В конце весны в Бристоле прозвучала новая песня. Вскоре после получения известий о судьбе Симса, в тот самый день, когда Дж. С. Хастингс написал Роберту Коллинзу, миссис Мичелл замерла на лестнице, услышав, как Эллен поет: «Я больше не рабыня»[703].
Эллен пела песню «Триумф беглеца». Завершалась она такими словами:
Тиран! Ты лишил меня
Дома, друзей, всех наслаждений жизни;
Теперь навсегда я оставила тебя.
И мы больше никогда не встретимся.
Радость, радость, светлая, как утро,
Сейчас, прямо сейчас на меня прольется,
Надежда, надежда передо мной забрезжила,
Я больше не рабыня!
Великая выставка[704]
Если бы прежние хозяйки Эллен смогли ее увидеть, то были бы поражены. Она готовилась к грандиозному событию: великой выставке достижений промышленности всего мира. В день открытия, 1 мая, сама королева Виктория прибыла в лондонский Гайд-парк в сопровождении главного архитектора выставки, ее супруга принца Альберта. Их окружали гвардейцы в красных мундирах. Съехались знаменитости и правители всего мира. (Был даже капитан китайской джонки, по экзотическому шелковому одеянию его приняли за высокопоставленного чиновника, и он ухитрился попасть даже на официальный групповой портрет.)
Целью выставки была демонстрация великих достижений мировой промышленности и технологий; не продажа или обмен, а показ возможностей человеческого гения, воплощение мечты о том, чего можно достичь. Цены на билеты эту цель отражали. Сначала стоили дорого, а потом появились еженедельные «шиллинговые дни», что дало возможность любому увидеть чудеса света всего за шиллинг.
Выставку называли восьмым чудом света. Здесь можно было увидеть пульсирующие механизмы любого рода: молотилки, швейные и стиральные машины, хлопкопрядильные механизмы, даже машины для чистки обуви, то есть все, что могло облегчить тяжкий труд человека. Была машина, которая распечатывала заклеенные конверты. Был некий гибрид рояля и скрипки, на котором мог играть один исполнитель. Были постели, которые будили спящих, попросту переворачиваясь. Наибольший интерес вызвал печатный пресс Illustrated London News, способный печатать пять тысяч экземпляров газеты в час, – и печатал огромное множество фотографий Эллен в мужской одежде.
Специальный раздел посвящался средствам передвижения: блестящий фаэтон в форме раковины, мощные локомотивы, и даже подводная лодка. А еще демонстрировали настоящие сокровища со всего мира, в том числе 191-каратный бриллиант «Кохинор». Драгоценности держали в клетках, словно диких зверей.
Чудом света был и сам хрустальный дворец, построенный из тысяч сверкающих стеклянных прямоугольников. Тысячи рабочих несколько месяцев закрепляли их на металлическом каркасе – чудо координации и решения проблем, организованного труда, который невозможно заменить ни одной машиной. Это тот самый организационный, технологический и культурный праздник, который, несомненно, понравился бы Коллинзам. В Мейконе в следующем году состоялась собственная сельскохозяйственная выставка, где Элиза с ее острым глазом судила конкурс рукоделия, а муж представил руководство по управлению рабами.
На Лондонскую выставку должны были приехать состоятельные и влиятельные южане, – вот почему Крафты и Браун твердо решили присутствовать. Они хотели бросить вызов рабовладельцам, призвав мир в свидетели. Они не знали, что среди туристов с Юга был и хозяин Брауна Энох Прайс. Он попытался связаться с Брауном, передав ему записку через друга. Этот шаг потряс Брауна, несмотря на спокойный и дружеский тон записки. К счастью, Прайс не стал преследовать его.
Два Уильяма отправились в Лондон первыми, Эллен присоединилась через несколько дней. Эстлины были недовольны: их беспокоило здоровье Эллен. Кроме того, не нравилось отсутствие четкого, долгосрочного плана. Они были бы рады оставить Эллен у себя. Как писала Мэри Эстлин: «Я никогда не была так счастлива, когда она находилась под нашей непосредственной защитой»[705].
Крафты и Браун оказались в Лондоне, словно сошедшем со страниц романов Чарльза Диккенса: роскошные королевские дворцы соседствовали здесь с трущобами над городом, богатство с нищетой, аристократизм с бандами беспризорников вроде Оливера Твиста[706]. (Уильям Крафт вполне мог рассчитывать, что Диккенс захочет пообщаться с ним: Эстлины считали, что по этой причине он поселился в более дорогом месте, чем советовали они сами и Браун.) В Лондоне проживало два с половиной миллиона человек, многие обитали в подлинных трущобах. Это количество резко возросло, когда выставку каждый день стали посещать десятки тысяч человек, – за шесть месяцев на ней побывали шесть миллионов посетителей[707].
В центре выставки в Гайд-парке за озером Серпентайн высился хрустальный дворец. Длина его составляла 1851 фут[708] – в честь 1851 года. Было видно издалека, как он сверкал над бархатной зеленью, одновременно хрупкий и прочный. В ту неделю, когда в Лондон прибыли Крафты и Браун, выставку ежедневно посещали шестьдесят пять тысяч человек. Чудесная летняя погода еще больше способствовала притоку посетителей. В «шиллинговые дни» приходили самые разные люди из всех слоев общества. Приезжали со всей страны – и со всего мира. Соседние улицы были забиты переполненными омнибусами и красивыми экипажами с кучерами, одетыми в красное и золотое.
Они прошли через высокие кованые ворота, где следовало оплатить проход, и попали в огромный стеклянный дворец. Прошли трансепт, прозрачный атриум высотой три этажа и оказались перед великолепным фонтаном из розового стекла восемь метров высотой. Он устремлялся к небу, а вода падала волшебными спиралями. Лучи света поблескивали на листьях больших вязов, нависавших над фонтаном и при этом полностью находившихся внутри здания. По обе стороны атриума, насколько мог видеть глаз, тянулись стеклянные галереи: западная отводилась гражданам Великобритании и ее колоний, восточная – иностранцам[709]. Браун просто онемел от восторга. Позже он назвал хрустальный дворец «величайшим зданием, какое видел наш мир»[710].
Восхищало Брауна и всемирное единение: европейцы и азиаты, американцы и африканцы общались совершенно свободно. На выставке работали переводчики с 21 языка, включая русский, арабский, турецкий, китайский, бенгальский и иврит. Браун заметил «необычного китайца: волосы его были заплетены в косы и спускались на спину». Он шел по дворцу «в туфлях на деревянных подошвах». Особенно приятно Брауну было увидеть стильно одетых «цветных мужчин и женщин»: «довольно много моих соотечественников».
«На выставке царит дух свободы, – отмечал Браун. – Это необыкновенное место, где могут встретиться королева и рабочий-поденщик, принц и торговец, пэр и нищий». Здесь люди всех цветов кожи и всех классов могли оказаться совсем рядом. «Слияние статусов», «поразительное смешение интересов», «полное забвение холодных формальностей статуса и положения» поражали Брауна не меньше, чем экспонаты выставки.
Увидеть все за один день было невозможно – в 13 937 павильонах демонстрировалось 100 000 предметов, и выставка протянулась более чем на 16 километров. Неудивительно, что Крафты и Браун посещали ее неоднократно, – Браун побывал пятнадцать раз. Но возвращались и по другой причине: чтобы не только смотреть, но и выступать. Они решили показать миру важный элемент, отсутствовавший в этой прекрасной мозаике мира.
Карл Маркс назвал Всемирную выставку «символом капиталистического товарного фетишизма»[711]. В этой экстравагантной демонстрации чудес света отсутствовало любое упоминание о цене, заплаченной за все это, цене земель и жизней, – и, главным образом, о рабском труде, на котором основывалось многое из показанного на выставке.
Америка демонстрировала сырье: горы ветчин, бочки с солью, говядину и свинину, и «роскошное белое сало», как писал Браун[712]. Кукурузная крупа, горох, рис и табак, – и огромные мешки с хлопком. И никакого упоминания о тех, кто растил, убирал и готовил все это богатство! Ничто не говорило о том, что яркие ткани, сотканные на великолепных английских станках, сделаны из волокна, собранного мужчинами, женщинами и детьми с другой стороны света, которых и самих покупали и продавали. Писали, что один житель Южной Каролины планировал привезти на выставку «полдюжины могучих, жилистых негров», но не сделал этого, боясь, что те попытаются бежать[713]. В официальном каталоге единственное упоминание о рабском труде при выращивании хлопка относилось к Африке, но не к Соединенным Штатам.
Единственное упоминание о рабстве в хрустальном дворце относилось к миру искусства. Надо сказать, этот экспонат был одним из самых популярных – сияющая скульптура из белого мрамора «Греческая рабыня»[714]. Турки схватили молодую женщину во время греческой революции. Всю семью казнили, но ее «сохранили, как сокровище, слишком ценное, чтобы его лишиться»[715]. Обнаженная женщина в цепях стояла «перед взглядами тех, кого ненавидела». (Скульптуру нельзя назвать порнографической, поскольку она воплощала христианское благочестие, порабощение тела, но не духа[716].)
Эта скульптура пользовалась огромной популярностью не только на Всемирной выставке, но и во всем мире. Ее уже провезли по Соединенным Штатам – от Новой Англии до Чарльстона. В хрустальном дворце тысячи людей выстраивались в очередь, чтобы увидеть эту красоту. Ее установили на вращающемся пьедестале так, что д