загипнотизировать ребенка и ввести в состояние покоя. Ради этого выезда за покупками ее купали, укладывали в кроватку поспать, одевали в чистенькое и мягкое, устраивали удобно в машине, потом осторожно везли к магазину в продуктовой тележке — и все шло отлично, пока кто-нибудь не наклонялся над ней со словами «какое очаровательное дитя», и она тут же откликалась воплем и надрывно кричала следующие двадцать четыре часа. За ужином Доун говорила Шведу: «Столько усилий — и все напрасно. У меня все сильнее едет крыша. Я на голову встать готова — только бы помогло, но ничто не поможет». Домашний фильм, снятый, когда ей исполнялся год, демонстрирует всех собравшихся, распевающих «С днем рождения!», и Мерри, вопящую в своем высоком стуле. Но через несколько недель без какой было явной причины крики стали слабеть, промежутки — увеличиваться, и к полутора годам все уже было прекрасно и оставалось прекрасным, пока она не начала заикаться.
Мешало Мерри то, что и должно было помешать; ее еврейский дедушка знал это уже в то утро знаменательной встречи на Централ-авеню. Швед сидел в кресле в углу кабинета, в стороне от линии огня. Когда Доун произнесла имя Иисуса, горестно посмотрел сквозь стекло на сто двадцать женщин, работающих в цехе на швейных машинках; все остальное время смотрел себе под ноги. Лу Лейвоу с каменным лицом восседал за столом — не за любимым своим столом, стоящим в гуще рабочего шума пошивочного цеха, а за почти не используемым столом, в тихом уголке, отгороженном стеклянными стенками.
А Доун не повышала голоса, не возмущалась, почти не лгала и твердо удерживала почву под ногами, мобилизуя для этого каждую клеточку своего стройного миниатюрного тела. Подготовленная к этому «поджариванию» одним только жестким отборочным собеседованием, которое ей, «Мисс Нью-Джерси», пришлось пройти перед национальным конкурсом, стоя перед пятью сидящими судьями и отвечая на вопросы о своей биографии, Доун была потрясающа.
Вот начало инквизиторского допроса, который Швед никогда не забудет:
— Ваше полное имя, мисс Дуайр?
— Мэри Доун Дуайр.
— Вы носите на шее крест, Мэри Доун?
— Носила. Недолго. Когда училась в старших классах.
— Значит, вы ощущаете себя религиозной?
— Нет. Я носила крест не поэтому. Меня отправили в летний лагерь, и, вернувшись домой, я стала его носить. Он не был для меня строго религиозным символом. Скорее знаком того, что я в самом деле провела уик-энд в этом лагере и подружилась там со многими ребятами. Крест был в гораздо большей степени связан с этим, чем с ощущением себя набожной католичкой.
— В вашем доме висят распятия?
— Одно.
— Ваша мать набожна?
— Да… она ходит в церковь.
— Как часто?
— Часто. По воскресеньям. Не пропуская ни одного. Во время поста ходит каждый день.
— И что она получает от этого?
— Получает от этого? Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Она получает там утешение. Церковь приносит утешение. Когда умерла моя бабушка, мама много ходила в церковь. Когда у вас кто-то умер или болеет, церковь вас утешает. Указывает, что делать. Вы начинаете перебирать четки и молиться, чтобы…
— Четки — это такие бусины?
— Да, сэр.
— И ваша мать перебирает их?
— Да, разумеется.
— И ваш отец тоже такой?
— Какой?
— Набожный.
— Да. Да, он набожен. Церковь дает ему ощущение собственного достоинства. Ощущение, что он выполняет свой долг. Мой отец очень строг в вопросах морали. Он получил очень строгое католическое воспитание, куда более строгое, чем мое. Он рабочий. Ремонтирует сантехнику. Устанавливает масляные обогреватели. В его понимании Церковь — мощная сила, заставляющая тебя поступать правильно. Для него очень значимы понятия добра и зла, необходимости наказания за зло и сексуальную распущенность.
— Что ж, против этого и я не возражу.
— Конечно. Если вдуматься, вы с отцом очень похожи.
— Вот только он католик, набожный католик, а я еврей. Различие немалое.
— Но может быть, и не такое уж большое.
— Нет, большое.
— Как скажете, сэр.
— А что вы скажете об Иисусе и Марии?
— О чем именно?
— Что вы о них думаете?
— Как о личностях? Я никогда не думаю о них как о личностях. Маленькой девочкой я говорила маме, что люблю ее больше всех на свете, а она отвечала, что это неправильно: больше всех любить надо Бога.
— Бога или Иисуса?
— Думаю, что она говорила о Боге. Может, об Иисусе. Мне это все равно не нравилось. Я хотела любить ее больше всех. Других случаев разговора об Иисусе как о человеке и личности я не помню. Все, связанное с ним, видится мне в человеческой оболочке, только когда я прохожу Крестным путем в Страстную пятницу, следуя за Иисусом на Голгофу. В этот момент он как бы воплощается. Ну и, конечно, в яслях.
— Иисус в яслях. Что вы думаете об Иисусе в яслях?
— Что я об этом думаю? Я люблю лежащего в яслях младенца Иисуса.
— Почему?
— Ну, потому что во всей этой сцене есть что-то милое и дарующее покой. И важное. Миг смирения. Все вокруг устлано сеном; маленькие четвероногие жмутся друг к другу. Теплая, греющая душу сцена. Не поверить, что где-то может быть холодно, ветрено. Свечи горят. Все смотрят на младенца с обожанием.
— И это все? Просто так смотрят с обожанием?
— Да. Я не вижу в этом ничего плохого.
— Так. Ну а что вы мне скажете о евреях? Давайте-ка доберемся до главного. Что ваши родители говорят о евреях?
Пауза.
— Знаете, у нас дома редко говорят о евреях.
— Что ваши родители говорят о евреях? Я хотел бы услышать прямой ответ.
— Думаю, есть вещь куда более существенная, чем та, до которой, как я понимаю, вы хотите добраться, и заключается она в том, что моя мать отдает себе отчет в некоторой неприязни, которую она испытывает к евреям, потому что они евреи, но не отдает себе отчет в том, что кто-то испытывает к ней неприязнь, потому что она католичка. А если говорить о том, что не нравится мне, то могу вспомнить вот что. Когда мы жили на Хилсайд-роуд, одна из моих подружек была еврейка и мне не нравилось, что я попаду на небо, а она — нет.
— А почему ей не попасть на небо?
— Если ты не христианка, путь на небо тебе заказан. Мне было очень грустно, что Шарлотта Ваксман не попадет вместе со мной на небо.
— Мэри Доун, что ваша мать имеет против евреев?
— Простите, вы не могли бы называть меня просто Доун?
— Доун, что ваша мать имеет против евреев?
— Пожалуй не то, что евреи — евреи, а то, что они не католики. В глазах моих родителей и вы, и протестанты — все едино.
— Что ваша мать имеет против евреев? Ответьте.
— Ну, только то, что говорят обычно.
— Мне ничего обычно не говорят. Так что ответьте, пожалуйста, сами.
— Ну, прежде всего, что они слишком напористы. (Пауза.) И всегда думают о выгоде. (Пауза.) Вспоминают еще о «еврейских зарницах».
— Еврейских цевницах?
— Еврейских зарницах.
— Что это значит?
— Вы не знаете, что такое «еврейские зарницы»?
— Пока не знаю.
— Поджоги с целью получить страховку. Это называется еврейскими зарницами. Вы это никогда не слышали?
— Нет. Это для меня новость.
— Я вас шокировала. Я этого не хотела.
— Да, я шокирован. Но лучше уж обсудить все в открытую, Доун. Для этого мы и встретились.
— Так говорят не обо всех евреях. О нью-йоркских.
— А что говорят о евреях Нью-Джерси?
Пауза.
— Думаю, их считают одной из веток нью-йоркских.
— Понятно. То есть к евреям штата Ута разговоры о зарницах не относятся. И к евреям Монтаны тоже. Так? К евреям штата Монтана это не относится.
— Я не знаю.
— А как относится к евреям ваш отец? Давайте обсудим это открыто и избавим нас всех от горя, которое может принести будущее.
— Мистер Лейвоу, хотя иногда все это и говорится, чаще всего не говорится ничего. Моя семья вообще не из разговорчивых. Два-три раза в год мы ходим вместе в ресторан: отец, мать, мой младший брат Дэнни и я. И меня всегда удивляет, что вокруг сидят люди, пришедшие семьями, и разговаривают друг с другом. Мы просто сидим и едим.
— Вы уклоняетесь от темы.
— Простите. Я вовсе не собираюсь защищать их, потому что мне самой это не нравится. Просто показываю, что с их стороны это отнюдь не глубокое чувство. За ним не стоит никакой серьезной озлобленности или ненависти. Иногда он употребляет слово «еврей» с оттенком осуждения. Это не связано с его убеждениями, но время от времени такие чувства проявляются. Да, это верно.
— И как же они отнесутся к тому, что ваш муж еврей?
— Примерно так же, как вы относитесь к тому, что ваш сын собирается жениться на католичке. Одна из моих кузин замужем за евреем. Все немножко прохаживались на этот счет, но скандала не было. Она, правда, была постарше меня, и все радовались, что она хоть как-то устроилась.
— Была таким перестарком, что и еврей сгодился. Сколько ж ей было, сто?
— Тридцать. И никто не рыдал. Вообще все это не имеет значения, если только кто-то не хочет сознательно оскорбить другого.
— А если хочет?
— Что ж, тогда может возникнуть желание как-то съязвить. Но мне не кажется, что брак с евреем должен восприниматься как проблема.
— Пока не возникнет вопрос о воспитании детей.
— Вы правы.
— И как же вы с родителями собираетесь разрешить этот вопрос?
— Этот вопрос я буду решать сама.
— И что это означает?
— Я хочу, чтобы мой ребенок был крещеным.
— Вы хотите этого.
— Варианты возможны во многих случаях, но только не когда речь идет о крещении, мистер Лейвоу.
— Что такое крещение? Почему это так важно?
— Это простая процедура смывания первородного греха. Но если ребенку суждено умереть, она открывает ему путь на небо. Если ребенок умер некрещеным, душа обречена на маяту во тьме.
— Что ж, нам, разумеется, не хотелось бы этого. Позвольте спросить о другом. Если, скажем, я соглашусь, чего еще вы хотите?