онок и емок, что, казалось, тяжесть его не проломила бы и слюдяной площадки. Из кабинки его вышли двое, затянутые в ту же шелковую гуттаперчу до подмышек. Они вошли в стекло, как бы, скользя по воздуху. Оба были длинноглазы, без признаков старости. Их шафрановые от загара лица сияли ровной маисовой желтизной. Синие глаза одного были выпуклы и добродушны. Другой, черноглазый, был суровее и суше.
— Как поживаешь, друг, — спросил синеглазый, сверкая свежими деснами и зубами. — Ваше сознание выдержало радость нового бытия.
Его голос был звучен и английские слова он произносил с некоторым затруднением и особой тщательностью, указывавшими, что этот язык не был его обиходный.
Коллинс ответил вопросом, внезапно задрожав от чувства безысходного одиночества и непонимания.
— Скажите, ради бога, что со мной и где я?
— Мне будет трудно объяснить вам все сразу, — продолжая улыбаться, ответил ему синеглазый. Его второй спутник коснулся в это время руки Коллинса каким то блестящим прибором, напоминавшим машинку для измерения номера перчаток.
— Скажу вам просто. Вы в 30-м веке, т. е. на 9 столетий впереди своего времени. Не пытайтесь осмыслить это сразу. Примиритесь с этим, как со сном. И постарайтесь постепенно освоиться со случайностью, происшедшею с вами.
Коллинс раздумывал несколько минут.
— Но как же я мог… — начал было он.
— Это уместное любопытство, — сверкнул глазами отвечавший. — Я опять скажу вам просто: мы возобновили вас всего по височной кости черепа, найденной при раскопках в 28 веке. Не пытайтесь напрягать ваш мозг. Это именно так.
— Слушайте, — сказал Коллинс, — если мы с вами не спим, то нечего морочить мне голову. Этот маскарад и световые эффекты ни к чему. Говорите прямо, какова цифра, которую я должен вписать в чек, чтобы мне вернули мою жену, если она жива, или укажите место ее смерти, если ваш автомобиль действительно подвернулся под меня, и все происшедшее не было обморочным бредом после бессонных ночей. Я хочу, прежде всего знать о моей жене. Мой денежный шкаф вы, конечно, в праве оставить у себя.
Синеглазый перестал улыбаться. Его добрые зрачки наполнились сожалением и тревогой.
— Мне, очевидно, не менее трудно понять вас, чем вам меня, друг, — сказал он раздумчиво.
Кроме того, вы употребляли много слов, неизвестных мне и, очевидно, утерянных из древних языков. Вот вы произносите звуки «джена», «мой», «денеджный». Это, очевидно, понятия не имеющие равнозначащих в нашем обиходе. Но мы потом поймем друг друга. Не все сразу. А «денеджный джена» вы объясните нам насколько возможно. Теперь же лягте, мы проверим работу вашего мотора.
— Т. е. как, разве он цел?
— Ну, конечно. Приложите руку к груди, и вы услышите, как исправно гонит он влагу по сосудам.
Коллинс опустился в гамак, и зеленые искры запрыгали у него перед глазами. Искр было много. Они кололись, как снежинки на морозе. Снова свет заставил открыть его веки. Стеклянный амфитеатр держал в воздухе большую толпу людей в цветном каучуке с шафрановыми лицами и обнаженными плечами. Синеглазый катился на подвесной площадке вокруг Орчарда. Шум каких-то двигателей, силой втыкавших воздух в облачное кружево, рокотал великолепным ритмом, возбуждавшим жажду движения и действия. Синеглазый говорил собравшимся о нем. Дружески улыбнувшись, он оплыл Коллинса на своей площадке и помог ему взобраться на нее.
— Друг, — сказал он громко, и в тысячах мембран, постепенно удаляясь, повторился отзвук его голоса. — Друг, здесь собрались все представители земли, знающие язык древних веков. Они сошлись на дискуссии прошлого с нашим веком: вы — представитель давно минувшего. Задайте мне вопросы и отвечайте на мои. Короче. Яснее. Проще. Давайте учиться друг у друга: мы — о прошлом, вы — о настоящем. Что хотели бы вы узнать о нас.
— Я хотел бы узнать то снадобье, которым вы усыпляете меня? И причины, заставляющие вас это делать?
— То средство, которое открывает и возобновляет ваше существование — эманация света. Вам нельзя мыслить беспрерывно. Вы препарированы из очень легко изламывающихся тканей. Вот почему мы возобновляли процесс вашего мышления только в важнейших случаях.
— Хорошо, — сказал Орчард. — Но все-таки я хотел бы знать, что сталось с моей женой.
— То, о чем вы говорите, очень интересует нас? Что подразумевалось тогда под этим понятием?
— А, черт, — взбесился Орчард. — Не хотите ли вы, действительно, уверить меня, что я в 30 веке. Довольно шантажа, оптических эффектов. Я отдаю справедливую дань восхищения технике вашей организации. Но я все-таки настаиваю на прекращении дальнейшего представления.
Амфитеатр зашевелился. Синеглазый остановил его волнение поднятой рукой.
— Товарищи, — обратился он к слушателям. — Древнему трудно осмыслить его положение. Он продолжает оставаться в убеждении непрерывности своего существования. Его фантазия отказывается воспринять, что с ним произошло. Внимание. Мы усилим сейчас его восприимчивость.
Снова фиолетовый свет ударил Орчарда по лицу. В его густом потоке засветились бесчисленные формы стекло-метательных селений с парящими над ними хрусталиками пересвечивающихся аэродорог, с длинными надвоздушными плато, скользящими вокруг видимого отрезка хорды горизонта, с опускающимися откуда-то сверху, с гигантских металлических кронштейнов площадок улиц, с бисерными роями аэропланной мелкоты. На мгновенье голова Орчарда закружилась. Но темный зоревый цвет вернул ему волю и сознание.
— Вы гипнотизируете меня, — сказал он задрожавшим голосом. — Пусть будет так, как вы хотите! Но чего вы хотите?
— Мы хотим, чтобы вы поверили в эту правду и поведали о правде тех дней, — ласково сказал Синеглазый.
— Ну, хорошо. Вы, стало быть, 30-й век. И вы, живете без денег, по крайней мере без тех, что были в моем сейфе.
— Денег? — повторил Синеглазый. — Я нашел это слово в очень старинном словаре. Деньги — это то, чем измерялась работа сердца в то время, не так ли?
— Ну, не одна только эта работа, — возразил Орчард, — а и все другие виды ее.
— Да, мы живем без этого слова. Наши движения зависят лишь от учета общеземной силы, конденсированной в запасных воздушных турбинах. Остаток их мы распределяем по воле нас самих, не обменивая ни на что другое.
— Туманновато, — пробурчал Орчард. — Ну, а женщины, жены, матери, любовь, наконец! Вы тоже ее закупориваете в надвоздушные турбины?
— Жена — это то же, что женщина? — в свою очередь полюбопытствовал Синеглазый.
— Да, но только женщина, которая живет со мной, которая принадлежит мне.
— Ах, это значит, родовая дружба. Ну, это отошло уже более полустолетия. Человечество обновляет только действительнейшие свои силы. Беспорядочное сожительство отменено еще при республике советов. Понимаете, как бы это вам разъяснить: слыхало ли человечество при вас о возобновлении материи?
— Это так называемое омоложение, — догадался Орчард. — Но оно не дало окончательных результатов.
— Наоборот, оно дало бесконечные результаты!
Механический отбор уступил место — экспериментальному. И затем мы бросили всю волю к жизни на устройство транспланетных путей. Уже полтора века земля не более, как управляемый аэро, побывавшей не раз за пределами солнечной системы. Вы видели спектры лучей, полученных нами из созвездия Ленина в пятом секторе Юпитеровой магистрады. Они зоревого цвета и восстанавливают волокна нервов, как солнечные лучи — хлорофилл у древесных листьев.
— Постойте, — пробормотал ошеломленный Орчард, — а кем же управляетесь вы?
— Мы. Мы управляемся системой двойных радиевых реле, вызывающих межпланетные токи.
— А… черт! А кто же распределяет между вами труд и отдых, радость и горе, удачу и ошибку?
— Мне трудно вас понять. Очевидно, статистический отдел алфиак, людей, отселившихся в 25 веке на планету А. I, приблизившуюся внезапно к нашей земле на угрожающую дистанцию.
— Ага, — воскликнул Орчард, — вы начитались утопий Уэллса и думаете, что я хоть чуточку поверю той билиберде, какой вы меня морочите! Я сброшу вас сейчас же на эти стеклянные ребра, если вы мне ответите, где моя Энни и мой денежный шкаф?
И Орчард, перехватив поперек туловища Синеглазого, поднял его над краем площадки.
— Очевидно, старое никогда не поймет будущего, — проговорил Синеглазый, не делая попытки сопротивляться.
— Ну, что-ж, летим назад, мой славный куклус-кланчик, Дармштадт, Бразилия, плюс слоновая кость улерийской чеканки. Д-р-р-р-р-р-р-р-р…
Телефон яростно звонил над уткнувшимся в подушки Орчардом Коллинсом. Продолжая считать его за автостенограф, Орчард спросонья огрел трубку кулаком и только жгучая боль в руке вернула ему, прочно и незыблемо возвышавшийся в углу его спальни, несгораемый шкаф, а с ним и остальную обстановку привычного и удобного ему его столетия телефон.
Телефон сообщил, что первомайская демонстрация началась и управляющий Компанией просит распоряжений. На эти смятые сном зубы Орчарда Коллинса, главы и представителя Колорадской Компании «Топлива и Железа», ответили с непривычным раздражением:
— Убирайтесь в межпланетное пространство!