итал себе ровней в социальном отношении, а Блэз был из их числа, он относился не как к члену тайной консистории ангелов-реформистов, с ведром и лопатой чистящих республиканские конюшни; скорее, он держался с ними по-приятельски, как мальчишка, который, несмотря на маленький рост и плохое зрение, все равно свой в доску парень, да и наверное заводила, если только кого-нибудь удастся убедить следовать за ним. Во всяком случае он считал своим долгом немедленно высказать вслух то, что промелькнуло в его беспокойной голове.
Херст уже перестал занимать полковника. Его внимание привлекла модель военного корабля, конечно же, подумал Блэз, принадлежавшая отнюдь не миссис Робинсон.
— Подарили, когда я служил заместителем военно-морского министра. Стройте больше кораблей, говорил я. Вы читали книгу адмирала Мэхана о морской мощи? Она издана девять лет назад. Книга, открывающая глаза людям. Я рецензировал ее в «Атлантик мансли». Мы с ним сразу подружились. Без военно-морской мощи немыслима Британская империя. Без военно-морской мощи невозможна и Американская империя, хотя мы избегаем пользоваться словом «империя», потому что люди с нежным слухом его не переносят. Например, Эндрю Карнеги, старый негодяй, говорит, что если мы не предоставим свободу нашим меньшим коричневым братьям на Филиппинах, на нас ляжет проклятие. Какое еще проклятие? Его денег, что ли? Он сказал Хэю, что если американский солдат выстрелит в филиппинца, а он будет вынужден это сделать, мы потеряем республику у себя дома. Непостижимо! Из-за Карнеги и его дружков наше правительство вынуждено было стрелять в американских рабочих в дни Хаймаркетского бунта[267], и старый мошенник потирал руки от удовольствия. Лицемер. Не таков Мэхан. Настоящий патриот. Торпедные катера! Ему надо воздать должное за теорию. А флот обязан воздать должное мне — за то, что мы вовремя вооружились…
— …а вы — поблагодарить адмирала Дьюи. — Блэз воспользовался паузой, пока Рузвельт троекратно, по-собачьи, щелкнул зубами, звук был раздражающий, выражение лица — зверское.
— Ну что ж. Я задал ему работенку на Тихом океане. Пришлось пошевелиться. Сначала потребовалось упросить одного сенатора выступить его ходатаем. Представляете себе? Ну что за страна! Если бы не нашлось такого сенатора, эту должность отдали бы другому офицеру, и мы бы не были сегодня в Маниле. Замечательный человек этот Дьюи. Хороший офицер. Его, конечно, попытаются сделать президентом. Надеюсь, у него хватит ума отказаться.
— Херст считает, что лучше адмирал, чем Брайан…
— Молодой человек, и вы будете лучше Брайана. Не была ли моя сестра Анна в гостях у вашего отца несколько лет назад?
— Она училась в Алленсвуде? — Блэз вдруг вспомнил милую, сверх меры простую женщину с крупными зубами, которая чувствовала себя во Франции как дома.
— Нет. Но она училась у мадемуазель Сувестр, когда та еще держала школу во Франции. До того как перебралась в Англию.
— Там училась моя сестра Каролина. В Англии…
Рузвельт не дал Блэзу договорить.
— …что дало Бейми великолепный французский и общее образование, хотя было ли это хорошо в смысле морали, я совсем не уверен. От мадемуазель Сувестр сестра заразилась вольнодумством…
— Мадемуазель Сувестр атеистка.
Рузвельт заскрежетал зубами, правдоподобно имитируя гнев.
— Тем хуже для моей сестры. И для вашей… — Как большинство политиков, которые говорят без остановки, он слышал слова собеседника даже сквозь утешительный каскад собственного красноречия. — Моя хотя бы научилась французскому. А ваша?
— Она и без того говорила по-французски. Каролине пришлось осваивать английский, что ей вполне удалось.
— Сейчас мы отправляем туда мою племянницу[268]. Мы надеемся… — Лицо губернатора помрачнело.
— Должно быть, это дочь мистера Элиота Рузвельта, сэр?
— Да. Мой брат хорошо известен вашим читателям. — Губернатор плюхнулся в кресло и горящими глазами впился в Блэза, точно перед ним был сам дьявол во плоти — Херст. Элиот Рузвельт умер четыре года назад в квартире на 102-й улице, где он под чужим именем жил в обществе слуги и любовницы. Хотя он сильно пил многие годы, отец Блэза всегда говорил, что если кого-нибудь из Рузвельтов можно назвать приятным человеком, то это именно Элиот, долго живший в Париже, но чаще всего в Шато Сюресн, месте уединения или заточения богатых алкоголиков. Несколькими годами ранее губернатор к вящей радости прессы публично объявил своего брата сумасшедшим. Разумеется, Шеф и мысли не допускал, чтобы фамильный скелет Рузвельтов мирно покоился в шкафу; он также не упускал случая напомнить ньюйоркцам, что с целью уклонения от уплаты налогов Теодор Рузвельт называл своим местожительством не штат Нью-Йорк, а Округ Колумбия. Из-за этой неразберихи он едва не провалился при выдвижении его кандидатуры в губернаторы, но блистательный Илайху Рут[269], адвокат божьей милостью, как охарактеризовала его «Джорнел», переговорил конвент, собравшийся для выдвижения кандидата. Так или иначе, Блэз был рад, что не питал страсти к политике. Для него не существовало выбора между личной и общественной жизнью. Что сотворит пресса с личной жизнью Шефа, размышлял он время от времени, если тому вздумается выйти на политическую арену?
Об этом же размышлял и Рузвельт.
— Вся эта газетная братия будет с ним обходиться точно так же, как он поступал с другими. — Рузвельт снял пенсне и близоруко уставился на бизона, глаза которого были устремлены в вечность, место, расположенное над дверью в холл. — Я полагаю, что он снова поддержит Брайана. Для нас это облегчит дело. Маккинли наверняка победит.
— А что же вы, сэр?
— Я лояльный республиканец. Маккинли — глава партии. Мне предложили пост редактора «Харперс уикли». Можете это написать. Можете также сказать, что я испытываю искушение согласиться, когда в будущем году истечет мой губернаторский срок. — Из холла в гостиную вошел помощник и протянул губернатору газетную вырезку, Блэзу удалось это разглядеть. Из какой газеты? подумал он; очевидно, из «Сан». Когда помощник вышел, Рузвельт снова вскочил на ноги и зашагал взад-вперед без всякой видимой цели, кроме удовольствия, которое эти мощные усилия ему вероятно доставляли. — Президент спустил с цепи генерала Макартура[270] на повстанцев. Я требую безоговорочной капитуляции на наших условиях, однако скромный губернатор штата Нью-Йорк не имеет голоса при решении столь важных вопросов.
— Но к вам прислушиваются, сэр. — В голове Блэза складывалась если не статья, то хотя бы сюжет. — Вы выступаете за нашу экспансию повсюду?
— Повсюду, где мы нужны. Прежде всего нам надлежит быть мужественными. К тому же всякое расширение цивилизации, а в этом отношении нам нет в мире равных, означает торжество нашей религии, нашего закона, наших обычаев, нашего духа современности, нашей демократии. Если где-то наша цивилизация сумеет закрепиться, это будет победа закона, порядка и справедливости. Взгляните на эти погруженные в ночь острова, что с ними будет без нас? Кровопролитие, хаос, бандитизм… Агинальдо — это просто тагальский бандит.
— Некоторые считают его освободителем, — начал Блэз, понимая, что губернатор может извергать свои банальности часами.
Но теперь его было не остановить. Рузвельт быстрыми шагами описывал круги в центре комнаты. Его поглотил поток словоизвержения. Когда он говорил, он пускал в ход все трюки, как если бы перед ним был не Блэз, а десять тысяч зрителей в Мэдисон-сквер-гарден. Руки вздымались и падали, голова откидывалась назад, словно дуга вопросительного знака; правый кулак ударял о левую ладонь, как бы обозначая конец очередного безупречного аргумента и предвещая начало следующего.
— Дегенерация малайской расы — общепризнанный факт. Это прежде всего. Мы можем принести им только добро. Они сами могут причинить себе только вред. Когда люди, подобные Карнеги, говорят, что филиппинцы сражаются за независимость, я отвечаю, что любой аргумент в защиту филиппинцев равнозначен аргументу в защиту апачей. Каждое слово в защиту Агинальдо это аргумент в пользу Сидящего Быка[271]. Индейцев невозможно цивилизовать, как нельзя цивилизовать и филиппинцев. Они стоят на пути цивилизации. Вы можете, конечно, клясться именем Джефферсона… — Рузвельт горящими глазами смотрел на Блэза, который ничьим именем клясться не собирался. Он глядел прямо перед собой на круглый живот, золотая цепочка на котором одобрительно позвякивала в такт настроению ее владельца — воинственному, имперскому. — Должен вам напомнить, что когда Джефферсон писал Декларацию Независимости, он не включил индейцев в число тех, кто должен обладать нашими правами.
— А также и негров, — ухмыльнулся Блэз.
Рузвельт нахмурился.
— Рабство — это нечто иное, и оно нашло в должное время разрешение в горниле Гражданской войны.
Блэз попытался себе представить, как выглядит мозг политического деятеля. Есть ли в нем выдвижные ящички с надписями «Рабство», «Свобода торговли», «Индейцы»? Или же готовые аргументы висят на крючках, как сохнущие газетные гранки? Хотя Рузвельт считался уважаемым историком, писавшим и даже читавшим книги, он не был в состоянии сказать что-нибудь такое, чего вы уже не слышали тысячу раз. Видимо, в этом и состоит искусство политического деятеля: придавать общеизвестному ореол новизны, вдыхать в него страсть. Самого же губернатора собственная риторика завораживала.
— Джефферсон купил Луизиану, не спросив согласия индейских племен, которых он приобрел вместе с землей.
— Не спросил он и семью Делакроу, и еще примерно десять тысяч французских и испанских жителей Нового Орлеана. Мы до сих пор ненавидим Джефферсона.