Сердце екнуло, когда появилась статуэтка, гипсовая статуэтка Божьей Матери, уменьшенная копия тех, что стояли на видном месте в столовой у бабушки Дуайр и на туалетном столике в бабушкиной спальне. Из-за этой статуэтки ему пришлось сесть с рядом с дочерью и попросить ее снять со стены картинки и вербу и убрать их, а также статуэтку и Негасимую Свечу на то время, пока у них будут гостить бабушка и дедушка Лейвоу. Очень спокойно он объяснил ей, что бабушка и дедушка Лейвоу — евреи, и он, разумеется, тоже, а евреи, правильно это или неправильно, но… и так далее и тому подобное. И поскольку она была хорошей девочкой, которая хочет делать приятное всем, и в первую очередь своему папочке, то и постаралась, чтобы ничего из подаренного бабушкой Дуайр не попалось на глаза родителям Шведа, приехавшим погостить в Олд-Римроке. А потом в один прекрасный день все католическое и вообще исчезло: и со стены, и с комода. Такой характер — она все делала со страстью, каждому новому увлечению отдавалась полностью, а потом страстный интерес вдруг иссякал, все, даже память о нем, засовывалось в глубь шкафа, а сама она двигалась дальше.
Вот, например, Одри Хёпберн. В поисках фотографий кинозвезды и упоминаний о ней она прочесывала все газеты и журналы, до каких только могла добраться. Даже расписание сеансов: «„Завтрак у Тиффани“ — начало в 2, 4, 6, 8, 10» — было вырезано из газеты и наклеено в специальный альбом про Одри Хёпберн. Несколько месяцев подряд она старательно превращала себя в «озорную девчонку», скользила по дому «походкой феи», многозначительно-жеманными глазами улыбалась всем зеркальным поверхностям, на каждое слово отца реагировала «заразительным смехом», купила фонограмму из «Завтрака у Тиффани» и часами крутила ее у себя в спальне. Из-за двери он слышал, как она поет «Лунную реку», стараясь воспроизвести чарующую манеру Одри Хёпберн и нисколечко не заикаясь, — поэтому, какой бы фиглярской ни была это пошлая комедия, никто в доме даже не намекнул, что она смехотворна и утомительна. Если Одри Хёпберн могла хоть сколько-нибудь помочь ей избавиться от заикания, то пусть кривляется — пусть кривляется эта девочка, одаренная золотистыми волосами и логическим умом, высоким интеллектуальным коэффициентом и взрослым чувством юмора, включающим и самоиронию, длинными стройными ногами, богатой семьей, несгибаемым упорством особой, только ей присущей выделки — даровано все, кроме складной речи. Гарантии благополучия, здоровье, любовь, все мыслимые и немыслимые преимущества за вычетом одного: возможности небрежно заказать гамбургер.
А как она старалась! Два дня в неделю ходила после уроков в балетный класс, два дня в неделю Доун возила ее в Морристаун к логопеду. По субботам она вставала пораньше, сама готовила себе завтрак и ехала на велосипеде за пять миль, по холмам, в Олд-Римрок, в скромный кабинет местного психиатра, от чьих методов Швед просто рассвирепел — когда начал замечать, что с речью у Мерри становится не лучше, а хуже. Психиатр убедил девочку, что она начала заикаться специально, чтобы быть не такой, как все, выбрала этот способ и потом закрепила, потому что увидела, как хорошо он срабатывает. Психиатр спрашивал: «Как, по-твоему, относился бы к тебе отец, если бы ты не заикалась? А как относилась бы к тебе твоя мама?» Еще он спрашивал: «А не приносит ли заикание какой-нибудь выгоды?» Взваливать на ребенка ответственность за то, что просто-напросто не в его власти, — Швед не понимал, как это может помочь, и пошел познакомиться врачом. К концу беседы он готов был убить этого типа.
Тот утверждал, что этиология заболевания Мерри в том, что ее родители — красивая и преуспевающая пара. Насколько Швед разобрался в услышанном, родительская счастливая фортуна все время давила на Мерри, и, чтобы уклониться от соревнования с матерью, чтобы заставить мать плясать вокруг нее, думать только о ней, лезть ради нее на стенку, а вдобавок еще и отбить отца у красавицы матери, она выбрала для себя знак страдания и, став заикой, успешно манипулировала всеми с позиции слабости.
— Но Мерри страдает из-за своего заикания, — напомнил ему Швед. — Потому-то мы и направили ее к вам.
— Полученные преимущества, скорее всего, значительно перевешивают потери.
Швед не сразу вник в этот довод и возразил:
— Да нет же, ее заикание просто убивает мою жену.
— Для Мерри это, возможно, как раз преимущество. Она очень сообразительна и, безусловно, склонна к манипулированию. Будь это не так, вы бы не разозлились на мои слова. А я говорю вам: заикание часто входит в ту модель поведения, использующую манипулирование. Для ребенка эта модель крайне выгодна, «модель мести», если угодно.
Он меня ненавидит, подумал Швед. Ненавидит из-за моей внешности. И из-за внешности Доун. Его преследует мысль о внешности. Он ненавидит нас за то, что мы не уроды и коротышки, как он.
— Девочке трудно быть дочкой женщины, на долю которой выпало столько внимания по причине, которая девочке иногда кажется смешной и глупой, — сказал психиатр. — Тяжко, когда приходится не только выносить естественное соперничество дочери с матерью, но и постоянно натыкаться на вопрос: «Ты хочешь, когда вырастешь, стать „Мисс Нью-Джерси“, как твоя мамочка?»
— Да где она на него натыкается? О ком вы говорите? Не о нас же! Мы об этом вообще не упоминаем. Моя жена — не «Мисс Нью-Джерси», моя жена — ее мать.
— Другие одолевают вопросами, мистер Лейвоу.
— Да к детям вечно пристают с дурацкими вопросами! Какое это имеет значение? Нет, проблема не в этом.
— Однако не станете же вы отрицать, что девочка, которая имеет основания опасаться, что ей не выдержать сравнений с матерью, может выбрать…
— Никаких выбрать тут нет. И знаете, по-моему, это нечестно с вашей стороны взваливать на мою дочь такую ношу — убеждать ее, что она сама выбрала заикание. Она этого не выбирала. Для нее заикаться — сущий ад.
— Ну, не всегда, судя по тому, что она мне рассказывает. Прошлый раз я спросил ее в упор: «Мерри, зачем ты заикаешься?» А она мне: «Когда заикаешься, легче».
— Но вы же понимаете, что она имела в виду. Это же очевидно. Она имела в виду, что тогда можно не проходить через все, через что она проходит, когда пытается не заикаться.
— У меня есть основания думать, что она имела в виду не только это. Я думаю, Мерри чувствует, что если она не будет заикаться, то все разберутся, в чем на самом деле ее слабое место, — особенно в такой семье, где перфекционизм главенствует и где дрожат над каждым выговоренным ею словом. «Если я не буду заикаться, мама начнет читать нотации и выведывать все мои настоящие тайны».
— Кто вам сказал, что у нас главенствует перфекционизм? Господи, да мы самая обыкновенная семья. Вы цитируете Мерри? Она так сказала про свою мать? Что мать начнет читать нотации?
— Да, хоть и несколько короче.
— Но это не так! — вспылил Швед. — Мне иногда приходит в голову, что у нее просто ум слишком быстрый, язык за ним не поспевает.
С каким сострадательным видом он смотрит на меня и выслушивает мои горячечные объяснения! Вот выродок. Холодный, бессердечный выродок. И к тому же кретин. Кретинизм его объяснений — вот что самое страшное. А вызван его наружностью и тем, как она отличается и от моей наружности, и от наружности Доун, и еще…
— Мы часто встречаем отцов, которые не в состоянии принять правду… отказываются поверить…
Зачем они вообще нужны, эти «специалисты»? От них никакого толку, один только вред. Кому вообще пришло в голову связываться с этим дерьмовым психиатром?
— Я вовсе не собираюсь «принимать» или «не принимать» что-то. Я просто привел ее к вам, — сказал Швед. — Я выполняю все, что, по мнению профессионалов, поможет ее попыткам перестать заикаться. И я хочу узнать у вас, какую пользу для моей дочери, когда ее перекашивает и бьет нервный тик, судорожно подергиваются ноги, стучат по столу кулаки, а лицо делается как мел, — так вот, какую пользу даст ей сознание, что она делает все это, чтобы манипулировать отцом и матерью?
— Кого же винить в том, что она бледнеет и стучит по столу? Кто держит все под контролем?
— Да уж конечно не она! — воскликнул Швед в сердцах.
— Так вы считаете мой подход к ней немилосердным, — заметил доктор.
— Ну да… отчасти… как ее отец. А вам никогда не приходило в голову, что тут может быть какая-то физиологическая основа?
— Почему же, мистер Лейвоу. Я могу, если хотите, предложить и клиническое толкование. Но с его помощью мы далеко не уйдем — не тот случай.
Ее речевой дневник. Когда после ужина она, за кухонным столом, писала в своем речевом дневнике дневной отчет, вот когда ему больше всего хотелось придушить психиатра, который наконец-то просветил его — его, одного из отцов, которые «не могут принять правду и отказываются поверить», — что она, видите ли, перестанет заикаться, только когда в этом отпадет надобность и она захочет установить связь с миром другим способом — а иными словами, найдет достойную замену политике манипулирования. Речевой дневник она вела в красном блокноте, скрепленном тремя металлическими кольцами, и фиксировала там, по совету логопеда, ситуации, вызывающие у нее заикание. Возможно ли более страстное проявление ненависти к заиканию, чем это скрупулезное воссоздание его проявлений на протяжении дня, того, в каких ситуациях опасность его появления наименьшая, в каких, с кем — наибольшая? Как его поразило в самое сердце чтение этого дневника, когда раз, в пятницу вечером, сбежав с подружками в кино, она оставила блокнот открытым на столе? «Когда я заикаюсь? Чаще всего я заикаюсь, когда у меня спрашивают о чем-то, что требует неожиданного, неподготовленного ответа. Заикаюсь, когда на меня смотрят. Особенно когда смотрят те, кто знает, что я заика. Хотя иногда даже хуже с людьми, которые меня не знают…» И дальше, страница за страницей, трогательно-аккуратным почерком — и получалось, что она заикается абсолютно во всех ситуациях. «Даже когда я говорю нормально, я все время думаю: „Как скоро он узнает, что я заика? Как скоро я начну заикаться и все испорчу?“ И тем не менее, при всех своих разочарованиях, она каждый вечер, включая выходные, сидела на виду у родителей и писала свой речевой дневник. Со своим логопедом она работала над разными „стратегиями“ — какую применять с кем: с незнакомыми людьми, с продавцами в магазинах, со случайными собеседниками; они разрабатывали стратегии для людей, с которыми она постоянно общалась: с учителями, подругами, мальчиками; наконец, с дедушками и бабушками, с папой и мамой. Все стратегии она записывала в дневник. Перечисляла вероятные темы, на которые ей придется говорить с разными людьми, записывала по пунктам, что надо делать в ситуациях, когда ей грозит заикание, и тщательно к ним готовилась. Как она выдерживала такое постоянное напряжение? Ведь планирование превращало спонтанное в принудительное. А упорство, с каким она корпела над этими мерзкими заданиями? Неркели наглый подонок называл