еликатные части (полуприкрытые рукой и цепью) находились на уровне глаз высокого мужчины. Фоном для скульптуры служил красный бархат. Сама королева провела в обществе «Греческой рабыни» полчаса. Рабовладельцы и священники стояли в очереди, даже не сознавая иронии происходящего. Крафты и Браун намеревались напомнить об этой иронии.
Великой выставке, которая сама по себе была произведением искусства, «огромной панорамой», по словам Брауна, «огромным театром с тысячами исполнителей, играющих собственные роли», нужен был великий экспонат[717]. Предложения были самые разные. Радикальный американский белый аболиционист Генри С. Райт предлагал устроить аукцион рабов с участием Эллен в мужском костюме, показать панораму Брауна, Генри «Бокса» Брауна с ящиком, в котором тот бежал, выставить окровавленные цепи и орудия пыток[718]. Но, в конце концов, Крафты и Браун выбрали мягкий подход, который согласовывался со знаменитым бегством Крафтов – и был, в своем роде, более подрывным. Вместо того чтобы открыто атаковать врагов, как это ранее делал Уильям, споря с южанами о законе о беглых рабах, они будут просто открыто путешествовать по Америке с Юга на Север, из Америки по всему свету. Идея была в равной степени радикальной, простой и смелой – «прогулка» по миру[719].
Они выбрали субботу, «пятишиллинговый день», когда посетителей было меньше, но большую часть составляли люди состоятельные и влиятельные. День выдался необычно теплым, во дворце вскоре стало жарче, чем на улице, поскольку он из оранжереи превратился в теплицу.
Крафты в лучших костюмах вошли в трансепт с Брауном, Эстлинами и друзьями, с которыми познакомились в доме страстного аболициониста, оратора Джорджа Томпсона, столь ненавистного «толпе джентльменов» в Бостоне. Он находился в Америке, но с Крафтами пришли его жена и дочери, решившие выразить поддержку Уильяму и Эллен.
Ко времени их прибытия королева и ее свита уже появились и направлялись на запад по британской галерее. Крафты же и их сопровождающие двинулись на восток, создавая собственную выставку внутри того же стеклянного мира. Они шли по двое и по трое, рука об руку, четверо мужчин и четыре женщины: впереди Эллен, Дженни Томпсон (жена Джорджа) и мистер Макдоннелл, лидер Национальной ассоциации реформ. За ними Уильям Уэллс Браун со старшей дочерью Томпсона Луизой, следом – Уильям Крафт с младшей дочерью Томпсона Амелией и журналист Уильям Фармер. Направлялись они в Соединенные Штаты Америки.
Американский павильон не оправдал ожиданий[720]. Сначала американцы возмущались, что им отвели мало места, и, в конце концов, получили большое помещение в конце восточного крыла. Однако потом оказалось, что место нечем заполнить. Под потолком на высоте второго этажа парил огромный искусственный орел, под ним звездно-полосатые ленты и широкое красное полотнище. А вот внизу было на удивление пусто. В центре установили часть железнодорожного моста, наверх вели две лестницы, и гости могли стоять на мосту, глядя на рельсы, словно из окон поезда. На мосту можно было увидеть нечто, напоминающее безголового стервятника со сложенными крыльями. Это была демонстрация вулканизированной резины, изготавливаемой на знаменитой фабрике Чарльза Гудиера.
И в тени этого орла, под сверкающим красным полотнищем и хрустальным небом, три американских беглых раба направились к единственному изображению рабства в павильоне их родины – к знаменитой «Греческой рабыне».
Говорили, что художник сам решил, как выставлять его скульптуру: не из политических соображений, а в целях целомудрия. Естественно, у Уильяма Уэллса Брауна было собственное мнение на этот счет. Он держал в руках иллюстрацию из британского сатирического еженедельника Punch, которая должна была служить «компаньоном» для скульптуры. Иллюстрация изображала «Вирджинскую рабыню». Вирджинка была явно более темнокожа, чем белоснежная гречанка, и тоже обнажена до талии. На голове был намотан шарф, складки ткани прикрывали бедра. На руках кандалы, взгляд она устремила вверх и стояла, прислонившись к колонне с американским флагом. Пьедестал украшали хлысты и цепи. Надпись гласила: E Pluribus Unum – «Во множестве едины», девиз Соединенных Штатов Америки.
Посетители явно заинтересовались новой экспозицией и стали собираться в павильоне. В Америке зрители видели в «Греческой рабыне» что хотели[721]. Многие сравнивали стремление греков к свободе с борьбой американцев в годы революции. Аболиционисты же, находившиеся в меньшинстве, заявляли, что белая мраморная рабыня может символизировать светлокожих американских рабынь, таких как Эллен Крафт. Сейчас она стояла между двумя образами рабства, между гречанкой и вирджинкой. Картина ожила. Это было приглашение к спорам.
Крафты и Браун сразу решили, что не будут атаковать врагов, отдав предпочтение рассказам об ужасах рабства, – возможно, противники решат высказаться самостоятельно. Вызов был брошен недвусмысленно. Перчатка брошена. Только встретили их молчанием. В конце концов Браун положил иллюстрацию в обитую бархатом витрину «Греческой рабыни» и произнес: «Как американский беглый раб, я помещаю “Вирджинскую рабыню” рядом с “Греческой рабыней”. Они – истинные сестры».
И снова ни слова. Процессия двинулась дальше. Они отошли всего на несколько шагов, когда заметили, что «Вирджинская рабыня» исчезла. Тот, кто ее украл (явно американец), стоял, держа иллюстрацию в руках. Крафты и Браун развернулись и подошли к этому человеку, ожидая объяснений, но тот молчал. Тогда они двинулись дальше – по-прежнему в полной тишине. Затем остановились у витрины с дагерротипами – «Галереи выдающихся американцев». Из-за стекла на них смотрели черно-белые плоские лица Генри Клея и Джона Колхауна.
Единственным, кто замер на месте, заметив их, был Сэмюэль Кольт, однокашник филадельфийского друга Крафтов Роберта Первиса. Его исключили за стрельбу из пушки. Однако револьверы его системы сделали Кольта всемирно известным[722]. После «Греческой рабыни» его экспозиция была самой популярной в американском павильоне. Кольт рассказывал кому-то о своем оружии, щелкали затворы. И вдруг он остановился и посмотрел на процессию. Возможно, вспомнил своего друга Роберта Первиса. Возможно, ощутил близость войны.
Пешая экспозиция длилась шесть или семь часов. Солнце освещало хрустальный дворец со всех сторон. Крафты и их друзья остановились перекусить. На выставке предлагали лед и газированный напиток, названный по имени своего создателя, – «Швепс». Были и туалеты – настоящая революция в общественной санитарии[723]. За ними присматривал особый человек, который учитывал каждое посещение. В этом отношении все были равны, вне зависимости от статуса или расы. Каждый платил один пенс за утилизацию отходов.
Крафты и Браун прошли по выставке много километров, их увидели тысячи. Никто не останавливал. Никого не шокировала смешанная группа черных и белых. Никто не ловил и не набрасывался – никто, хотя не произносившие ни слова рабовладельцы, которых Крафты узнавали с первого взгляда, буквально скрипели зубами от бессильной ярости.
В прозрачном мире хрустального дворца Уильям, Эллен и Уильям Уэллс Браун были заметны и незаметны – незаметны в том смысле, какой до глубины души поразил Уильяма, когда он в Эдинбурге впервые увидел белого мужчину в сопровождении двух чернокожих женщин. Уильям Фармер, сопровождавший Уильяма в этой процессии, тоже отметил молчавших южан: «Похоже, впервые в жизни они почувствовали себя в намордниках: не осмеливались даже лаять, не то чтобы кусаться»[724]. А трое чернокожих, за которыми в Америке была бы открыта настоящая охота, свободно ходили и общались с людьми со всего мира. Как вспоминал Фармер: «Художник не смог бы найти лучших моделей для картин “Вина” и “Невинность”, чем рабовладелец и раб на этой Всемирной выставке».
Это истинный «триумф беглых рабов». Отметьте, выступать они не стали: рабовладельцы, сами того не желая, стали частью представления, составленного и сыгранного Крафтами и Брауном. И в этом представлении Уильям и Эллен переписали свою историю так же изобретательно, провокационно и отважно, как и все повествование жизни.
Они не шли бок о бок, как хозяин и раб, не шли под руку, как муж и жена. Они шли вместе, в кругу друзей. Они шли по всему миру, полностью освободившись от ролей, которые некогда определяли их не только в Америке, но и за границей. В последней демонстрации не было ролей, которые им постоянно приходилось играть во время лекций, – ролей смешанных, призванных вызывать шок, слезы и восхищение. В международной хрустальной прозрачности, показывавшей жизнь, какой она может быть и, возможно, когда-нибудь будет в Соединенных Штатах и во всем мире, Уильям и Эллен, Эллен и Уильям освободились от бремени. Они стали гражданами мира: хозяин – раб, муж – жена – этих понятий более не существовало.
Настала пора уезжать. Время, проведенное в Лондоне, было очень напряженным. Днями и вечерами Крафты встречались со множеством аболиционистов, в том числе с известной эмигранткой из Бостона Марией Уэстон Чепмен (ее называли лейтенантом Гаррисона). Она раздраженно писала о ситуации с Пеннингтоном из Парижа и успокоилась лишь после личной встречи. Встретились они и со злейшим врагом Уильяма Уэллса Брауна, секретарем BFASS Джоном Скоблом, с которым умело справилась Эллен, задав ему прямые и нелицеприятные вопросы[725]. И на этом все было кончено. Через два дня после выступления на выставке Крафты простились с Брауном и вместе с Эстлинами отправились в Оккам.