[688]. Особенно отец и дочь полюбили Эллен. Их подкупили ее мягкие манеры и спокойная уверенность. За чаем она рассказывала об угнетении в Джорджии, о любимой матери, оставшейся на другом конце света, но которую Эллен никогда не забывала. Эти моменты открыли хозяевам глаза на многое.
Как и Гарриет Мартино, Эстлины всегда ставили на первое место именно Эллен, а не Уильяма. «Крафту не хватает энергии Брауна, – замечал Эстлин и добавлял: – Мне кажется, он немного вяловат»[689]. Эстлин думал, что Крафты, равно как и Браун, «ничего не смогли бы сделать» без него. Крафту недоставало «знания английского общества и обычаев, что необходимо для обеспечения Эллен Крафт того положения, которое она заслуживает и с легкостью может поддерживать». Обоих мужчин считал слишком грубыми и нечуткими «актерами» – так он завуалированно давал понять: они относятся к низшему классу, что особенно чувствовалось рядом с истинной леди Эллен[690].
А Эллен в доме Эстлинов наслаждалась женским обществом. Помимо Мэри, здесь жила ее тетя Эмма Мичелл. Она занялась хозяйством, когда здоровье Мэри сильно пошатнулось. Долгие месяцы Эллен жила на чемоданах, постоянно переезжая в ходе турне. В Бристоле она наконец-то оказалась в домашней обстановке, что значило для нее очень многое. «Они жили в этом доме как настоящая семья», – говорила тетушка Мэри. Хозяева были очень рады, когда Эллен называла их жилище «домом»[691].
При поддержке Эстлинов программа выступления Брауна и Крафтов слегка изменилась. В Бристоле на лекции и просмотр «картины», как стали называть панораму, собирались огромные толпы. Среди зрителей была тысяча любопытных школьников. К «великому удовольствию» (по словам доктора Эстлина) Эллен, Уильямов удалось уговорить убрать выражение «белая рабыня» из рекламных материалов[692]. Кроме того, она заняла «более высокое положение» на публичных мероприятиях[693]. На большом собрании в Бродмиде Эллен сидела на почетном месте рядом с доктором и вышла на сцену в сопровождении дам-аболиционисток. В газетах описывали, как она входит в залы, заполненные «самой респектабельной публикой», и отмечали, что всеобщее внимание ее «немного смущает»[694].
Эллен активно включилась в аболиционистскую работу. Она проводила собрания комитета, а когда Мэри Эстлин почувствовала себя плохо, взяла на себя ее обязанности[695]. Катастрофическое суаре с Пеннингтоном осталось в прошлом. Эллен научилась прекрасно ориентироваться в сложных политических ситуациях, стратегически отклоняла одни предложения и с благодарностью принимала другие. Вместе с Уильямом она отвечала на «острые» вопросы и парировала аргументы в защиту рабства так умело, что ей могли позавидовать хозяева дома[696]. И что бы ни говорили некоторые друзья Гаррисона об инциденте с Пеннингтоном, Крафты способствовали повышению репутации редактора и его союзников.
Эллен стала настолько популярна и эффективна – и обрела такую уверенность в себе, – что появились люди, «слегка встревоженные», что она «становится тщеславной и пытается подняться выше жизненного положения». Об этом подруге писала Эмма Мичелл[697]. В ответ Эллен заявила: «Как они могут думать, что человека, который лишь недавно смог почувствовать себя женщиной, понять, что ее больше не считают вещью, можно сделать тщеславным, относясь к нему как к человеку?»
И в этот момент пришло письмо с новостями из Бостона и Джорджии, которое ярко показывало, что может произойти, если они решат вернуться, если вообще когда-нибудь решатся на подобный шаг.
Холодным майским днем Крафты, Эмма Мичелл и доктор Эстлин собрались вокруг камина, чтобы прочесть письмо от Сэмюэля Мэя-младшего. Доктор читал вслух, и все внимательно слушали трагическую историю молодого каменщика из Саванны Томаса Симса, который бежал из рабства на борту парохода, направлявшегося в Бостон[698]. Его никто не искал, пока он, находясь в тяжелом финансовом положении, не написал жене, свободной женщине, живущей на Юге. После этого хозяин отправил за ним охотников – в точности как это сделал Роберт Коллинз, желая вернуть Эллен.
На помощь Симсу пришли те же, кто помогал Крафтам. Они разложили матрасы под окном тюрьмы, чтобы он смог спрыгнуть с третьего этажа и бежать на ожидавшем экипаже. Но окна оказались зарешеченными. На этот раз госсекретарь Дэниел Уэбстер и адвокат рабовладельца Сет Дж. Томас сумели добиться исполнения закона. Ранним апрельским утром, когда город еще спал, Симса под охраной вооруженных солдат, полицейских и местных добровольцев доставили на причал.
– Симс, проповедуй свободу рабам! – крикнул кто-то, когда его грузили на корабль[699].
– И это хваленая массачусетская свобода? – выкрикнул с корабля Симс.
Крафты знали, что его ожидало на Юге. Уильям был потрясен. Доктор Эстлин заметил, что Симсу следовало убить охранника в Бостоне: лучше быть повешенным в Бостоне, чем вернуться в Джорджию живым.
История попала в прессу. Саваннская газета, сетуя на дороговизну преследования беглецов, цинично замечала, что хозяин может вернуть деньги, выставив Симса в цирке Барнума как «большую диковину», «первого беглого раба, которого вернули из Массачусетса». В конце концов, Симса выпороли публично – он получил тридцать девять плетей.
Известия о Томасе показали Уильяму и Эллен, что могло случиться с ними, если бы план бегства не удался. Они поняли, что произойдет, если рискнуть вернуться в Америку. А тем временем в прессе появились другие письма, написанные в Джорджии и Бостоне, и письма эти окончательно исключили для Крафтов возможность возвращения[700].
Переписка началась весной, когда бостонский предприниматель Дж. С. Хастингс лично написал Роберту Коллинзу с просьбой назвать цену Эллен. Коллинз не впервые получал такие предложения, однако у него были основания отнестись к письму серьезно. С точки зрения бизнесмена, это свободные деньги. Коллинз знал: шансы вернуть Эллен стремятся к нулю. По сути дела, сделка могла стать для Крафтов гарантией: они смогли бы вернуться в Америку, не боясь преследования.
Важно и то, что Хастингс не был ярым аболиционистом. Он написал Коллинзу с сочувствием. Он рассказывал, что, судя по словам Коллинза, тот человек гуманный. Хастингс ясно дал понять, что и сам, и другие бостонцы целиком и полностью поддерживают закон о беглых рабах: «Исполнение закона не вызывает ни малейших сомнений. Мы можем и готовы его исполнять». Хотя имя Томаса Симса в письме не упоминалось, было совершенно ясно, какое дело имеет в виду автор.
Крафты же бежали до принятия закона. Поэтому, по мнению Хастингса, можно сделать исключение. Коллинз ответил вежливым, но решительным отказом. Дело не в деньгах и не в его желании вновь сделать Эллен рабыней, он не мог сказать о ней ничего плохого. (Другое дело Уильям: Коллинз винил его в «похищении рабыни Эллен».) Важен прецедент и принцип – и власть. Коллинз настаивал на праве рабовладельца предлагать свободу как дар. «Хороший раб, – писал он, – может получить свободу, не сбегая от хозяина». Это неправда. В Джорджии освобождение было невозможно: таких, как Эллен, сколь бы «хорошими» они ни были, никогда не освобождали – лишь продавали[701].
В практическом отношении письмо Коллинза ничего не меняло, поскольку Крафты были категорически против выкупа их свободы. Зато оно окончательно закрыло дверь. Другие рабовладельцы заключали подобные сделки – так выкупили свободу Дугласа и несколько лет назад Уильяма Уэллса Брауна. Коллинз показал всему миру, что не согласен расставаться со своим правом хозяина. Уильям и Эллен никогда не вернутся в Америку – по крайней мере, пока он жив. Чтобы они стали свободными, Коллинз – или само рабство – должен умереть.
Сколь бы мучительным ни было прошлое, теперь Крафтам нужно было думать о будущем в Англии, где они стали не гостями, а постоянными жителями. Чем заниматься, как жить – не несколько недель или месяцев, а постоянно? Эти вопросы давно откладывались, а теперь становились все более актуальными, особенно когда друзья-аболиционисты требовали ответа.
Несколько недель они колесили по западной Англии: Тонтон, Бриджуотер, Глостер, Челтенхэм, Эксетер, Бат… Оттуда направились в Уэльс. Эстлины пристально следили за ними и постоянно писали. Весна сменилась летом, Эстлины перестали скрывать раздражение. Их раздражала не Эллен, а Уильям, которого они считали чрезмерно настороженным и неподатливым, даже неразумным. Им казалось, это он настроен против Оккама, а Эллен готова поехать, – хотя они вполне могли выдавать желаемое за действительное[702]. Сколь бы серьезны ни были разногласия, Крафты и Браун всегда были командой. Доктора Эстлина восхищало, что друг о друге они отзывались исключительно позитивно, хотя он считал, что если бы не «необыкновенно добрый характер» Брауна, отношения сложились бы не так гладко.
Тем не менее над мрачной арией Коллинза, над еще более суровыми напевами Джорджии, над раздраженным хором аболиционистов смело и уверенно возвышался голос Эллен. Обращаясь к собравшимся в аристократических гостиных и больших залах, беседуя с дамами наедине, пожимая руки и осваиваясь в чужой стране, она снова и снова повторяла: «Как бы я хотела, чтобы меня сейчас видела моя прежняя хозяйка!» Мы не знаем, говорила ли она о миссис Смит, которая подарила ее дочери на свадьбу, или о единокровной сестре, миссис Коллинз. Вполне возможно, она имела в виду обеих.