Слушатели ожидали услышать историю насилия и мучений, но рассказ Уильяма был пронизан тонким чувством юмора. Он сразу вызвал смех, рассказав, как просил пропуск для поездки, сообщив работодателю, что хочет сопровождать жену к больной тетушке. «Наконец мне позволили поехать, – говорил Уильям, – а жена, вместо того чтобы ехать к тетушке, отправилась к дядюшке в Филадельфию!»
С еще большим восторгом слушатели восприняли историю о заселении в отель Чарльстона. Уильям рассказывал, как поддерживал «хромого» хозяина, чтобы тот не упал. Наибольший восторг вызвала история о дороге в Ричмонд. Уильям рассказал, как романтическая девушка вздыхала об Эллен: «Никогда еще молодой человек не нравился мне так сильно!» От смеха слушателей задрожали балки.
Задолго до драматической кульминации в Балтиморе и финала истории в Филадельфии стало ясно: Уильям и в одиночку способен побудить слушателей к действию. В Эдинбурге, как и в других местах, организация, которой явно недоставало энергии, получила новый стимул. Сразу после выступления два священника отдали голоса в их поддержку. Группа единогласно решила сделать все что в их силах, чтобы способствовать отмене рабства в Соединенных Штатах Америки.
По мнению Брауна, Уильям мог стать «любимцем шотландцев» даже без Эллен. Два Уильяма блестяще завершили непростой год и с явной надеждой смотрели в год новый, 1851-й[627].
Они продолжали завоевывать Эдинбург. Новый год встретили вместе, а затем их пригласили на вечер Эдинбургского общества умеренности в Мюзик-холл. Здесь их сделали пожизненными почетными членами общества и они удостоились специального выступления президента.
«Как унизительно для американцев будет узнать, – воскликнул президент, – что люди, которых они считали настолько недостойными, теперь в центре просвещенного Эдинбурга, где те занимают почетное место на нашей аристократической сцене! Долой несправедливый закон о беглых рабах! Долой аристократизм кожи! Да исчезнет навеки самая чудовищная и жестокосердная система угнетения на этом свете… Да погибнет американское рабство!»
Вечерами два Уильяма выступали, днем осматривали достопримечательности. Браун был неутомимым исследователем. Его интересовало все: история, политика, живопись. Он не выпускал из рук 400-страничный путеводитель. Они прошли по «Королевской миле» от Эдинбургского замка, где располагались армейские казармы, до дворца Холируд, где пожилая краснолицая женщина «с потрепанными кудрями» и на удивление широкой шляпой провела для них экскурсию. Они увидели ту самую комнату, где был убит итальянский любовник шотландской королевы Марии Стюарт.
Побывали в доме знаменитого проповедника и писателя Джона Нокса. Брауна глубоко тронули слова, написанные над входной дверью: «Возлюби Господа всем сердцем твоим и возлюби ближнего твоего, как самого себя». Они смотрели на эпичные холсты в Королевском институте – картины Рубенса и Тициана. Наибольший интерес публики в музее вызывал суровый, в мрачных тонах портрет семьи Ломеллини кисти Антониса Ван Дейка.
Но больше всего изумляли Уильяма самые обычные вещи. Утром после первого выступления, когда они с Брауном прогуливались после плотного завтрака, им встретился белый мужчина, ведущий под руки двух чернокожих женщин.
«Если бы они были в Джорджии, – сухо заметил Уильям, – рабовладельцы заставили бы их идти гораздо быстрее, чем здесь». Он имел в виду, что расисты наверняка выгнали бы их из города. Браун ответил, что подобные предубеждения существуют и в Филадельфии, и в Нью-Йорке. Впрочем, Браун отлично понимал, о чем говорит Уильям, поскольку столкнулся с этим. А до него то же происходило с Фредериком Дугласом и многими другими: непривычное чувство одновременно заметности и незаметности. Чернокожим было непривычно видеть, что их воспринимают как людей, как мужчин.
Брауну нравилось наблюдать, как Уильям знакомится с новым миром. Другу он писал: «Когда мы идем по улицам, мне нравится наблюдать за выражением лица Крафта. Я вижу перемены, которые происходят с каждым беглым рабом в первые месяцы жизни в этой стране». Даже спустя шестнадцать месяцев после прибытия в Англию Браун продолжал удивляться. То же происходило с Уильямом. Увидев спокойную прогулку белого мужчины с черными женщинами, он представил новую жизнь для себя и Эллен – жизнь, где они смогут быть вместе, признаваемыми и незаметными.
Панорамы[628]
В третий день нового года Эллен почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в Эдинбург и присоединиться к Уильямам. Браун позволил супругам провести в сказочном городе вечер наедине, а сам отправился в более мрачный Глазго, где им предстояло выступать втроем.
Международный дебют Эллен состоялся в ратуше Глазго, расположенной в центре торгового района, в нескольких кварталах от района, который Фридрих Энгельс называл «самой страшной трущобой Европы». Во время революций 1848 года голодные люди взбунтовались и окружили ратушу. Им противостояла новая полиция Глазго – первая в стране. Ее создал человек, которого называли отцом Глазго. Он сделал состояние на вирджинском табаке, выращенном рабами[629].
В тот день ратушу окружили совсем другие люди. Все стекались в Гранд-холл, самый большой публичный зал Глазго, возвышавшийся над крытым фруктовым рынком, откуда исходили ароматы спелых плодов. Некогда именно здесь Дуглас побудил слушателей выступить против американского рабства с криками: «Позор!»[630] В этот вечер зал был заполнен до отказа: послушать Эллен и Уильяма пришли три тысячи человек, сотням билетов не досталось. Афиши обещали «БОЛЬШОЕ СОБРАНИЕ ПРОТИВ РАБСТВА», где должны были выступать два Уильяма и «БЕЛАЯ РАБЫНЯ» Эллен. Такой титул ей совсем не нравился, но пока приходилось терпеть[631].
Более трех часов Эллен сидела на почетном месте рядом с мужем, Брауном и уважаемыми жителями Глазго, среди которых был и член парламента. Она видела, как тысячи людей громко заявляли: «Однажды американское рабство падет, чтобы никогда больше не возродиться»[632]. Если верить газетным статьям, Эллен пела, ее голос сливался с мягким баритоном Брауна и более низким голосом мужа. Мы не знаем, какие песни они выбрали, но одна из песен Брауна «Развевайся гордо, флаг борьбы с рабством» – это новый текст на мотив любимого гимна шотландцев «Старое доброе время»[633]. Ближе к завершению вечера Уильям представил собравшимся свою жену. Эллен встретили «громовыми» аплодисментами[634].
После выступления супругов проводили в особняк в нескольких километрах от ратуши, где остановился Браун. Один из самых роскошных домов округи принадлежал богатому человеку, с которым Браун познакомился в Лондоне. Особняк находился на Лорел-Банк, на Килпатрик-Хиллз, далеко от трущоб, которые когда-то поразили Энгельса. Дом произвел глубокое впечатление на Брауна. Дугласу он писал, что это «одно из самых красивых мест, где я когда-либо бывал»[635]. Вот в такой обстановке теперь встречали Эллен и Уильяма.
Крафты и Браун продолжали штурмовать Глазго – и действовали успешно. Теперь в выступлениях использовали пророческую картину, карту и историю – три в одном: эпическая панорама несколько десятков метров длиной, уходящая в глубину веков.
За два года до встречи с Крафтами, в 1847 году, Уильям Уэллс Браун был зачарован такой же удивительной картиной: в Бостоне вместе с сотнями туристов совершил виртуальное путешествие по реке – посетил знаменитую Большую панораму реки Миссисипи Джона Бенверда. Эта картина считалась самой большой в мире. В темном зале разыгрывалось настоящее светомузыкальное шоу. Перед зрителями медленно разворачивалась «пятикилометровая картина». Браун видел прекрасные изображения городов, где побывал в бытность свою стюардом на пароходе и помощником работорговца: Сент-Луис, Натчез, Новый Орлеан…[636]
Эту «Большую панораму» любили все: Чарльз Диккенс, королева Виктория, сенатор Джон Колхаун. Он особенно отмечал «верность природе». Браун тоже был поражен, но по другим причинам. По этому маршруту шли те, кого «продавали вниз по реке»[637]. Художник приложил все усилия, чтобы точно изобразить меловые утесы и испанский мох, тонкую игру света при смене дня и ночи, только ни один штрих, ни одно слово не напоминали о мире, который был ему хорошо известен. Люди, которых он любил, их труд, жизнь и страдания словно не существовали. И в тот момент Браун поклялся сделать собственную панораму и вернуть себя и свой народ в образ Америки, которому они принадлежали по праву.
Первые наброски сделал в Бостоне, но именно за морем ему, наконец, удалось собрать средства, чтобы нанять художников и воплотить мечту: на «холсте длиной 600 метров» изображались двадцать четыре сцены. В действительности она была скромнее – около 9 метров в длину и 3 метров в высоту[638]. Браун тщательно выбирал сцены для панорамы. Он стремился воздерживаться от «изображения отвратительных картин пороков и жестокости, которые являются неотъемлемой стороной рабства», чтобы рабовладельцы не обвинили его в преувеличениях[639]. Панорама Генри «Бокса» Брауна включала яркие сцены страданий, а также описание бегства Эллен. Эта панорама подверглась острой критике со стороны не только рабовладельцев, но и британской прессы.
Ее продемонстрировали публике осенью, причем с большим успехом, хотя недоставало динамики, размеров и блеска. В отличие от «Бокса» Брауна, который использовал трио «музицирующих фей» (младшей было всего шесть лет), которые играли на виолончели, арфе и скрипке за движущейся картиной, Уильям Уэллс Браун рассказывал и пел перед неподвижным холстом