– Листья клена падают с ясеня.
– Нет, служанка наверняка была соучастницей.
– Ангел Беттина…
– Я знаю кое-что, о чем вы и не догадываетесь. Дебора вам никогда ничего не рассказывала. Как вы думаете, почему я была ее лучшей подругой? Потому что начни я пересказывать, что она говорила, мне все равно никто бы не поверил. И кроме того, мне об этой служанке кое-что известно.
– Что же?
– Обещаете мне поверить?
– Обещаю.
– Она любовница Барнея Келли. Ну знаете, любовница того сорта, какие бывают у мужчин в этом возрасте. Любовница с эдакими тонкими губами, которые гуляют где угодно.
– Ну, а почему же Барней Келли был так заинтересован в делах Деборы, что отказался от любовницы?
– Единственное, что мне известно, – присутствие служанки было частью сделки, по которой Дебора получала от него содержание.
– Она не брала у него ни гроша.
– Келли выдавал ей пятьсот долларов в неделю. Или вы полагаете, что могли обеспечить ее сами?
– Не знаю, что и думать.
– Кто-то убил ее.
– Гиго, я действительно сомневаюсь в этом.
– Ее укокошили.
– Не думаю.
– А я не думаю, я знаю.
– Тогда вам нужно обратиться в полицию.
– Мне страшно.
– Почему же?'
– Потому что я думаю, дело на этом не кончится, – Беттина перешла на такой шепот, по сравнению с которым прежний казался криком. – Дебора была шпионкой.
– Беттина, вы сошли с ума.
– Лучше, дружок, поверьте мне.
– Ради всего святого, с какой стати Деборе быть шпионкой?
– Стив, она так скучала. Она всегда так скучала. Она была готова на все что угодно, лишь бы не скучать.
– И в чью же пользу она шпионила?
– Этого я не знаю. Но она была способна буквально на все. Однажды я обвинила ее в том, что она работает на ЦРУ, и она расхохоталась. «Они же идиоты, – сказала она. – Они все университетские профессора или гориллы в десантной форме». Но все-таки мне известно, что она работала на британскую разведку.
– Когда же?
– Когда мы воспитывались в монастыре в Лондоне. Благодаря этому ей удалось оттуда вырваться. Во всяком случае, у нее был любовник из британской разведки.
– Гиго, вы действительно маленькая глупышка.
– А вы болван. Блейк болван, и вы тоже болван.
– Курочка, я обожаю вас.
– Вот это лучше.
– Мне всегда казалось, что Дебора коммунистка, – сказал я.
– Агнец небесный, а я вам о чем толкую. Я могу побиться об заклад, что она была чем-то вроде двойного агента, ну, знаете, шпиона, который шпионит среди шпионов. У меня есть что порассказать вам об этом.
Я застонал. Существовала чудовищная возможность того, что во всем этом вздоре затесался тончайший волосок истины. Я чувствовал, как тайны оборачиваются все новыми и новыми тайнами, подобно едва только формирующимся галактикам, и с грустью и обидой сознавал, что никогда не узнаю и десятой доли того, что имело место на самом деле, никогда.
– А вот и полиция, – прошептала Беттина. – Ну что, Блейк, – продолжала она громким голосом, – ну что, жеребчик ты мой ненасытный, и с кем это, как ты думаешь, я беседую? Да это же Маргарет Эймс. Она позвонила мне из автомата. Давай-ка, Маргарет, Блейк хочет с тобой поговорить. Ах, дорогая, живо брось еще монетку или сразу же перезвони… Ну вот, разъединилось.
Я повесил трубку как раз в тот момент, когда он уже брался за свою. Моя сорочка промокла от пота. Я был похож на человека в горящем доме, у которого остается три минуты для того, чтобы собрать и вынести все самое ценное. И те же три минуты были нужны мне, чтобы прийти в себя, а не то желание выпить прорвет все плотины. Я содрал мокрую сорочку, которую только что выбрал с такой тщательностью, вытер спину и плечи сухим полотенцем, надел первую попавшуюся под руку рубаху и вышел из квартиры. Я не сознавал, что задыхаюсь, пока не очутился на улице. Мое беспокойство было почти осязаемым, я чувствовал в воздухе какую-то мрачную тишину – ту мучительную тишину, которая бывает перед ураганом. На улице уже почти стемнело. Я опоздаю, но в участок пойду пешком, потому что я был убежден, что стоит мне залезть в такси, и оно попадет в аварию. Я резко повернулся, почувствовав, как меняется мое настроение. Где-то поблизости кто-то тупо, но интенсивно следил за мной. Наконец, я понял, что меня ведут. Обернувшись, я увидел в полквартале от себя на другой стороне улицы лениво следившего за мной человека. Без сомнения, это был сыщик. И это было почти приятно. Или они пустили за мной хвост с того самого момента, как я покинул участок прошлой ночью?
Для сегодняшней беседы в Робертсом было выбрано помещение на первом этаже, крошечная каморка десять футов на двенадцать, со столом, парой деревянных кресел, двумя шкафами с картотекой и настенным календарем. Здесь же висела и крупномасштабная карта участка с воткнутыми в нее красными булавками. Полицейский провел меня мимо дежурного офицера, и мы спустились на один пролет по чугунным ступеням, прошли длинным коридором, единственное окно которого открывало вид на камеры предварительного заключения, ряд стальных дверей и стен безлично желтого цвета. Когда мы вошли, я услышал чей-то стон, чей-то пьяный всхлип.
Робертс не встал поприветствовать меня и не подал руки.
– Вы опоздали, – сказал он.
– Мне надо было пройтись.
– И малость протрезветь?
– Да и вы, видать, с похмелья.
Он кивнул:
– Не привык к этой отраве.
Его синие глаза, прошлой ночью чуткие и четкие, как микрометр, теперь казались большими, красноватыми и немного больными, синева их подвыцвела. Когда он наклонился ко мне, от него хлынула волна запаха, кисловатого и чуть приторного, как будто он одолжил этот запашок у О'Брайена. Затем он раскрыл досье.
– Теперь у нас есть протокол вскрытия. И все в нем сказано. – И медленно побарабанил по страницам. – Для вас это выглядит не слишком благоприятно.
– Нельзя ли поточнее?
– Здесь достаточно для того, чтобы упечь вас за решетку.
– Почему же вы этого не делаете?
– Может быть, и сделаю.
– Может быть, мне пора обзавестись адвокатом. – Я произнес это без всякого выражения. Я все еще не мог разобрать, есть ли у него что-нибудь серьезное или он настроен серьезно поблефовать.
– Лучше бы нам сначала потолковать.
– Почему?
– Вы умный человек. Мне кажется, вы заслуживаете того, чтобы узнать, в какой скверной ситуации находитесь. Я хочу получить от вас признание, сегодня вечером, прямо сейчас.
Желание выпить прошло. Казалось, последние несколько часов я только тем и занимался, что готовился к поединку с ним.
– Разумеется, вам известно, – сказал Роберте, – что через шесть часов после смерти наступает rigor mortis5.
– Да, известно.
– Ну вот, и на теле вашей жены, когда мы нашли ее на улице, не было признаков rigor mortis.
– Да и откуда им там было взяться?
– Их не было. Но так или иначе у нас есть и другой способ установить время смерти. Не знаю, насколько вам об этом известно.
Нечто в его манере заставило меня удержаться от ответа.
– Вам когда-нибудь доводилось слышать о трупной синюшности?
– Поясните, пожалуйста.
– Ну что ж, мистер Роджек. Когда наступает смерть, кровь начинает сворачиваться как раз в тех местах, которыми тело прикасается к полу или к стене. Это и есть синюшность. Через полтора часа вы можете невооруженным глазом увидеть посиневшие и почерневшие участки тела. И вот к тому моменту, когда начали производить вскрытие вашей жены, ее тело было покрыто признаками синюшности и спереди, и сзади.
Она лежала уткнувшись лицом в ковер, а затем я перевернул ее.
– На улице ваша жена лежала лицом вверх. Этим можно объяснить синюшность у нее на спине, но никак не на щеках, груди, животе, бедрах, коленях и кончиках пальцев ног. Хотите прокомментировать это?
– Пока нет.
– Одной этой улики достаточно, чтобы отправить вас на электрический стул. – Его глаза смотрели на меня мрачно и безучастно, как будто перед ним был просто камень. – Но это всего лишь первая из трех совершенно недвусмысленных улик, которыми мы располагаем.
– Я не виноват. Наверное, у вас что-то не в порядке с вашими уликами.
– Пункт второй: у вашей жены сломан шейный позвонок. Это прямое указание на удушение, особенно если, как в нашем случае показало вскрытие, оно сопровождается обильным кровоизлиянием.
– Должно найтись какое-то другое объяснение.
– А вы, Роджек, можете его представить?
– Вы убеждены в моей вине. Так какой смысл продолжать?
– Позвольте охарактеризовать вам возможные варианты: а) вы заговариваете мне зубы и уходите отсюда в не худшей ситуации, чем вошли; б) вы делаете признание; в) вы отказываетесь давать показания, и я немедленно отправляю вас в камеру. А к завтрашнему дню у нас уже все будет готово.
Весь этот день я продержался лишь благодаря надежде, что вечером смогу вернуться к Шерри. Если бы прямо сейчас Робертс предложил мне двадцать четыре часа свободы в обмен на признание, я, наверное, подписал бы его, потому что мне необходимо было увидеть ее, просто увидеть. Некая туманная осторожность начала нашептывать мне, что не следует говорить больше ни слова в отсутствие адвоката, но я не мог на этом остановиться.
– Робертс, – сказал я, – согласитесь, что, если бы я был виноват, я бы сейчас прямо отсюда позвонил лучшему адвокату по уголовным делам во всем Нью-Йорке.
– Советую вам так и поступить.
– Вы хотите, чтобы я все это с вами обсудил, и в то же время, согласитесь, мне не следует лишать себя одного из немногих преимуществ, обрисовывая вам возможную линию моей защиты.
– А что вам терять? Вы думаете, у нас тут своих мозгов нет? – Он шарахнул кулаком по столу. – Вы будете говорить, – сказал он, – потому что вы из тех идиотов, что гоняются за каждой юбкой. Вам хочется сегодня вечером вернуться в Нижний Ист-Сайд к вашей новой бабе. Так что не ссы мне в глаза, парень. Сядь, да надиктуй признание, и я предоставлю тебе ночь с нею в любом отеле в центре города, конечно, с полицейским у дверей.