереть. После реакция была самой разной. Для юнионистов, свободных белых граждан, таких как Филлмор и Уэбстер, пушки стали торжественным салютом в честь спасения нации. В Бостоне устраивались празднества, и не только там. Грохот эхом отдавался в звоне бокалов. На одном из таких банкетов состоятельный бостонец во всеуслышание заявил, что «первый же беглый раб, который появится в Бостоне, будет схвачен и отправлен назад».
Для других выстрелы были неотделимы от своей изначальной цели: войны[435].
Новый закон давал рабовладельцам, по выражению Ибрагима Кенди, «власть осьминога»: они могли «протянуть свои щупальца на Север»[436]. И теперь такие, как Коллинз, получили шанс из далекого Мейкона дотянуться до других штатов, самостоятельно или через помощников, и, минуя местных чиновников, обращаться к назначенным федеральным правительством комиссарам, наделенным огромной властью. Достаточно слова Коллинза и двух свидетелей (показания тех, кого считали беглыми рабами, не требовались) – и они могли отправить таких, как Крафты (или тех, кого ошибочно за них приняли), назад в рабство. За каждое положительное решение они получали 10 долларов, за отрицательное – 5 долларов.
В случае сопротивления можно было использовать «разумную силу и меры сдерживания». Беглецов могли выслеживать вооруженные охотники. «Каждый честный гражданин» должен был принимать участие в так называемых патрулях. Вот так раскинул щупальца осьминог. Тем, кто помогал беглецам, прятал, кормил, поддерживал, грозило шесть месяцев тюремного заключения и штраф в размере 1000 долларов и еще по 1000 долларов за каждого беглого раба.
Власть осьминога охватила всю страну. Она влияла на всех: судей, обычных граждан, беглецов с Юга, всех, в ком могли заподозрить раба, то есть чью-то собственность. Эллен была почти белой, но по-прежнему оставалась чужой собственностью. Закон не предусматривал никакого разбирательства, никаких присяжных, никакой презумпции невиновности и прав «обвиняемых». Достаточно слова рабовладельца, подтвержденного показаниями двух свидетелей.
Все чернокожие в Соединенных Штатах Америки – бывшие рабы или свободные – оказались в страшной опасности, поскольку не имели права на самооборону. Любого могли похитить и отправить в рабство. Перед каждым встал тяжелый выбор: остаться (скрываться, ждать или сражаться) или покинуть страну.
Чернокожие так же тихо, как прибыли, собрав заработанный тяжким трудом скарб, с близкими или в одиночку, не сразу или спешно покидали город на холме поездами, пешком, в экипажах[437]. Среди них были матери и отцы с младенцами на руках – эти люди твердо решили, что их дети никогда не увидят того, от чего они бежали. Среди них были убеленные сединами старики и молодые, и те, кто родились на Севере. Они бежали в спешке, но не забывали о самозащите: многие были «хорошо вооружены»[438].
Имена и истории большинства не сохранились, однако город опустел. Прошло 24 часа с принятия закона, и, как писал достопочтенный Теодор Паркер, более 30 процентов черных бостонцев покинули город[439]. Скамьи в церквях пустели – драматичнее всего ситуация сложилась в Двенадцатой баптистской церкви достопочтенного Леонарда Граймза – места для беглых рабов. Мгновенно исчезла треть прихожан – около шестидесяти человек. Строительство приостановилось на неопределенное время. Если когда-то строящаяся церковь сияла примером того, к чему стремится община, теперь недостроенный молитвенный дом превратился в мрачное напоминание о том, что еще нужно сделать в городе и государстве. В предстоящие годы в Канаду прибудет двадцать тысяч беглецов – беспрецедентный «исход» чернокожих[440].
Перед Хейденами встал непростой выбор – не только перед теми, кто прятался в доме, но и перед хозяевами. Льюис Хейден был свободным законно: недавно оплатил освобождение священника, который помог ему бежать из рабства и все это время находился в тюрьме[441]. Частью сделки была и собственная свобода Хейдена. А вот его жена Гарриет и, следовательно, дети по закону считались рабами.
Хейден прекрасно знал, к чему это может привести. Его терзали воспоминания о потерянных близких, о прекрасной матери, в жилах которой текла кровь индейцев. Она оказалась в руках жестокого насильника и подверглась таким истязаниям, что сошла с ума. Сын навсегда запомнил, как ее длинные черные волосы стали совершенно седыми. Она пыталась покончить с собой – повеситься или зарезаться. Когда Льюису было семь или восемь лет, мать выпустили из тюрьмы, чтобы повидаться с детьми. Хозяин рассчитывал, что это ее «успокоит». Хейден помнил, как она набросилась на него со словами: «Я убью тебя, и они тебя никогда не получат!» Ее связали и увезли.
«Иногда, – вспоминал он, – когда она приходила в себя, то рассказывала, что с ней сделали». И эти истории Хейден запомнил навсегда, хотя никогда не рассказывал их публично.
Как и Уильям, он помнил, как продавали братьев и сестер; его самого продали за пару лошадей. Но запомнил и еще одно важное событие, которое долго поддерживало его и подготовило к новой роли.
Еще в детстве в город приехал маркиз де Лафайетт. По этому поводу в Кентукки, где Хейден был рабом, устроили большой праздник. Все жители высыпали на улицы, чтобы увидеть «любимого воинственного француза Америки», проезжавшего мимо них в красивом ландо. Мальчишка Хейден сидел на ограде. Генерал учтиво поклонился мальчику. Этот знак уважения и признания его человеческих прав Хейден запомнил надолго.
«Его образ запечатлелся в моем сердце, – вспоминал он, – и мне не нужно разрешения, чтобы вспомнить». Этот поступок, сохранившийся в воспоминаниях, способствовал самоосвобождению Хейдена и зажег в груди революционный огонь. Теперь, вдохновленный духом генерала, он решил остаться в Бостоне и поднять народ на борьбу.
Тяжелый выбор стоял перед Уильямом и Эллен[442]. Они тоже знали цену этой войны. Знали, как жестоко с ними обойдутся, если схватят и вернут на Юг. Им грозило избиение, клеймение, а то и смерть. Для супругов это время было одновременно и тяжелым, и радостным. За несколько месяцев упорного труда Уильям показал годовой доход в 700 долларов. Эллен тоже зарабатывала неплохо. С доходов они жертвовали по четверти доллара на борьбу с рабством. Скопленные деньги позволяли переехать в собственный небольшой дом, где находился магазин Уильяма. Они собирались посещать вечернюю школу.
Супруги планировали реализовать и другую мечту. Шотландская аболиционистка Элиза Вигэм, приехавшая познакомиться с Крафтами, позже писала, что в момент принятия закона Крафты ожидали ребенка. Как и сообщения других белых активистов о ребенке, рожденном в рабстве, эти слова не имеют подтверждения. Если Эллен и была беременна, ни она, ни Уильям об этом никогда не говорили. Но можно точно сказать: мечта, которую они так долго откладывали, снова оказалась под страшной угрозой.
Уильям и Эллен рисковали жизнями, чтобы добраться до американской «колыбели свободы», куда не могла дотянуться рука Роберта Коллинза – до этого дня. С появлением «осьминога власти» ни они, ни их дети ни сейчас, ни в будущем не могли жить спокойно. И все же Крафты решили остаться, в полной мере использовав право на свободу передвижения. Они решили двигаться и останавливаться по собственному желанию. Вместе с Хейденами и другими чернокожими активистами они решили начать новую революцию.
Революционеры[443]
Темным октябрьским вечером окна Африканского дома собраний были ярко освещены. Школа, церковь, убежище, здание, которое называли черным Фанел-холлом, принимало у себя «огромное множество беглецов и их друзей», как писала газета Liberator[444].
Председательствовал Льюис Хейден. Рядом с ним в качестве одного из трех вице-президентов стоял Уильям Крафт. К ним присоединились и другие лидеры будущего движения, в том числе те двое, чья работа требовала не оставлять никаких следов, но внесла огромный вклад в построение иного будущего.
В «великий триумвират» вошли Льюис Хейден, Уильям Купер Нелл и Роберт Моррис[445]. Нелл, журналист и историк, должен был в будущем действовать как связующее звено между Крафтами (и им подобными) и внешним миром. Он мог написать толстые тома о том, что видел, и писал их в спешке, не жалея сил. При этом следов собственного участия в великой истории не оставил – печальная ирония судьбы, поскольку он приложил немало усилий, чтобы героизм других был увековечен в памяти народа.
Роберт Моррис получил драгоценный подарок и оправдал доверие. Стильно одетый двадцатисемилетний мужчина ничем не напоминал тринадцатилетнего мальчишку-официанта, которого когда-то заметил белый адвокат Эллис Грей Лоринг и распознал в нем исключительные способности. Он договорился с его матерью, чтобы тот перешел на работу в его дом. Лоринг стал для Морриса наставником, с его помощью он превратился в одного из первых чернокожих адвокатов в истории Америки.
Моррис передал полученный дар дальше. С корабля, прибывшего из Ирландии, сошел несчастный мальчик-сирота. Он потерял отца, в него плевали и гнали как чужака (с ирландцами такое случалось сплошь и рядом), избивали в школе. Как когда-то Лоринг, Моррис разглядел в этом ребенке нечто исключительное, взял на работу и стал для него наставником. Мальчишку звали Патрик Коллинз, в будущем – мэр Бостона.