— Ну что? — сказал эмиссар. — Выходит, наломали дров, так?
Начальник курил сигару. Эмиссару сигара тоже, конечно, была предложена. Но он отказался, зато надзиратель, пока начальник с каменным лицом и даже несколько помрачнев смотрел ему в затылок, перегнулся через стол, выдвинул средний ящик и взял сигару сам.
— А по-моему, все тут ясно, и ничего страшного, — сказал начальник. — Парень ни в чем не виноват, просто его унесло черт-те куда. Как только смог, сразу вернулся и сдался властям.
— Даже лодку и ту назад припер, — вмешался надзиратель. — А бросил бы ее, был бы здесь уже через три дня. Так нет же. Только, мол, с лодкой. «Вот ваша лодка, вот — женщина, а ентого урода на сарае я так и не нашел». — И, загоготав, он хлопнул себя по колену. — Ох уж эти мне уголовники! У мула и то мозгов в два раза больше.
— Мулы вообще поумнее многих, и не только уголовников, — любезным тоном сказал эмиссар. — Но загвоздка совсем в другом.
— В чем же? — спросил начальник.
— В том, что этот парень умер.
— Ни хрена он не умер, — опять встрял надзиратель. — Он сейчас вон в том бараке и небось уже заливает дружкам про свои приключения на всю катушку. Могу сейчас сводить тебя туда, сам увидишь.
Начальник смотрел на надзирателя не отрываясь.
— Знаешь что, — сказал он, — мне тут Блэдсо жаловался, что вроде у его мула что-то с ногой приключилось. Ты бы лучше сходил на конюшню и…
— Знаю, ходил уже, разобрался, — бросил надзиратель, даже не повернувшись в его сторону. Он смотрел на эмиссара и обращался только к нему. — Так что ни хрена подобного. Жив он и…
— Тем не менее в документах официально записано: «освобожден из заключения по причине смерти». Не помилован, не выпущен под надзор, а освобожден. Так что либо он умер, либо на свободе. Но и в том и в другом случае, здесь ему не место.
Теперь уже на эмиссара глядели и надзиратель и начальник; надзиратель так и не успел откусить кончик сигары, рот у него был приоткрыт, рука, державшая сигару, застыла в воздухе.
А эмиссар говорил все тем же любезным тоном, произнося каждое слово очень четко.
— Это вытекает из рапорта о смерти, направленного губернатору начальником исправительной колонии. — Надзиратель закрыл рот, но более не сделал ни движения. — А также из официального заявления надзирателя, которому было поручено найти и доставить заключенного в колонию.
Тут надзиратель наконец сунул сигару в рот и медленно оторвал зад от стола. Когда он заговорил, сигара у него во рту закачалась из стороны в сторону.
— Вот оно что. Значит, все шишки на меня, так? — Он коротко рассмеялся очень театрально, всего две ноты, «ха-ха». — А то, что я три раза подряд верно угадал результаты выборов? При трех разных администрациях. Это уже не в счет, да? А ведь об этом кое-где наверняка записано. Да и у вас в Джексоне про это тоже знают. А ежели забыли, я кому надо напомнить могу.
— Три раза подряд? — эмиссар поднял брови. — Что ж, это прекрасно. Редкий случай.
— Вот именно, редкий. Таких, как я, раз-два и обчелся.
Начальник снова мрачно глядел ему в затылок.
— Знаешь что, — сказал он. — Ты бы сбегал ко мне домой. Прихвати там у меня в буфете бутылку виски и тащи сюда.
— Сейчас. Сперва покончим с этой бодягой. Я вам скажу, чего сделать…
— Под выпивку у нас быстрей пойдет, — перебил начальник. — Только сначала лучше зайди к себе и надень куртку, а то еще увидят, что бутылку несешь.
— Это слишком долго. И без куртки сойдет. — Надзиратель двинулся к двери, но у порога снова обернулся. — Я вам скажу, чего сделать. Сгоните сюда двенадцать человек, скажите ему, что они присяжные, — он на суде всего один раз-то и был, шиш он что поймет. И судите его по второму заходу. За ограбление поезда. Судью может Хэмп изобразить.
— Дважды за одно преступление не судят, — сказал эмиссар. — Насчет присяжных он, может, и не поймет, но про этот закон скорей всего знает.
— Знаешь что… — снова сказал начальник.
— Ладно, можно иначе. Просто скажете, что это новое ограбление. Что, мол, прямо вчера и случилось. Что, дескать, он еще один поезд ограбил, пока на воле шастал. Ограбил, а сам уже и забыл. Доказать-то он ни черта не докажет. Да ему и все равно. Для него что в колонии, что на воле — все едино. Ну, выпустим мы его — а куда он пойдет? Они у нас здесь все такие. Отсидит парень свое, его выпустят, а к Рождеству, глядишь, опять загребли, и снова он тут как тут, будто у них здесь какой вечер встречи или сбор однополчан. И ведь опять за то же преступление, что и в первый раз. — Он снова загоготал. — Эти уголовники, они все на один лад.
— Знаешь что, — сказал начальник, — ты, когда ко мне зайдешь, сначала бутылку-то открой и проверь, хорошее виски или нет. Выпей стаканчик-другой. И не спеши, распробуй как следует. А то вдруг дрянь, тогда и смысла нет сюда ее нести.
— Ладно, — кивнул надзиратель. И наконец ушел.
— Вы не могли бы запереть дверь? — сказал эмиссар.
Начальник смущенно заерзал. Точнее, слегка шевельнулся в кресле.
— В конечном-то счете он прав, — сказал он. — И ведь действительно угадал результаты выборов уже в третий раз. А кроме того, у него тут всюду родня, весь наш округ, не считая негров.
— Тогда давайте не будем терять время. — Эмиссар открыл папку и вынул оттуда кипу бумаг. — Здесь весь расклад.
— И какой же расклад?
— Это был побег.
— Но он явился назад добровольно.
— Но ведь сбежал.
— Хорошо, пусть так. Сбежал. Что дальше?
Теперь уже и эмиссар вполне мог бы сказать «знаешь что». Но он так не сказал.
— Послушайте, — сказал он. — Я в командировке, и мне платят суточные. Из денег налогоплательщиков, то бишь избирателей. А если кому-нибудь вдруг взбредет затеять по этому делу расследование, сюда прикатит с десяток сенаторов и штук двадцать пять конгрессменов, причем, возможно, приедут они спецпоездом. И все будут получать суточные. А потом будет довольно сложно отправить их назад прямо в Джексон, потому что одни наверняка пожелают задержаться в Мемфисе, другие заглянут в Новый Орлеан — а суточные всем так и будут идти.
— Ясно, — сказал начальник. — Что предлагает ваш шеф?
— Вот что. Заключенный отбыл отсюда под наблюдением отвечающего за него, вполне конкретного надзирателя. А назад был доставлен совершенно другим сотрудником полиции.
— Но он же сдался и… — Начальника никто на этот раз не перебивал, но он сам замолчал и уставился на эмиссара. — Понятно. Продолжайте.
— Итак, на специально назначенного надзирателя, точнее, старшего надзирателя, была возложена ответственность за указанного заключенного. Он же, вернувшись, доложил, что вверенный ему заключенный физически отсутствует; более того, он доложил, что о местопребывании этого заключенного ему неизвестно. Все правильно, вы согласны?
Начальник молчал.
— Все правильно? — вежливо и настойчиво повторил эмиссар.
— Но нельзя же с ним так. Говорю вам, у него тут кругом родня, и…
— Все учтено. Шеф подыскал ему место в дорожной полиции.
— Черт-те что, — сказал начальник. — Да он же на мотоцикле ездить не умеет. Я ему и грузовик-то не доверяю.
— На мотоцикл никто его сажать не собирается. Штат Миссисипи чтит своих героев, а человек как-никак три раза подряд угадал результаты выборов — не сомневаюсь, что в знак восхищения и благодарности ему предоставят машину и подыщут напарника, который при необходимости будет ее водить. Ему даже не придется сидеть в машине все время. Главное, чтобы не отходил от нее слишком далеко. Чтобы, если проверка, если какой-нибудь инспектор увидит, что машина пустая, и начнет жать на клаксон, он бы уже через пять минут был на месте.
— Нет, мне это все равно не нравится, — сказал начальник.
— Мне тоже. Вашему беглецу действительно следовало утонуть — избавил бы нас от этих неприятных хлопот. Но он же не утонул. Поэтому шеф так и распорядился. У вас что, есть варианты лучше?
Начальник вздохнул.
— Нет, — сказал он.
— Прекрасно. — Эмиссар разложил бумаги, отвинтил колпачок авторучки и начал писать. — «Попытка побега из мест заключения, добавлено еще десять лет каторжных работ, — прочитал он вслух. — Старший надзиратель Бакуорт переведен в дорожную полицию». Если хотите, можно написать «за примерную службу». Никакой роли это уже не играет. Вот вроде бы и все. Так?
— Так.
— Тогда, может быть, вызовете его прямо сейчас? И дело с концом.
В общем, начальник послал за высоким каторжником, и тот вскоре явился: серьезный, угрюмый, в новой полосатой робе, лицо загорелое, отсвечивающие синевой, чисто выбритые щеки, недавно подстрижен, аккуратный пробор, легкий запах бриолина (парикмахер сидел за убийство жены, ему дали пожизненное, но парикмахер всегда остается парикмахером). Здороваясь, начальник назвал высокого по имени.
— Ну и хлебнул же ты лиха, да?
Каторжник молчал.
— Теперь хотят тебе еще десять лет накинуть.
— Что ж, пускай.
— Да, крепко тебе не повезло. Сочувствую.
— Чего уж там, — сказал каторжник. — Раз так положено.
Короче, ему дали еще десять лет. Начальник угостил его сигарой, и сейчас он сидел, втиснувшись спиной в узкое пространство между верхней и нижней койками, держал в руке незажженную сигару, а толстый и четверо других каторжников слушали его рассказ. Вернее, сами задавали ему вопросы, потому что все уже осталось позади, все кончилось, он снова чувствовал себя в безопасности, так что, может, и не стоило ничего им больше рассказывать.
— Ну, хорошо, — сказал толстый. — Значит, вернулся ты снова на реку. А что потом?
— Ничего. Греб, и все.
— Небось тяжело-то было опять против течения грести?
— Да, вода еще высоко стояла. И течение тоже было еще сильное. Первые две недели я плыл медленно. А потом вроде как быстрее дело пошло. — И тут вдруг словно рухнул какой-то барьер: его косноязычие, его природная, унаследованная от предков нелюбовь к длинным речам — все это тихо и незаметно испарилось; он заметил, что сам прислушивается к своему рассказу, и рассказ льется легко, спокойно, слова приходят на язык не то чтобы мгновенно, но без труда и когда нужно; и он стал рассказывать: как он греб (он уже понял, что, если держаться ближе к берегу, скорость — впрочем, скоростью это тоже было не назвать — будет больше; он в этом убедился после того, как внезапно, рывком — он даже не успел ничего сделать — его вынесло на стремнину, и лодка помчалась назад, туда, откуда он только что сбежал, и почти все утро пропало даром, потому что он снова оказался близ города, в том узком канале, по которому на рассвете уплыл из гавани), пока не наступил вечер, а потом они привязали лодку к берегу, съели часть еды, которую он припрятал под куртку перед побегом из арсенала в Новом Орлеане, и женщина, как обычно, ночевала с младенцем в лодке, а когда рассвело, они снова двинулись в путь и вечером опять пристали к берегу, а на следующий день еда у них кончилась, и тогда он причалил в каком-то городке — названья он даже не заметил — и нашел работу. На той ферме выращивали тростник…