— Дорогая моя! — Генри Адамс более чем когда-либо выглядел дядюшкой воображаемой племянницы. — Тебе не положено знать такие вещи. Похоже, мадемуазель Сувестр недостаточно требовательна.
— Но ведь мисс Сэнфорд — это продукт парижского воспитания, а там все знают… — Слово «знают» Джеймс произнес очень тихо, глаза его округлились. Каролина и Дел засмеялись. Адамс даже не улыбнулся; он считал, что настала пора поговорить о Те-о-до-ре. Каролина подумала: неужели все американцы, во всяком случае принадлежащие к их кругу, обязаны говорить о Теодоре Рузвельте по меньшей мере шесть раз на дню, подобно тому как монастырские монахини через равные промежутки времени пересчитывают свои четки. Сама она никогда не видела полковника — как теперь все называли Рузвельта, благодаря тому, что Хэй публично окрестил «прелестной маленькой войной», оскорбив этим многих, и притом отнюдь не только испанцев. Но хотя Теодор и его «лихие всадники» вызвали всеобщее восхищение, Каролине казалось странным, что он так сильно занимает воображение людей равного с ним общественного положения, не говоря уже о людях старшего поколения. Адамс с готовностью объяснил:
— Теодор — это сгусток энергии. Тем он и привлекателен.
— Для тех, кто находит привлекательное в бессмысленной грубой силе. — Джеймс положил в чашку три ложки сахара.
— Но он вовсе не так уж бессмыслен, — рассудительно сказал Адамс. — Он написал отличную историю нашего флота в войне восемьсот двенадцатого года.
— Тема, которая даже при всей своей удаленности замедляет биение моего пульса. Это та самая война, участников которой призывали не открывать огонь, пока не станут видны белки глаз противника?
— Ох, уж эти экспатрианты! Они отказывают нам в праве даже на ту историю, которая у нас есть.
— Отнюдь нет. Я просто хотел, чтобы ее было больше и чтобы писали ее вы. Но что же ждет героя нашей кубинской «Илиады»?
— Он выставил свою кандидатуру в губернаторы штата Нью-Йорк, — сказал Дел. — Политическая машина республиканцев была вынуждена с этим смириться. Дело в том, что он непродажен, в отличие от них. Он придает им респектабельность.
— Но если его выберут, они наверняка сделают его продажным.
Вполне очевидно, подумала Каролина, Джеймс гораздо сильнее интересуется американскими делами, чем хочет показать.
— На мой взгляд, — ответил Адамс, — он слишком честолюбив, чтобы стать продажным.
— Значит, он уже подвержен подлинной коррупции. Боюсь, дорогой Адамс, мое сердце не приемлет вашего Теодора в качестве рыцаря в белых одеждах. Только что я — не рассказывайте никому об этом — написал рецензию на его последнюю… последнюю… да ладно, за неимением другого слова, книгу: сие мрачное, литературно-печатное, с пронумерованными страницами пустозвонство под названием «Американские идеалы», где он снова и снова, а затем и еще раз внушает нам, что мы, каждый из нас, должны жить, как подобает «истинным американцам», словно это выражение имеет какой-то смысл. Он предупреждает также, что образованный человек (вне сомнения, он имеет в виду самого себя), не должен вступать на политическое поприще как человек образованный, потому что его непременно побьет какой-нибудь полуграмотный невежда; именно в неграмотности он видит некий Американский Идеал, которому поклоняется, поскольку этот идеал — американский. Хотя это и создает некоторые проблемы для человека образованного, сознается Теодор, он советует идти на выборы так, словно никогда ничему не учился, представая перед избирателями — да, да, вы угадали! — в качестве настоящего американца. Вот тогда он и победит, а это единственное, что имеет значение. Итак, мой дорогой Адамс, в вашем любезном друге я не могу обнаружить никакого намека на ум.
— Пожалуй, дело тут не в уме как таковом, это просто в высшей степени изощренная хитрость. Все-таки Рузвельт немало потрудился в Вашингтоне как член комиссии по реформе гражданской службы. Кроме того, прославился как реформатор нью-йоркской полиции.
— Отец говорит, что он не встречал еще реформатора, в груди которого не билось бы сердце тирана, — вставил Дел.
— Будем надеяться, что он утаит от Теодора этот жестокий афоризм. — Каролина чувствовала, что Адамс хотел защитить Теодора Рузвельта, презрительные замечания Джеймса о его прославленном друге были ему неприятны. — По крайней мере, будучи заместителем военно-морского министра, он привел флот в боевую готовность, чего не желал ни министр, ни конгресс. На случай войны направил коммодора Дьюи к берегам Китая. Затем, когда война вспыхнула, он вышел в отставку со своего поста, чтобы принять участие в боевых действиях, чем доказал серьезность своих намерений.
— Серьезность? — нахмурился Джеймс. Свет в саду, еще минуту назад серебристый, окрасился в темно-золотые тона. — Серьезность в качестве джинго — да, конечно. Или же серьезность (очевидно, вы имеете в виду именно это) в качестве истинного американца?
— О, Джеймс, вы слишком подозрительны к человеку, который так или иначе воплощает дух нашего народа, да еще в тот момент, когда мы выходим на мировую арену и начинаем играть ведущую роль в соответствии с законами истории.
— Могу я спросить, какими именно? — злорадно спросил Джеймс.
— Которые гласят, что побеждает самый энергичный.
— Ох, уж эти мне законы вашего братца! Кажется, так: мир завоюет самая дешевая экономика. Разумеется, почему бы и нет? Мы должны постараться создать свою империю по дешевке, при условии, что англичане добровольно распустят свою, а они этого, насколько я понимаю, никогда не сделают, особенно пока германский кайзер, русский царь и японский микадо размахивают саблями на некогда мирном и безмятежном Востоке…
— Мы нарушили эту безмятежность. Вы, конечно, знаете, что Брукс близок к Теодору. И еще — к адмиралу Мэхану[221]. Эта троица без устали творит наше имперское будущее.
— В соответствии с непреложными законами Брукса Адамса?
— Именно. Мой брат обожает приводить законы в действие. С меня достаточно их постигать.
— Одно слово — Адамсы!.. — в восклицании Джеймса слышалась смесь иронии и восхищения; на этом чайная церемония завершилась, и электромобиль благополучно доставил гостей в Сурренден-Деринг, быть может, благодаря бесчисленным напутствиям Джеймса, предостерегавшего их от судьбы героев-мучеников одной из леденящих душу транспортных баллад Джона Хэя.
Спускаясь к обеду, Каролина увидела за письменным столом Клару Хэй; платье пастельных тонов делало ее и без того внушительную фигуру монументальной. Она писала письма.
— Ради бога, не отвлекай меня! Я сейчас закончу, — сказала Клара, улыбнувшись. Неужели это моя будущая свекровь, подумала Каролина. И неужели я наконец взрослая? Этот вопрос она задавала себе тысячу раз на день. Как будто тюремные ворота детства сами собой распахнулись и она, не раздумывая, шагнула в большой мир. Она всегда хотела поступать по собственному желанию, но даже не смела мечтать, что такое время наступит. Потом полковник как сквозь землю провалился, именно так она воспринимала его смерть, и Каролина выскользнула через приоткрывшуюся дверь.
— Ты летом не встречала в Париже Кларенса Кинга? — спросила Клара, не отрываясь от письма.
— Нет. Я знакома с Джорджем Кингом, который недавно женился на девушке из Бостона.
— Это брат Кларенса. Когда-то они жили вместе, но потом Кларенс куда-то уехал. Кажется, искать золото. Кларенс — наш блистательный друг…
Каролина заметила, что Клара пользуется бумагой для писем, которую отобрала у нее миссис Камерон.
— Пять червей, — сказала она.
Клара положила перо, подняла глаза.
— Откуда ты знаешь?
— Я видела эту бумагу на столе. Спросила миссис Камерон, но она была сама загадочность. Она сказала, что я ни в коем случае не должна спрашивать об этом Генри Адамса.
— Верно. Ты не должна этого делать. Видишь ли, когда-то нас было пятеро, и мы придумали себе название «Пятерка червей». Было это в начале восьмидесятых, в Вашингтоне. Адамс, Кинг, Хэй. И еще миссис Адамс, ныне покойная, и я. Теперь нас осталось четверо, и я счастлива, что трое сейчас находятся под крышей этого дома, а я пишу четвертому, в Британскую Колумбию.
— Но что это такое? Тайное общество? Пароль, многозначительные рукопожатия, как у масонов? — Полковник Сэнфорд был страстным масоном.
— Ничего подобного, — рассмеялась Клара. — Просто дружеская компания. Трое блистательных мужчин и две жены, одна из которых тоже была блистательна, а другая — всего-навсего я.
— Как мило все это, наверное, выглядело. — Каролина понимала, что слово «мило» не слишком уместно, но ведь и объяснение Клары тоже было не вполне удовлетворительным. — Генри Адамс никогда не говорит о своей жене?
— Никогда. Но ему приятно, когда люди говорят о памятнике, который он ей поставил, статуе Сент-Годенса[222] на кладбище Рок-крик. Ты его видела?
— Я никогда не была в Вашингтоне.
— Что ж, это поправимо.
В гостиную, что-то бормоча про себя, вошел Брукс Адамс.
— Страна, омываемая двумя океанами, чтобы защитить себя, обязана повсюду иметь колонии.
— О, дорогой… — прошептала Клара, складывая письмо и запечатывая его в конверт. — Дорогой Брукс, — добавила она и быстро вышла из комнаты.
— Это не только моя точка зрения, — сказал Брукс, сурово глядя на Каролину. — И адмирала Мэхана. Когда вы в последний раз перечитывали его «Историческую роль военно-морского флота»?
— Сказать по правде, я вообще не читала эту книгу, — сказала Каролина, стараясь сохранить самообладание и не потеряться под сверлящим взглядом этих безумных глаз. — Если говорить честно, — добавила она, отведя наконец глаза в сторону, — я о ней и не слышала до этой минуты.
— Вы должны перечитывать ее по крайней мере раз в год. — Брукс не слушал никого, кроме самого себя и брата Генри. — Ее логика неотразима. Поддерживайте флот на должном уровне, чтобы приобрести колонии. Колонии принесут вам богатство, чтобы содержать еще более мощный флот для приобретения новых колоний. Кое-как мне удалось убедить Теодора. Я потратил на это годы. Теперь он понимает, что, если англосаксонская раса собирается выжить и возобладать в мире, нам придется воевать.